12 августа 1944 года Батя
12 августа 1944 года
Батя
Старший сержант Иван Чуев и многие другие в нашей роте называют нашего комроты майора Жихарева между собой Батей. Такая кличка давалась далеко не всем командирам Красной армии. И я сам, следом за всеми, стал его так называть — разумеется, мысленно или в приватном разговоре с сослуживцами. Надо сказать, было за что Жихарева так называть. О танкистах и десантниках своей роты он, при всей строгости, заботился, как требовательный, но справедливый отец о своих сыновьях. Слыханное ли дело, чтобы комроты ехал более 50 километров и тратил несколько часов своего драгоценного времени, чтобы навестить раненых бойцов роты?
Мне кажется, мой краткий разговор с Талановой сыграл определенную роль в том, что нас с Чуевым не отправили в какой-нибудь далекий эвакогоспиталь и решили лечить здесь, в этом фронтовом полевом госпитале. Сегодня с утра Чуев мне сообщил, что нас должен навестить Батя. Откуда такие сведения? Земляк Чуева, некий шустрый одессит Марк, слышал разговор Талановой с нашим Батей по телефону.
В первую неделю августа к нам в госпиталь поступило сразу несколько тяжелораненых танкистов. Все они были из 2-й танковой армии, которую чуть не полностью разгромили несколько немецких танковых дивизий севернее Праги, пригорода Варшавы, на восточном берегу Вислы. Об этой ужасно неприятной для советских войск операции нам рассказал один из раненых — командир танкового взвода, старший лейтенант Морозов. Он был ранен под Воломином, что севернее варшавской Праги. «Там, — рассказал Морозов, — шли ожесточенные бои между танковыми корпусами нашей 2-й танковой армии и свежими немецкими танковыми дивизиями, переброшенными к Варшаве с юга». Морозов рассказал нам, что в Варшаве 1 августа по команде от Миколайчика из Лондона вспыхнуло восстание, возглавляемое генералом Армии крайовой Тадеушем Бур-Комаровским. Помимо прочего, Морозов упомянул то, что в Варшаве живет младшая сестра Константина Рокоссовского. Последнее обстоятельство было для меня новостью.
Около одиннадцати утра к нам прибежал, запыхавшись, Марк — тот самый земляк Чуева — и сказал нам, что к Талановой приехал какой-то бравый майор-танкист с двумя орденами Боевого Красного Знамени. Мы с Чуевым переглянулись и чуть ли не одновременно произнесли: «Неужели наш Батя?!»
— Ты, Марк, помнишь, о чем я тебя просил?
— Конечно, помню, — ответил Марк и, усмехнувшись, добавил: — Заяц трепаться не любит! А ты, земляк, — обратился он к Чуеву, — помнишь, что обещал, если я организую?
Чуев тут же, без разговора, снял с руки свои трофейные часы-штамповку и вручил их Марку. Тот посмотрел на них, послушал: идут — не идут? — оглянулся по сторонам, сунул их в нагрудный карман под халат и быстро ушел.
Я понял, что речь у них шла о «гешефте», который мне активно не нравился. Суть его была в том, что раненым танкистам, отправляемым в госпиталь, друзья надевали на руку две-три пары трофейных часов, которые можно было обменять на чистый медицинский спирт у таких, как этот Марк. Такие «шустрые», устроившись в полевых госпиталях, делали свои мутные делишки. «Кому война, а кому мать родна», — говорили о такого сорта людях фронтовики.
Вообще-то внимание к трофейным часам было в то время повышенное, мягко говоря. Когда немецкие пленные после Минска стали со словами «Гитлер капут!» сдаваться в плен, у них не столько спрашивали о спрятанном оружии, сколько о часах, — на полунемецко-полурусском тут и там звучала фраза: «Ур, ур есть?» Немецкие военнопленные беспрекословно снимали с рук или вынимали из карманов свои часы и отдавали советским солдатам, лишь бы их не «шлепнули». Я не раз видел это и не раз задумывался о том, почему в СССР была такая дикая погоня за ручными часами? И пришел к выводу, что во время индустриализации СССР лидеры страны не думали о насущных потребностях людей: о ручных или карманных часах, например. В Макеевке перед войной к нам в дом приходил к отцу один инженер. Я показал ему привезенный из Штатов специальный нож для очистки картофеля или других овощей и спросил, почему в Союзе не выпускают такие ножи.
— Смотрите, как тонко и быстро он чистит, — сказал я инженеру.
На что тот ответил:
— Такая хорошая сталь нужна нам не для картошки, не для бритвенных лезвий, а для танков и орудий, — ответил он, дав мне при этом информацию для размышления о том, что важнее — человек или танк?.. Часовых заводов во всем СССР было, кажется, только два. Отсюда, думал я, такая «часомания». После боя у советских солдат было популярно развлечение: «махнем часы на часы не глядя». «Часомания» и «гешефты» на фронте мне очень не нравились, порой вызывали отвращение. Я не раз задумывался, происходит ли что-то подобное в армии Соединенных Штатов?
Марк появился возле Чуева минут через десять с двумя небольшими свертками. Он открыл прикроватную тумбочку и положил в нее свертки.
— Чистый, медицинский? — строго спросил Чуев, на что Марк ответил по-одесски:
— Шоб я так жил!
— Что там? — спросил я.
— Встретим Батю — что надо! — ответил Чуев. — В одном пакете — чекушка чистого медицинского спирта, в другом — соленые огурцы. Банкет!
— А ты, Чуев, думаешь — это законно?
— Это не наша проблема, командир. Не наша! Может, он его не ворует, а просто собирает. Им тоже положено по пятьдесят граммов в день спирта вместо ста граммов водки. Они тоже считаются здесь фронтовиками… В тылу так и будут себя называть.
Я понял, что мой мехвод сделал этот «гешефт» ради встречи с Батей. Решил таким образом показать ему наше уважение и почтение.
«Чекушка на троих — не пьянка. Но языки развязывает и сближает людей», — говорил наш покойный комвзвода Олег Милюшев.
Диалог с Чуевым был неожиданно прерван. В палату вошел Батя — майор Жихарев. Вставать с кроватей нам с Чуевым еще не разрешили, а садиться можно было, что мы и сделали.
— Здравствуйте, мои хлопчики-молодчики! — произнес, улыбаясь, майор. — Я к вам прямо от Талановой. Она обещает…
— Что? — настороженно, не удержавшись, спросил я.
— Что к наступлению на Берлин вы оба будете у меня в строю.
— А когда будет наступление на Берлин? — задал бестактный вопрос Чуев.
— Вы оба вернетесь в строй недели через три или четыре. Так пообещала Таланова. А наступление на Берлин еще не скоро…
— А верно, что 2-я танковая армия Богданова потерпела большое поражение? — спросил Чуев.
— Это правда.
— А восстание в Варшаве — тоже правда? — снова спросил Чуев.
— Тоже правда, — ответил Жихарев.
— Товарищ майор, а можно нам с вами помянуть наших погибших товарищей по оружию: Принцессу Оксану, гвардии старшего лейтенанта Олега Милюшева и других наших танкистов и десантников? — осторожно спросил Чуев.
Хитер мужик, подумал я. Нашел способ подобраться к чекушке и соленым огурцам. Разве можно отказаться от того, чтобы помянуть павших товарищей?
— Помянем, — ответил Жихарев, когда увидел, что Чуев вынул из тумбочки чекушку и огурцы.
Было всего два стакана. Чуев и тут проявил солдатскую смекалку: налил в два стакана спирт и сказал:
— А я из горла! Пусть им земля будет пухом…
Мы, не чокаясь, выпили. Соленые огурцы оказались очень кстати после чистого медицинского спирта.
— Товарищ майор, — спросил я, — вы получили какие-либо известия о своей семье из Ельца?
— Из Ельца — ничего, — ответил он. — Но меня разыскала старшая дочь Алла и сообщила, что мама — моя жена Мария Михайловна с младшей Тоней перед приходом немцев уехали в деревню. А саму Аллу приняли танцовщицей в один из фронтовых или армейских ансамблей песни и пляски, хотя ей и шестнадцати еще нет.
Жихарев вынул из нагрудного кармана фотографию и показал нам.
— На этом фото она выглядит совсем взрослой, — сказал я. — Красивая девушка. Не случайно ее приняли.
— Она танцует с шестилетнего возраста, — добавил Жихарев не без гордости.
— Красотка! — воскликнул Чуев, взглянув на фото. — Был бы я не женат, нашел бы ее после войны и попросил бы руку и сердце.
Майор Жихарев оставил реплику Чуева без комментариев.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.