17. ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО

17. ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО

По приказу Гитлера строились гигантские здания: государственные, частные, партийные. Его строительный азарт — увековеченное воплощение его тщеславия. Весь мир с удивлением или со страхом смотрел на масштабы этого строительства и на огромные затраты, ни в коей мере не беспокоившие национал-социалистов. А в массах и среди мыслящих людей все чаще возникал вопрос: к чему все это приведет? Партия возводила здания, превышавшие все возможные размеры, и тратила на них столь же непомерные средства. Своеволие архитекторов не считалось даже с ландшафтом. Известно, например, какие трудности пришлось преодолеть, чтобы всего лишь утрамбовать строительный грунт для Нюрнбергского партийного дома. Гитлер презирал любые разумные доводы.

Гитлер приказал построить новую рейхсканцелярию; у себя в горах он строил себе ее филиал. Он приказал перестроить Берлин и занимался перестройкой Вены. Планы, гигантские планы — и рядом с ними вооружение, поглощающее миллиардные средства. А где же обещанные дома для рабочих, города-сады? Вся поселковая сеть Германии должна была перестроиться заново, расселиться попросторнее — не только из-за будущих авианалетов, но и ради того, чтобы усилить противоречие между городом и деревней, создать новый вид кровной связи с землей и чувство родины.

Гитлер вновь и вновь повторял: едва он закончит вооружаться, внешность Германии преобразится. Какие масштабы примет это обновление, можно было понять, глядя на новые партийные стройки. Всегда хватало восхищенных и внутри страны, и за рубежом: после имперского партийного съезда они были увлечены гигантскими масштабами и видели в "Световом соборе' (прожекторах, бьющих в ночное небо) начало небывалой новой культурно-исторической эпохи. Чем были в сравнении с этим "собором" непонятные речи и странные заявления? В нем была наглядно воплощена творческая воля всего народа.

В период моего конфликта с партией я однажды высказал Гитлеру свою озабоченность по поводу строительных предприятий Форстера в Данциге. Будучи в оппозиции, мы критиковали расточительность прежнего правительства, строившего здания целевого назначения, больницу, рабочие кварталы — а теперь сами строим театр и партийный дворец.

Гитлер весьма недружелюбно отнесся к этому упреку. Он спросил, не думаю ли я, что строительство — это роскошь. И могу ли я себе представить, чтобы сегодня мы ограничились лишь зданиями целевого назначения, поселками и домами для рабочих? "В моих постройках я демонстрирую народу свою волю к порядку, воплощенную в зримых символах. Здания передают эту волю людям. Мы зависим от пространства, в котором мы работаем и отдыхаем. Только величие и чистота наших зданий покажут народу величие нашей воли. Самое нелепое, что я мог бы сделать сейчас — это начать строить поселки и дома для рабочих. Все это, конечно, будет, это само собой разумеется. Это могло бы сделать и марксистское, и буржуазное правительство. Но именно наша партия способна вновь возвратить свободу и величие этому благороднейшему из искусств. Впервые со времен средневековых соборов мы ставим перед художниками великие, смелые задачи. Никаких поселков, никаких частных домиков — только величайшие проекты со времен гигантских построек Египта и Вавилона! Мы создадим священные здания и символы новой высшей культуры. Именно с этого я должен начать. Именно они отметят несмываемой духовной печатью мой народ и мою эпоху".

Но строительные задачи отходили в тень рядом с великими планами, которые Гитлер связывал с внешней политикой и армией. Только в часы отдыха он занимается градостроительными проектами и макетами. В тот момент он сидел, склонившись над картой военных действий и играл в игру, конец которой был неведом никому; он шел ва-банк в своей внешней политике. Все отчетливей проступали в нем черты полководца новой мировой войны. Военные маневры и политические ходы, вместе с продуманным воздействием на противника в ходе психологической борьбы — были лишь частью великого плана строительства новой гигантской империи, нового Всемирного Рейха.

То, о чем Гитлер недавно говорил как о своей весьма удаленной цели, сейчас, несколько лет спустя, со зловещей уверенностью претворяется в жизнь. Благоприятные стечения обстоятельств облегчают Гитлеру воплощение собственных планов. Какое захватывающее зрелище! Все восстает против этого человека — и несет его от успеха к успеху.

Посетители приходят и уходят, получают приказы, выслушивают угрозы. Что за странный политический стиль, распространяющийся повсюду! Весь мир принимает как само собой разумеющееся то, что этот человек нарушает все дипломатические традиции: что главный руководитель Германии сидит в горах в самом дальнем углу страны и вынуждает административный аппарат и зарубежных дипломатов самостоятельно справляться с этим неудобством.

Возникает удивительная постройка, воплощаются в жизнь детские мечты или фантазии романиста. Баварцам впору вспомнить о своем сказочном короле-романтике Людвиге II, о его волшебных замках, его одиночестве и его безумии. По шахте, вырубленной в скале, скрытый от всего мира лифт поднимается на сотни метров вверх. Он выныривает в хрустальном доме, невидимом среди баварских скал, на фоне вершины Ватцмана. Здесь, вознесенный над всем миром, недосягаемый, царствует фюрер Великой Германии. Это его орлиное гнездо. Здесь он сидит один на один с вечностью. Отсюда он бросает вызов своему веку.

Сны воплощаются наяву. Но и кошмары прошлого, и будущие мучительные сомнения становятся все более и более реальными. Снова и снова повторяются приступы, доводящие Гитлера до безумия. Беспокойство не дает ему заснуть. Но сейчас он уже не останется в одиночестве, если не захочет одиночества. Он нажимает кнопку: прибегают адъютанты, и автомобили доставляют к Гитлеру тех, с кем он хочет побеседовать. Часто это просто молодые люди — их доставляют прямо из постели, чтобы с ними фюрер забыл о терзающих его заботах, страхе и одиночестве. Эти ни о чем не ведающие и ничего не понимающие люди сидят и стоят в огромном зале у камина, пытаются говорить непринужденно, рассказывают друг другу банальные анекдоты и непристойности. Они должны развлечь Гитлера, заставить его забыть о том, что он думает, чем он озабочен. А Гитлер все ходит и ходит взад-вперед, как Джон Габриэль Боркманн.

Этот "Строитель Сольнес" тоже подвержен головокружению. Со страхом глядит он на собственный народ, ступень за ступенью поднимающийся по лестнице его башни, чтобы украсить венком самый высокий шпиль. И взгляд его на мгновение останавливается там, куда ему, охваченному головокружением, предстоит упасть и разбиться вдребезги.

Но пока что любое его желание выполнимо. Любая идея осуществляется, едва возникнув. Только с изобретениями все обстоит не совсем так, как он бы того желал. Но Гитлер не позволяет себе командовать — здесь следует прорабатывать все шаг за шагом.

Гитлер — тоже изобретатель. Подобно многим большим господам, он делает свои изобретения с чужой помощью. Все происходит почти как в эпоху алхимии, когда князья, жаждущие богатства, запирали алхимиков в удаленных башнях, пока они не откроют формулу и не сделают золото. Сегодня речь идет о таинственных военных изобретениях, воздушных торпедах и электрических лучах. Гитлер всегда интересовался вопросами техники. Он может объяснить и изобразить своим удивленным гауляйтерам преимущества и недостатки любого автомобильного мотора. Ему доставляет особое удовольствие давать технические консультации своим сотрудникам. Подобно тому, как в старину господа беседовали о лошадях, коневодстве, нынешние аристократы могут часами говорить о моторах, автомобилях и личных самолетах. Но Гитлер превосходит их всех. Он проектирует, он улучшает, он чертит. Ведь он был чертежником и дизайнером. У него, бесспорно, есть талант. И в глазах своих поклонников он может все. Он — гений-универсал. Он будоражит весь мир: архитекторов и генералов, ученых и поэтов, государственных деятелей и экономистов — каждый получает от него радикальную идею, благодаря которой любая работа удается. Нет такого человека, который не ушел бы от него с бодростью и облегчением, как говорит Ялмар Шахт, чтобы снова приступить к своей работе.

В своем "Сан-Суси" он чувствует себя, как король Фридрих Прусский, который в промежутках между войнами и перед своей последней, самой тяжелой войной, умел совмещать в себе вольнодумца, поэта и музыканта с государственным и военным деятелем и одновременно закладывать основы своих побед и своих построек. Подобно Фридриху, Гитлер постоянно возвращается в мыслях к неизбежной войне, которой он жаждет и боится одновременно. Ибо гороскоп предостерегает его от войны. Он говорит, будто в войне Гитлер потеряет все, что добыл до сих пор. Но честолюбие снова и снова заставляет фюрера заниматься военными делами. Его уже давно захватила страсть к высокому искусству стратегии. Он занят лишь одной, наиболее увлекательной ее стороной, связанной с комбинациями и озарениями. Скрупулезные расчеты, всестороннее исследование деталей — не в его вкусе. Это утомляет и раздражает его. Несколькими штрихами набросать гениальный эскиз — вот что приносит ему наивысшее удовлетворение.

Но внешнеполитическими разработками он занимается серьезно и упорно, дни и ночи напролет. Идеи возникают одна за другой, взвешиваются и отвергаются. Все это — очень сложная игра. Все нити сходятся в его руках. У него свои собственные источники информации. В его распоряжении гигантский аппарат. По любому вопросу тут же доставляют материал. Его внимание распространяется на весь земной шар. Он давно уже перерос рамки обычной континентальной или восточной политики. Изолированных политических проблем не существует. Самые отдаленные события могут повлиять на его положение. А его собственные политические ходы воздействуют на весь мир.

Приобретать влияние на определенных лиц. Узнавать об этих лицах все: их пристрастия, их вкусы, их связи — вот в чем заключается политика. Женщины — шпионки; фантастически прекрасные женщины играют решающую роль в его политических расчетах. Какой тип женщин нравится этому деятелю, какой — другому? Это очень важные вопросы, такие же важные, как количество самолетов и подводных лодок. С невероятной изощренностью каждому деятелю доставляют женщину его любимого типа. Это делается деликатно, с большой осторожностью. В центре внимания не всегда главы государств и диктаторы; иногда это знаменитые банкиры, иностранные политики, может быть, и генералы. Таким образом, Гитлер узнает государственные тайны и приобретает влияние. И все это — не горячечный бред, не цитаты из шпионских романов, а историческая действительность. Этих женщин посылает один человек. Они делают это ради него, ради величия его дела.

Воистину, нынешнюю эпоху не назовешь буржуазной. Здесь методы позднего средневековья смешаны с обычаями Римской Империи периода упадка, с нравами Византии или Парижского двора. А в центре всего этого движения сидит Гитлер, называющий себя величайшим учеником Макиавелли — и, тем не менее, вечно остающийся неуклюжим мещанином со всеми его затаенными обидами и комплексами. Это абсурдно, это смешно. Но это правда, и к этому следует отнестись серьезно.

Новый Макиавелли

В моем присутствии Гитлер утверждал, что не раз перечитывал "Государя", написанного великим флорентийцем. Ведь эта книга обязательна для любого политика, некоторое время она постоянно лежала на его ночном столике. Чтение этой книги оказало на него очистительное и освобождающее воздействие. Она ликвидировала многие искаженные, сентиментальные представления. Гитлер впервые осознал как много предрассудков тяготеет над нами. Только эта книга показала ему, чему следует учиться; что такое политика в истинном смысле этого слова.

Беседуя со мной после моего возвращения из Женевы Гитлер сказал: "Я как раз занимаюсь учением о человеческих слабостях. Мы поступаем правильно, предпочитая спекулировать на человеческих грехах, а не на добродетелях. Если Французская революция апеллировала к добродетелям, то мы лучше поступим наоборот. Но это не значит, что мы будем цепляться за слабости масс — для нас куда важнее руководящие персоны. Я не могу заниматься политикой, не зная этих людей. Полное знание слабостей и грехов каждого отдельно взятого противника — вот предпосылка любой успешной политики".

Гитлер пожаловался на старорежимные методы, господствующие во внешней политике и дипломатии Германии. Никто не добывает никакой информации, все действуют наугад. У этих людей вообще нет никакого служебного аппарата. Единственное, что у них сейчас есть — это кожаные папки с докладами о проделанной работе. Но Гитлера не интересуют ни фельетоны, ни научные исследования, присылаемые ему в качестве докладов. Такие доклады лишь тешат тщеславие докладчиков. Гитлера гораздо больше интересует, какие места для рыбалки предпочитает лорд такой-то, и каковы связи Генерального директора акционерного общества "Н". Все министерство внешних сношений задыхается от бюрократии и формализма".

Я заметил, что подобной информацией во время войны занимается разведка и контрразведка. Я был некоторое время связан с контрразведкой — после того, как меня признали непригодным к дальнейшей военной службе. В то время это учреждение производило просто смехотворное впечатление.

Гитлер ответил, что с тех пор его работа значительно улучшилась. Военная разведка действует превосходно. Но политической информации очень мало, к сожалению, военные ею не занимаются. "Я делаю все, чтобы наверстать упущенное. Мне нужно что-то вроде английской секретной службы — орден, который делает свое дело из любви к нему".

Я сказал, что одной лишь любви к профессии, по-моему, недостаточно. Нужен еще значительный опыт, который приобретается не так уж быстро.

"В любом случае, я ничего не достигну без людей, которые возьмутся за дело с радостью и желанием. Бюрократам эта задача в тягость; она кажется им слишком нечистоплотной. В действительности же они просто слишком трусливы и слишком глупы для того, чтобы ее выполнять. Но давайте подумаем о женщинах, об авантюристках из высшего света, пресытившихся своим никому не нужным существованием, которые уже не испытывают острых ощущений от банальных любовных связей. Я не побоюсь использовать и этих безумцев, которых называют профессиональными авантюристами. Существует множество таких людей — они не находят себе применения в мещанской жизни, а здесь смогут занять выдающееся место. Я уже сказал этим Санта-Клаусам с Вильгельм-штрассе все, что думаю об их работе: с такими методами мы, пожалуй, скорей уснем, чем создадим новый Рейх. Следует заняться более современными методиками. Нейрат — тугодум. Он хитер как крестьянин, но не сообразителен. Иногда его добродушное выражение лица приносит мне больше пользы, чем многое другое. Глядя на него, в Англии скажут: такому человеку нельзя доверить никакой революционной политики".

Я добавил, что Нейрат благонамерен, но иногда ведет себя, как будто он вынужден нас протежировать. Я полагаю, что нам следовало бы допустить на правительственный уровень некоторое количество молодежи.

"Да, поверхностность и глупость этих стариков велики. Они мнят Бог знает что о таинствах своей профессии. На самом деле, любой толковый курьер может заменить директора, если он знает что к чему и умеет за него расписываться. А быть корректным служащим — это и вовсе самое последнее дело.

Впрочем, я не буду ждать, пока господам придет в голову переучиваться. Я выращу себе собственный аппарат. Это дорого стоит, но зато я смогу быстрее двигаться вперед. Я составил вопросник, по которому мне будут докладывать об интересующих меня лицах. Я прикажу составить обширную картотеку со сведениями обо всех влиятельных лицах во всех странах. Карточки будут содержать всю важную информацию. Например: берет ли он взятки деньгами? Можно ли купить его чем-нибудь другим? Тщеславен ли он? Насколько сильны его сексуальные запросы? Какого они типа? Гомосексуалист ли он? Последние особо предпочтительны, так как у них существуют тайные неразрывные связи. Скрывает ли он что-то из своего прошлого? Можно ли оказать на него давление? Каким бизнесом он занимается? Личные пристрастия, спорт, хобби и любимые игры. Охотно ли он путешествует? И так далее.

По этим сообщениям я буду отбирать людей для себя. С их помощью я буду делать настоящую политику. Да, я добуду себе людей, которые будут работать на меня. Я создам себе силу в каждой отдельно взятой стране".

Я заметил, что эта работа должна быть огромной и стоить много денег.

"А когда нас пугали какие-нибудь трудности? Пропаганда с помощью непригодных средств вообще не производит никакого действия. Напротив, она лишь вызывает сопротивление, а больше ничего не дает. Люди неправильно представляют себе сущность пропаганды. Воздействие посредством массовой информации — это лишь одна сторона дела, причем самая безобидная. Обработка масс — это всегда лишь подготовка почвы. Настоящая борьба ведется за то, чтобы склонить на свою сторону определенных лиц и определенные круги. Я полагаю, это нетрудно понять. Я создаю сферу влияния — вот и все, но и этого достаточно. Политические успехи, за которые мне приходится бороться, всегда зависят от планомерного разложения и коррумпирования собственников и власть имущих. Экономические выгоды, любовные игры и честолюбие, то есть желание властвовать — вот три основных диапазона, в которых вещает наша пропаганда. Плоды моей деятельности станут заметны лишь во время будущей войны. Ибо ни один из моих врагов не сможет противопоставить мне ничего подобного. Французы, некогда породившие Талейрана и Фуше, сегодня стали мелкими рассудительными мещанами с тоскливыми чиновничьими душонками. Самое большое, чем они могут рискнуть — это полпфеннига; крупные ставки не для них".

В то время заявления Гитлера показались мне чересчур масштабными и я возразил: не стоит мол, возлагать слишком большие надежды на подобное теневое воздействие. Гитлер сердито ответил, что он вовсе не переоценивает своих шансов. "Если этим вчерашним господам угодно заниматься политикой, как честный купец занимается своей коммерцией, соблюдая все прежние традиции и обычаи — Бог им помощь. Я же провожу политику силы, то есть пользуюсь любыми средствами, которые покажутся мне полезными без оглядки на устав или кодекс чести. И тем, кто подобно Гугенбергу, и его шайке, обвиняет меня в клятвопреступничестве, в несоблюдении договоров, в коварстве, обмане, лицемерии, я отвечаю: пожалуйста! Следуйте моему примеру! Кто вам мешает? Эти господа должны понять, что я не могу проводить политику в стиле буржуазных демократий и монархий XIX века, не могу придерживаться обветшалых конвенций и правил. Пусть они, по крайней мере, уяснят себе, что революционные режимы издавна привыкли выходить за установленные рамки. Я очищу борьбу за власть ото всех случайных условностей, и я не знаю, что может помешать мне заниматься ею — со всей неприкрытой безжалостной твердостью. Я никак не могу понять, какая разница: использовать все средства коварства и лицемерия или пустить в дело армию? Тем не менее, приверженцы традиций считают первое жульничеством, а второе — честным средством, к которому, как это ни прискорбно, приходится время от времени прибегать. Почему же? Все это выдумки, ханжеские предрассудки. Понятно, что сегодня я имею преимущество перед всякими мещанами и демократами, потому что мне не мешают ни педантизм, ни сентиментальность. И неужели я должен благородно отказаться от этого преимущества лишь потому, что мои противники еще до него не доросли? Ну уж, дураков и в церкви бьют!"

Я попытался возразить Гитлеру: ведь на коварство ответят коварством, и мне кажется, что недостатки подобной политики значительно перевешивают ее достоинства.

"Возможно, — ответил Гитлер, — но у меня есть по меньшей мере одно преимущество. Мой величайший политический шанс — в том, что я всерьез занялся борьбой за власть в эпоху, когда многие еще питают иллюзии насчет того, какими силами создается история".

"Но ведь это возрождение учения Макиавелли", — заметил я.

"А я не против того, чтобы меня называли учеником Макиавелли, — подтвердил Гитлер. — Но я полагаю, что только мы, познавшие биологические основы политики, в состоянии делать истинные выводы из его учения".

Я возразил, что такие политические средства, как коварство, обман, предательство, лицемерие, подкуп, убийство очень быстро утрачивают свою действенность. И мне кажется, что история итальянских городов- государств подтверждает недолговечность такой политики.

Гитлер сказал, что его политика и не рассчитана на долгосрочное воздействие. Достаточно, если с ее помощью удастся пробить политические барьеры, воздвигнутые вокруг Германии. "И пусть мои противники еще скажут мне спасибо, за то что я иду навстречу их пацифизму и предпочитаю ненасильственные политические средства там, где другие действуют оружием. Давайте смотреть правде в глаза. Все они горят желанием заключить с нами пакт: об этом свидетельствует каждое слово, доносящееся к нам из враждебного лагеря. Все эти демократы и отмирающие классы с радостью сбросят со своих плеч излишнюю ответственность и примут все мои мирные гарантии. Все они — мелкие людишки; конечно, они хотят власти и находят удовольствие в обладании властью. Они толкуют о долге и ответственности — но больше всего они были бы рады, если бы могли спокойно заниматься цветоводством, удить рыбу по воскресеньям и проводить свою жизнь в благочестивом созерцании".

Я возразил, что все это относится прежде всего к нашим либералам и консерваторам. Что же касается англичан и французов, то многое свидетельствует о том, что они настроены иначе.

Гитлер не заметил моего возражения. "Мы же, уважаемый господин, — продолжал он с особой страстью, — мы пылаем жаждой власти и не боимся в этом признаться. Мы одержимы этим высшим благом. Мы фанатичны в нашем стремлении к власти. ЖАЖДА ВЛАСТИ для нас не сухая теория, а буквальный смысл нашей жизни. И мы живем — да, мы живем", — торжествующе воскликнул он. — А другие пусть спят сколько угодно. Так спал Фафнир, пока не пришел Зигфрид". И он зловеще усмехнулся. "Сегодня писаки всего мира трубят, будто я — "предатель духовности", — добавил он затем. — А ведь недавно те же самые писаки с удовольствием болтали о том, как духовность предает жизнь. Как они любили возиться с этой темой, пока она была литературной модой! А сейчас, когда мы беремся за нее всерьез, они делают круглые глаза".

"Но можно ли жить вообще безо всяких договоров и условностей?" — спросил я.

"Речь не о том. Я говорю о звездных часах истории, когда осыпается вся мишура и временем движет один лишь великий ритм жизни. Я снова нашел драгоценность, отвергнутую другими: насилие, источник всего великого и мать всякого порядка". И Гитлер с головой ушел в восторженные фразы о великолепии новой политики.

"Эти отжившие классы показывают всю свою ограниченность, когда возмущаются, что мы не придерживаемся прежних традиций и укладов политической жизни, — снова вернулся он к своей теме через некоторое время. — В политике я не признаю никаких моральных законов. Политика — это игра, где разрешены любые хитрости, а правила изменяются соответственно ловкости игроков". Затем он заговорил о том, что немецкая национальная народная партия разочаровалась в нем: раньше она ожидала от него совсем другого.

"В том не моя вина, что люди сперва считают меня простаком, а потом видят, что сами оказались в дураках". Гитлер снова отверг "идиотские" (по его мнению) обвинения, будто он — диктатор. "Мне хотят налепить ярлык кровожадного тирана. Но ведь в основе любого господства лежит тирания. Господство просто не может установиться иным путем. Если это не укладывается в голове у Гугенберга или у моих друзей — то им следует подождать, пока они привыкнут к новому состоянию. Любой новый режим кажется тиранией лишь в силу того, что пользуется непривычными средствами принуждения. Господство и порядок невозможны без принуждения".

Затем Гитлер вспомнил об упреках, которые ему приходится выслушивать из-за самых лучших своих сотрудников. " Меня обвиняют в том, что я имею дело с честолюбцами и подхалимами. Ну и что тут такого? А с кем мне строить свой Рейх? С монашками, что ли? Мужчины, лишенные честолюбия, пускай держатся от меня подальше. Я могу положиться лишь на тех, кто настолько прочно связал карьеру с нашим общим делом, что отделить одно от другого просто невозможно. Мне подозрительны те, кто не только говорит о патриотизме, а делает его единственным мотивом своих действий. Впрочем, в мои задачи не входит улучшать нравственный облик человечества — я хочу лишь воспользоваться его слабостями. Я хочу, чтобы рядом со мной были люди, которые, как я, видят в насилии двигатель истории и делают отсюда соответствующие выводы. Но я вовсе не желаю себе славы главного врага морали. Зачем давать своим врагам лишний козырь? Мне будет нетрудно представить свою политику как образец моральности и разоблачить лицемерие своих противников. Массе нужна мораль, нужны простые истины: горе тому политику, который стремится прослыть аморальным сверхчеловеком. Это глупая игра, ею занимаются сыновья богатых мещан, выдающие собственный идиотизм за силу и непреклонность. Я же вряд ли стал бы настаивать на том, чтобы мои действия непременно выглядели аморальными в глазах мещан. Хотя меня и не особенно заботит, что они обо мне подумают".Гитлер заговорил о необходимости террора и жестокости. Он сказал, что не испытывает расположения ни к концлагерям, ни к тайной полиции — просто это необходимо, без этого никак нельзя. "У нас ничего не получится, если мы не будем склонны к жестокости. Наши противники не могут терпеть жестокости не потому, что они гуманны — они просто слишком слабы, чтобы быть жестокими. Господство поддерживается не гуманностью, а преступлениями (в мещанском смысле этого слова). Террор абсолютно необходим для установления любой новой власти. Большевики действовали по-старинке. Они просто истребили весь прежний господствующий класс.

Но это устаревшее, классовое средство. Насколько я помню, его предлагал еще Макиавелли, рекомендуя при этом сперва благодеяниями завоевать расположение другого класса, стоящего на одну ступень ниже господствующего. Я пойду дальше. Я подчиню себе прежний господствующий класс. Я буду держать его в страхе и зависимости. Я убежден: никто из них не стал бы помогать мне по доброй воле. Но если они вздумают бунтовать, то у меня в запасе всегда есть старое и проверенное классовое средство.

Слишком много жестокости — плохо. Это притупляет чувства. Гораздо важнее террора — систематически менять схемы, по которым масса понимает и воспринимает мир. Следует порабощать мысли и чувства людей. Сейчас, во времена радио, это дает несравнимо более стойкий эффект, чем в любую предыдущую эпоху".

Я высказал мнение, что имея в руках современную технику, можно заставить людей в чем угодно разочароваться и во что угодно поверить. Все это может иметь грандиозные последствия — отвечать за них придется нам.

Гитлер сказал, что сомневаться здесь нечего. Те, кто отвечает перед историей, принимают на себя роль судьи и всемогущество, почти выходящее за земные рамки. Стоя у руля истории они, подобно богам, не должны беспокоиться о мнении масс. Главным и единственным законом их действий, по мнению Гитлера, должно быть сохранение власти. "Наш путь не чист, — добавляет Гитлер. — И я не знаю таких людей, которые не испачкали бы своих ног на пути к величию. Действовать без вреда для собственной репутации — это мы оставим нашим преемникам".

Духовно-исторические корни подобного мировоззрения были очевидны. Я спросил Гитлера, не слышал ли он об "экспериментальной практике насилия", проведенной Сорелем и о теории циркуляции элит, предложенной Парето. Гитлер не любил подобных вопросов. Он ответил уклончиво: да, он много занимался соответствующей литературой. Но все это творчески переработал и теперь не желает знать, кто натолкнул его на ту или иную мысль, а до чего он дошел сам, не имеет значения, кто и как мыслил до Гитлера — только Гитлер способен масштабно и последовательно претворять эти идеи в жизнь. И это решает все. Большевики поняли какую политику им вести лишь после того, как пройдя длинный окольный путь, сумели, наконец, отбросить марксистское учение. Что же касается Муссолини, то его мировоззрению не хватает масштабности и необоснованности. Он никогда не сможет избавиться от обманчивого примера Римской империи.

Гитлер подчеркнул, что в связи с этим следует вспомнить об "искушении интеллектом", которое владело нами в прежние годы, и, которое мы успешно преодолели. Теперь же, во времена чудовищных искажений, перед нашим народом возникло новое искушение: насилие. В годы, когда я беседовал с Гитлером, еще теплилась надежда, что наш народ устоит перед этим искушением. Но такое могло случиться лишь в том случае, если бы Гитлера вынудили уйти со своего поста, если бы на его место взошел "законодатель-миротворец". Однако можно ли было свергнуть Гитлера?

Предчувствие смерти и мученическая гибель

Гороскоп Гитлера говорил о грандиозном восхождении, победы следовали за победами. Затем гороскоп становился запутанным и двусмысленным. Одно пророчество говорило о неслыханном поражении. В другом упоминалась береза в поле (Birke im Felde). Считалось, что здесь имеется в виду северо-германский Биркенфельд в земле Вестфалия. Но ведь Биркенфельд есть и в земле Саар. А самое древнее, бранденбургское пророчество гласит о гибели Германии и всегда сбывается.

Мы снова в средневековье. Кометы и мрачные пророчества должны указать истину там, где все прочие выразительные средства подвергнуты запрету и считаются средствами политической борьбы. Беспокойство и страх целой нации, пораженной невежеством, заставляет ее использовать подобные ориентиры. "Серьезные исследователи Библии" изучали Святое Писание и нашли в Книге Даниила приговор тирану. "Это он", — шепчут они, вглядываясь в строчки. "И о богах отцов своих он не помыслит и ни желание жен, ни даже божества какого не уважит; ибо возвеличит себя выше всех. Но богу крепостей на месте его будет он воздавать честь". Они расплачиваются за свои пророчества смертью в концлагерях, но в массах назревает немой вопрос: сколько еще терпеть?

Вопрос о том, как стряхнуть этот кошмарный сон и победить Гитлера, не ввергая немецкий народ в кровавую гражданскую войну, в начале 1934-го беспокоил многих мыслящих людей Германии. С тех пор их количество не уменьшилось. Они есть даже в партии.

Гитлер всегда угрожал, что устроит гигантское кровопролитие, если кто-то попытается свергнуть его с помощью насилия. И обдумывая, как изменить ситуацию, сложившуюся в Германии, следует прежде всего не забывать о главном: кровопролития необходимо избежать. Можно ли расколоть партию? Это было возможно в 1932-м и даже в 1934-м. Но теперь это давно уже невозможно. Масса отупела и прониклась слепой верой. Партийцы целиком и полностью заинтересованы в сохранении гитлеровского режима. Гитлера можно свергнуть лишь в том случае, если многие рядовые партийцы увидят, что крушение гитлеровской Германии неизбежно, и пожелают выйти из партии, чтобы в дальнейшем не компрометировать себя и не лишиться своего положения в обществе. Предпосылки падения Гитлера — в его явных ошибках и просчетах, заставляющих усомниться в его сверхъестественном величии. И только когда все наконец-то увидят, что Гитлер ведет Германию к гибели, будет возможен государственный переворот без кровавой гражданской войны. Второй предпосылкой такого переворота является наличие сильного ядра, способного возглавить борьбу против партии. Без такого ядра вооруженные партийные формирования быстро подавят любое восстание. Время восстаний и баррикад прошло. При нынешней обстановке такой центр мог бы быть только в армии.

Следует также обдумать вопрос о том, можно ли ускорить процессы саморазложения гитлеровского режима. Одной лишь экономической стороны здесь недостаточно. При разрушенной экономике режим может существовать еще много лет. Но если поставить Гитлера в полностью безвыходную внешнеполитическую ситуацию? Может быть, тогда он сделает множество ошибок, утратит уверенность и наконец потеряет самоконтроль? Ведь этот человек, благодаря своему несчастному темпераменту, способен проводить свою политику лишь тогда, когда он непоколебимо уверен в себе. И свержение Гитлера нужно начинать с разрушения его самооценки. Утратив божественный ореол, он потеряет признание и вес в партийных и народных массах. И весь режим рухнет как карточный домик.

В Германии у Гитлера были честные, откровенные оппоненты. Они очень быстро выбыли из партии. Выступать против него в открытую было бессмысленным самопожертвованием. Против Гитлера возможно было бороться лишь "подкопом". Приемы, используемые Гитлером, вынуждают оппонентов действовать скрытно и исподтишка. У Гитлера есть противники, которые выдают себя за особенно истовых последователей гитлеровского учения. Среди них — два национал-социалиста, особо приближенных к Гитлеру. Подобно многим лучшим членам партии, они видят, что Гитлер погубит будущее Германии, и убеждены в этом гораздо сильнее, чем самые радикальные буржуазные оппозиционеры. Существовали изощренные планы, как довести Гитлера до того, чтобы он непоправимо скомпрометировал себя. Но все эти попытки заставить Гитлера споткнуться были неудачны по двум причинам. Во-первых, даже самые рискованные предприятия Гитлера удавались и приносили ему успех. Во-вторых, если бы даже Гитлер попал в трудное положение, то прежде всего это обозначало бы трудности для самой Германии. Настроение буржуазной оппозиции все время колебалось. Многие вспоминали Гете, который защищая Наполеона от нападок немецких "освободителей", сказал: "Этот человек слишком велик для вас". Остается только одно: заставить Гитлера лично ответить за все, к чему неизбежно придет Германия: за войну, поражение и разруху. Гитлер будет стараться перенести эту ответственность на других. Он постарается возложить ее на всю партию. Он захочет разделить ее со всеми своими советниками. Прежде всего он пожелает, чтобы командование отвечало за неудачи на фронтах. Но ни один из руководителей вермахта, за исключением разве что нескольких "вечных кадетов",так и не научившихся правильно рассуждать, не поддержит фюрера. Все они ответят: "Извините, господин Гитлер, но это уже ваше дело. Вы завели нас в дебри, теперь выведите нас отсюда".

Но действительно ли падение Гитлера неизбежно приведет к крушению Германии, и следует ли из этого, что дело Гитлера — дело всех немцев? Так считает Ялмар Шахт; партия смотрит на эти вещи проще.

"Старая гвардия" имела собственное мнение о Гитлере.

"A-Ги" (так они называли фюрера) всегда был немного смешон. Когда его голос срывался в фальцет, когда он, чуть не плача, умолял о чем-нибудь старых бандитов из СА, многие насмехались над ним и презрительно называли его "паяцем". Но и среди тех кто безоговорочно верил в Гитлера, не все были согласны с его политикой. Один известный политический деятель из провинции, соседней с Данцигом, однажды сказал мне, что фюрер, как Христос, должен пожертвовать своей жизнью ради партии. И только после этого весь мир поймет его истинное значение. Скоро наступит время, когда ему придется исчезнуть, уединиться. И никто не должен знать где он находится. Вокруг него должна возникнуть тайна, он должен превратиться в легенду. Массы будут шептаться о грядущих великих событиях. Наконец напряжение станет невыносимым — и вот тут-то Гитлер и появится снова, во всем своем величии. Ему уже не нужно будет заниматься политикой. Он будет выше этого. Он будет великим законодателем, пророком, который принесет новые скрижали со священной горы. Но после этого последнего явления народу он должен будет исчезнуть навсегда. Так, чтобы никто не нашел его останков. Для верующих масс он должен остаться в тайне.

Таковы были фантазии этого деятеля. И он не был одинок. Другие говорили о том же, только проще. Но их мнение было аналогичным: когда-нибудь Гитлер должен уйти. Он должен пожертвовать собой. Он должен погибнуть мученической смертью — такова величайшая услуга, которую он обязан оказать партии. Определенные руководящие круги использовали эти настроения и даже, в известной степени, разжигали их. Верный Рудольф Гесс еще давным-давно говорил о том, что не следует подгонять новое государство под экстраординарные масштабы личности фюрера, иначе все зашатается, едва он уйдет, как было с империями Фридриха и Бисмарка. "Германия снова на коне, и новые, независимые личности, которые будут править этим конем, не смогут иметь успеха при диктатуре. И поэтому он непременно совершит свое последнее величайшее деяние: вместо того, чтобы выпить до дна чашу своей власти, он отставит ее и, подобно верному Эккарту, отойдет в сторону".

Весьма подозрительное пророчество, недавно повторившееся вновь. Но кто может поручиться, что Гитлер захочет подражать верному Эккарту? Гитлер понимает, что он не диктатор. Но гауляйтеры и рейхсляйтеры считают, что, если уж в Тевтонском рыцарском ордене был Генеральный Конвент, способный сместить собственного гроссмейстера, то и сам Бог велел позаботиться о новом гроссмейстере для нового Ордена. В свое время Тевтонский Орден сместил одного из своих величайших гроссмейстеров, пожелавшего в тяжелую пору перемен затеять войну с Польшей. Это было много веков назад, но подобная ситуация может повториться. Подобно Генриху фон Плауэну, который был готов отказаться от ордена, чтобы с помощью бюргеров и дворян создать в Пруссии новый порядок, гроссмейстер Гитлер тоже уже почти готов отказаться от партии, чтобы вывести Германию из опасной ситуации. Многие пытались решить все проблемы с помощью лозунга: "За Гитлера, но без партии!" Однако дальнейшее существование партии важнее, чем жизнь фюрера.

Таковы были идеи, распространенные, по меньшей мере, среди высшего руководства. "Адольфа нужно заменить", — шептались СА и СС. И действительно, могла возникнуть такая ситуация, когда Гитлер сделался бы невыносим для Германии. Когда фюрер великого Рейха оказался бы слабовольным человеком, апатичным и неспособным принимать решения. А ведь такое уже случалось, и не раз. Гауляйтеры и рейхсляйтеры с озабоченностью наблюдают его экзальтацию, граничащую с безумием. Когда он переступит предел допустимого? Не помешает ли он сохранить в Германии прочный порядок? Все эти сомнения приводили к простому выводу: "Гитлер может уйти, но партия должна выжить".

Гитлер давно чувствует, что назревает вокруг него. Вокруг него сгущается тень смерти.

Уйдет ли он по своей воле, чтобы затем вернуться и стать еще более великим, чем прежде? Не окажется ли вскоре, что весь этот порядок не может существовать без него. Будет ли возвращение величайшим триумфом его жизни? Или он погибнет, настигнутый пулями тех, кому он больше всего доверял — в момент, когда ему одному известен спасительный выход из сложнейших испытаний, предстоящих Германии?

Еще старик Гугенберг сказал Гитлеру в глаза: "Вы погибнете от пуль своих же людей". В действие вступают силы, для которых мертвый Гитлер полезнее, чем живой. Они считают, что живой Гитлер опасен, а мертвый будет силой, способной сплотить разваливающуюся партию перед лицом неизбежного кризиса. Вечная немецкая сентиментальность, туманный мистицизм и тупая верность идеалам помогут партии.

Жизнерадостная, спортивная, всегда элегантная и модно одетая Ева Браун была страстной курильщицей и очень любила танцевать — в противоположность своему "господину и повелителю", который решительно отрицал оба эти удовольствия. Отношения с Евой Браун. которая с января 1932 г. была его любовницей, скрывались от общественности.

Таким образом, одни хотят, чтобы Гитлер остался жив и понес ответственность за всю грядущую судьбу Германии, которая уже вырисовывается на горизонте и приближается семимильными шагами. Они считают, что это единственное средство, способное уничтожить его вместе с его дьявольскими идеями. Другие желают спасти миф о Гитлере. Они хотели бы, чтобы сейчас, на вершине своего успеха, Гитлер исчез, и ответственность за неизбежные поражения понесли бы другие. Невидимый Гитлер останется неприкосновенным. Его огромная легендарная сила станет тем больше, чем тяжелей будет поражение, за которое придется отвечать другим. Миф о Гитлере переживет века и разбудит силы, которые когда-нибудь обратят поражение в великий триумф.

Между тем, злой рок должен свершиться до конца. И война все равно неизбежна.

Гитлер никогда не позволял своим людям сомневаться в неизбежности войны — несмотря на то, что сам он всеми силами старался избежать ее. "Большого испытания нам не миновать", — сказал он при мне на одном из заседаний руководства. "Нам следует быть готовыми к жесточайшей изо всех схваток, какие до сих пор приходилось выдерживать нашему народу. Только после такого испытания воли мы созреем для господства, которое является нашим призванием. Мой долг — вести эту войну, невзирая на потери. Жертвы будут огромны, каждый из вас представляет, что такое тотальная война. Но она выкует нам стальной народ. Вся "мякоть" отвалится. Останется лишь кованое ядро, которое пребудет вечно. Я не боюсь никаких разрушений. Нам придется пожертвовать многим из того, что сегодня кажется нам дорогим и незаменимым. Города превратятся в руины; шедевры архитектуры погибнут навеки. Но я этого не боюсь. Мы стиснем зубы и будем бороться дальше. И Германия восстанет из этих руин более прекрасной, чем любая страна мира".

Таковы были его восторженные фантазии, так он пытался притупить озабоченность своих ближайших сотрудников. И он все говорил и говорил о безжалостном способе ведения войны, к которому ему придется прибегнуть. Он говорил, что сочтет оправданным любое средство. Ибо это даст понять каждому, что речь идет о жизни и смерти Германии. Если Германия не победит, она навсегда исчезнет. И это хорошо, ибо сознание этого закалит его воинов, вдохнет в них безумную смелость и крайнюю решительность. А решительность заставит их хвататься за любое средство, даже если в глазах всего мира оно будет выглядеть отчаянным и недопустимым. Он не остановится ни перед какими жертвами, ради того, чтобы прорвать "линию Мажино". Он не посчитается ни с чьим нейтралитетом. Он не откажется ни от отравляющих газов, ни от бактерий, если они смогут принести ему успех. Неустанно применяя все средства, какие только будут у него в руках, без сомнений двинув в бой все резервы, он одним огромным, решительным ударом одержит победу.

Безумствуя в своей горной резиденции, Гитлер переживает редкие часы невиданного восторга, видит себя величайшим гением собственного народа и величайшим законодателем грядущего человечества. В бреду он думает о том, что на Земле еще не было человека, который смог бы всего за семь лет совершить столь много неслыханных вещей. И — если взглянуть как следует — уже сегодня все главное сделано. По крайней мере, основа заложена повсюду. И он пересчитывает свои заслуги — с "неукротимой" гордостью, не покидавшей его даже в годы тяжелейших унижений: создатель нового государственного устройства, новой великой империи, какой еще не было в немецкой истории; новых вооруженных сил, нового социального устройства. Не ему ли предстоит решить все социальные проблемы; не он ли создал хозяйственный механизм, который ляжет в основу всей экономики новой эпохи? А новейшая структура его Ордена, иерархическое устройство Рейха, новая стратегия, политика народонаселения, новое искусство? Есть ли такая область человеческой деятельности, которой бы не коснулись его революционные идеи? Он выше Фридриха, выше Наполеона, выше Цезаря!

Он думает о том, что еще семь лет ему придется бороться за внешнее величие и постоянство форм глобального Германского Рейха, а в следующие семь лет посвятить себя последнему, высшему предназначению — стать пророком, провозвестником новой веры, которая будет венцом его творения. Ибо за эрой христианства должны последовать тысячелетия гитлеризма — и это случится не по причине установления внешнего политического порядка, а путем провозглашения нового спасительного учения, которого ждет человечество. То, что погубило Ницше, то что было острейшим противоречием в его учении — одновременное провозглашение жажды власти и дионисийского наслаждения жизнью — именно это указало Гитлеру путь.

Три раза по семь лет, произведение двух священных чисел: за этот срок его жизненная программа будет выполнена.

Но при мысли о будущих боях, о неизбежной работе, его руки начинают дрожать. Уже сама мысль о делах, назначенных на сегодня, причиняет ему почти физическую боль. Он уже не может переносить всех этих приближенных, не может видеть каждый день одни и те же тупые лица. Он становится все чувствительнее. Его нервы реагируют на самые незначительные мелочи. Любой запах задевает душу своей навязчивой ясностью. Это раздражает его. Непонятливость собственных соратников, их несговорчивость, мелочность, мещанская назойливость. Они не соблюдают дистанцию. Они позволяют себе фамильярность, которой он не терпит. Он никуда не двинется с этого места. Уединившись здесь, он будет отдавать свои приказы, как бог из-за облаков. Никто не помешает ему здесь, в Хрустальном дворце, в горах, в его орлином гнезде. Сюда ему должны доставлять всю необходимую информацию. Отсюда он будет править.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.