Ф. Михальский Годы молодые

Ф. Михальский

Годы молодые

«Это была весна Художественного театра», писал когда-то Станиславский о своем театре, опьяненный первыми успехами, окрыленный светлыми надеждами на будущее, первой встречей с любимым писателем А. П. Чеховым.

Эти слова, думается, мы смело можем повторить и о сезоне 1925/26 года, когда Художественный театр встретился с начинающим драматургом М. А. Булгаковым. В этом сезоне Художественный театр принял его пьесу, называвшуюся тогда «Белая гвардия», искренне уверовал в талант своего нового автора, окрылился надеждами на будущий успех новой постановки, не зная и не предчувствуя тех бурь, которые падут на голову автора и на театр в связи с рождением этого спектакля.

Вот полутемный зрительный зал Художественного театра. В восьмом ряду у режиссерского столика К. С. Станиславский, режиссер И. Я. Судаков и драматург М. А. Булгаков. Видны только их силуэты. Что-то говорят, записывают. Константин Сергеевич подошел к рампе, и с ним Михаил Афанасьевич, говорят с актерами, повторяют картину.

А в журнале репетиций 26 августа 1926 года запись помощника режиссера: «М. А. Булгаков написал новый текст «Гимназии» по плану, утвержденному Константином Сергеевичем».

А уже в 1930 году К. С. Станиславский, вспоминая эти репетиции, напишет в одном из своих писем: «…Большие надежды возлагаю на Булгакова. Вот из кого может выйти режиссер. Он не только литератор, но и актер. Сужу по тому, как он показывал на репетициях «Турбиных».

Собственно — он поставил их, по крайней мере, дал те блестки, которые сверкали и создавали успех театра…»

Пришел день первого представления. Пришли слава и громадный успех. Турбинцы, как и Москвин после первого спектакля «Царя Федора», проснулись на другой день «известными актерами» — так заговорили о них в Москве. Но вместе с успехом у зрителей пришли и газетные рецензии. Сколько огорчений, волнений и тревог принесли они и автору, и театру. Генеральная репетиция прошла в бурных спорах, протестах части зрительного зала. С верхнего яруса раздавались свистки врагов этой пьесы. Вспоминаю театрального критика В. И. Блюма, ярого противника Художественного театра, кричавшего: «Как же можно допускать, чтобы я, смотря на этого офицера с черными усиками, вдруг находил в себе какие-то отзвуки симпатии к нему…»

Наряду с этим нарком просвещения А. В. Луначарский выступал неоднократно на многочисленных диспутах о спектакле и в 1933 году писал в одной из своих статей: «…Многие упрекали театр за эту пьесу очень тяжело. Партия чутко разобрала положительные стороны спектакля. Их было две: во-первых, это все-таки была капитуляция, по тому времени она не была лишена значительности; во-вторых, это была пьеса, принятая без художественных оговорок театром Станиславского, и пьеса, глубоко современная, трактовавшая революционную действительность…»

И «Дни Турбиных» вошли в репертуар театра. Очереди за билетами с кануна дня представления, бесконечные обращения от организаций и отдельных лиц, аплодисменты и вызовы в зрительном зале — все это создавало радостную и праздничную атмосферу в театре. Михаил Афанасьевич легко вошел в театральную семью, завязались дружеские отношения и с турбинцами, и с другими актерами.

Михаил Афанасьевич иногда заходил и ко мне в контору. Мне это было очень радостно, но, честно говоря, я просто не понимал, что могло привлекать его в конторе, наполненной будничными, далеко не «творческими» событиями и разговорами. Только впоследствии, услыхав чтение отрывка из «Театрального романа» — «Контора», я понял, куда была направлена его острая наблюдательность и зоркий взгляд писателя. «Вдавившись в клеенчатую спинку дивана», Михаил Афанасьевич изучал посетителей моей конторы, рвавшихся в театр. «Здесь, — как замечает М. А. Булгаков, — …проходила вся страна… здесь… были представители всех классов, групп, прослоек, убеждений, пола, возраста…»

Вспоминается первое чтение этого романа дома у Михаила Афанасьевича. Там были В. И. Качалов, Н. Н. Литовцева, О. Л. Книппер-Чехова, М. М. Тарханов и актеры второго поколения. Острые зарисовки автора встречались единодушными взрывами смеха и вызывали горячее одобрение всех присутствовавших в этот вечер.

Думается мне, что и Константин Сергеевич, так легко чувствовавший юмор и так часто безжалостно пользовавшийся им, принял бы этот остросатирический роман. Помню, как он смеялся над самим собой и просил повторять и продолжать воображаемую его беседу с Вл. И. Немировичем-Данченко на жгучие театральные темы, сочиненную В. В. Лужским, с блеском пародировавшим и голосовые интонации, и обороты речи, и жесты обоих основателей Художественного театра.

Теперь, через много лет, вспоминая Михаила Афанасьевича, я почему-то прежде всего слышу его голос — баритон чуть-чуть с носовым оттенком. Порой в нем чувствуется легкая ласковая ирония и к своему собеседнику, и к самому себе, и к событиям театрального дня. И тот же голос — голос колючий, с бескомпромиссными интонациями, когда посягают на его творчество, на его убеждения. Такую же колючесть и бескомпромиссность можно ощутить в письме, написанном в первые месяцы работы над «Турбиными»:

«В Совет и Дирекцию Московского Художественного театра.

Сим имею честь известить о том, что я не согласен на удаление Петлюровской сцены из пьесы «Белая гвардия».

Мотивировка: Петлюровская сцена органически связана с пьесой.

Также не согласен я на то, чтобы при перемене названия пьеса была названа «Перед концом».

Также не согласен я на превращение 4-актной пьесы в 3-актную.

Согласен совместно с Советом театра обсудить иное заглавие для пьесы «Белая гвардия».

В случае, если театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу «Белая гвардия» снять в срочном порядке.

4 июня 1926 года

Михаил Булгаков».

* * *

Ясно хранится в памяти день, когда в доме К. С. Станиславского раздался телефонный звонок члена Комиссии по руководству Большим и Художественным театром А. С. Енукидзе, задавшего вопрос, сможет ли театр примерно в течение месяца возобновить «Турбиных». Да, да, конечно! Созваны дирекция, режиссерская коллегия, постановочная часть, и тотчас же все принялись за работу по восстановлению спектакля.

Я немедленно позвонил Михаилу Афанасьевичу домой. И в ответ после секунды молчания слышу упавший, потрясенный голос: «Федор Николаевич, не можете ли вы сейчас же приехать ко мне?» Я помчался на Пироговскую.

Сколь памятна всем нам эта квартира в полуподвальном этаже небольшого двухэтажного дома! Сколько здесь прошло радостных и прекрасных встреч молодых актеров с автором, какие мечты рождались в уюте и тепле комнаты писателя и о предстоящем показе «Турбиных», и о новых пьесах, задуманных им! Как праздновалась премьера!

Вот я на Пироговской, вхожу в первую комнату. На диване полулежит Михаил Афанасьевич, ноги в горячей воде, на голове и на сердце холодные компрессы. «Ну, рассказывайте, рассказывайте!» Я несколько раз повторяю рассказ и о звонке А. С. Енукидзе, и о праздничном настроении в театре. Пересилив себя, Михаил Афанасьевич поднимается. Ведь что-то надо делать. «Едем, едем!» И мы отправляемся в Союз писателей, в Управление авторских прав и, наконец, в Художественный театр. Здесь его встречают поздравлениями, дружескими объятиями и радостными словами.

И с этого мгновения «Турбины» надолго остаются в репертуаре театра, включаются в гастрольные поездки и в Ленинград и в Киев, куда неоднократно Михаил Афанасьевич ездил с нами. Я слышу его веселый, насмешливый голос и в дворцах культуры Ленинграда, и в «Астории», где все мы живем, и на вечерних встречах во внутреннем садике киевской гостиницы «Континенталь».

Вот выдержка из письма ленинградских зрителей после первых гастролей с «Турбиными»: «…Сегодня мы в третий раз на «Турбиных», и если бы могли, то, кажется, не пропустили бы ни одного спектакля!

До этого времени в нашей жизни, довольно обильной театральными впечатлениями, мы никогда еще не испытывали более глубокого и серьезного наслаждения, как у вас и с вами…»

Уже после смерти Михаила Афанасьевича, летом 1941 года, мы выехали на гастроли в Минск. В репертуаре были «Дни Турбиных». Вагоны с декорациями спектакля пришли в Минск ночью под 22 июня и стояли на товарной станции, ожидая разгрузки. А ранним солнечным утром первый дикий налет фашистских летчиков безвозвратно уничтожил все декорации, костюмы и бутафорию спектакля, сгоревшие вместе с вагонами.

Многое затемняется в памяти неукротимым бегом времени, но образ Михаила Афанасьевича всегда тепло храню в своей душе.

Главу «Театрального романа» «Контора» Михаил Афанасьевич заканчивает обращением к театральному администратору: «О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспоминайте же меня и вы!»

Я всегда крепко помню вас, Михаил Афанасьевич, я был свидетелем вашего трудного пути в литературе, ваших немногих, но действительно прекрасных радостей. А сегодня я счастлив тем, что советский человек получает возможность реально ощутить ваш писательский образ, может ознакомиться с вашими произведениями и с удовлетворением поставить ваши книги на свою книжную полку.