7 июня 1944 годе Лесной массив на севере Гомельской области
7 июня 1944 годе
Лесной массив на севере Гомельской области
Союзники наконец открыли свой давно обещанный второй фронт в Нормандии, на севере Франции. Сегодня в 1.05 я услышал об этом по радио в землянке командира роты майора Жихарева. Услышал голоса президента Рузвельта и главнокомандующего союзными войсками генерала Эйзенхауэра. Радость моя была безграничной. Мне казалось, что под командой американского генерала окажутся мои кузены Джо и «маленький» Джон, муж моей сестры Энн Артур и что скоро я с ними встречусь в Берлине. Хотя до германской столицы еще надо было с боями пройти свыше полутора тысяч километров.
Накануне, 6 июня, в 23.45 Оксана и я готовились к отбою у нее в медпункте, как вдруг к нам вошел комвзвода Олег Милюшев и с тревогой в голосе сообщил:
— Тебя, Никлас, срочно требует к себе в штабную землянку комроты майор Жихарев.
— С вещами? — пошутил я.
Олегу, видно, было не до шуток, и он повторил:
— Срочно! Что-то, кажется, чрезвычайное. Имей это в виду.
Тон, с которым Олег это произнес, нас с Оксаной озадачил.
— Меня одного требует?
— Да! — ответил Олег и покинул землянку.
— Хорошо, — громко произнес я ему вслед.
После того как Олег ушел, я спросил Оксану:
— Как думаешь, что такое срочное среди ночи?
— Может быть, нужно что-то перевести для него? — предположила Оксана.
Но на душе у меня было тревожно. Такой вызов среди ночи напомнил мне 1937–1938 годы в Макеевке, когда по ночам там исчезали ответственные работники. Если за ними приходили ночью энкавэдэшники и уводили их из дома «с вещами», это значило, что мы, жители многоквартирного дома, их больше не увидим. Так случилось с инженером Болтянским, с Георгием Гвахарией, с секретарями горкома и обкома партии.
Если у нас в роте кому-то говорили днем «На выход с вещами», это означало, что его переводили в другое подразделение, а если ночью, то его арестовывают. Мне вспомнился неприятный эпизод в московской партизанской школе. Моего однокурсника из Эстонии по имени Арт вызвали глубокой ночью «с вещами», и мы его больше не видели. Другой однокурсник сказал утром: «Я знаю, что с ним случилось. На прошлой неделе он спрашивал, сколько стоит отправить письмо в Швецию. У него там жила родная сестра, и он с ней переписывался. Это переписка с заграницей!»
Дочь Рокоссовского не рассказывала мне подробностей того, как арестовывали ее отца в 1937 году — днем ли, ночью ли, «с вещами» или без. Но вполне возможно, что первой энкавэдэшной зацепкой была его переписка с родной сестрой, жившей за границей, в Варшаве.
Пронеслось вихрем в голове: ведь и моя родная сестра тоже живет за границей, на моей и ее родине — в Штатах. Впрочем, я с ней после начала войны и не пытался вести переписку…
Я увидел тревогу в глазах Оксаны.
— Знаешь, дорогая моя Принцесса, — сказал я ей, — если я до утра не вернусь, запомни на все оставшиеся тебе годы, что люблю я тебя больше, чем свою непутевую жизнь.
А она в ответ, как это сделала моя мама, когда я покидал наш дом в Макеевке, перекрестила меня и произнесла:
— Иди, Никки, с Богом!.. Я тоже тебя люблю больше жизни. Иди, Николасик, с Богом! — Потом добавила: — Все будет хорошо: сердце мне это говорит.
Но почему Олег, ставший для меня почти как брат, таким странным тоном сообщил, что меня ночью вызывают в штабную землянку? — думал я по дороге к майору Жихареву. Один там наш комроты или еще с кем-то?
«Думы мои, думы мои, тяжело мне с вами…» — писал в свое время любимый украинский поэт моего Пап — Тарас Григорьевич Шевченко.
Майор Жихарев в штабной землянке оказался один. Он сидел за столиком, на котором лежал темно-серый рюкзак и какой-то аппарат. Подойдя ближе и собираясь доложить о своем прибытии, я разглядел, что в руках у майора не что иное, как настоящий «северок» с малой выдвижной антенной и лежавшими рядом наушниками. Я был приятно удивлен, будто неожиданно встретился с моим ближайшим родичем. Все мои относительно «с вещами или без» мгновенно улетучились, и, вместо того чтобы доложить майору о своем прибытии по его приказанию, я вдруг выпалил:
— Это же легендарный «северок», товарищ майор, приемник и передатчик в одном!
— Советский? — спросил Жихарев.
— Так точно! В апреле прошлого года я вам докладывал, что знаком с этой радиостанцией, и вы меня сразу определили стрелком-радистом на тридцатьчетверку.
— Помню, — сказал Жихарев. — Почему же здесь все по-немецки или по-английски написано? Даже на запасных батарейках?
— Это же деза для противника, товарищ майор! «Северок» изобрел в 1939 году один талантливый студент, он получил за это орден Красной Звезды. Первоначально «северок» предназначался для геологоразведки и высокогорных советских экспедиций. А в конце 40-го года его наглухо засекретили и стали производить только для партизанских отрядов и советских диверсионных групп, действующих в тылу врага. В рюкзаке еще должна быть толовая шашка с запалом, чтобы в чрезвычайном случае аппарат можно было взорвать.
— Откуда у вас такие сведения? — спросил Жихарев.
— Я на «северке» работал более полугода в Московской военной школе. Передавал при помощи телеграфного ключа «дрыжка» до восемнадцати шифрованных цифровых групп и принимал до двадцати пяти групп. Могу его разобрать до основания и собрать за полчаса.
— А запустить его сможете?
— Да, если батарейки в порядке, — ответил я. — А спросить можно, — где вы его нашли, товарищ майор? Он же сверхсекретный!
— Его нашли танкисты второго взвода в полузасыпанной партизанской землянке в Рогачевском районе. Снимались, видно, поспешно, уходили от линии фронта поглубже в немецкие тылы… Итак, проверить работу радиостанции можете?
— Попробую, товарищ майор, — ответил я.
Подключил антенну и наушники, проверил индикатор, включил «северок» на прием. В наушниках сразу послышалась разноголосица множества радиостанций, работающих морзянкой. Я уловил «кью-кодовый» вопрос: та-та / ти-та / ти-та-ти / та-ти-та / ти-ти-та-та / ти-ти (— — • — • — ••). Я повернул один наушник так, чтобы Жихарев мог слышать зазвучавший в нем живой эфир.
— А голоса: русскую, немецкую или английскую речь — он ловит? — спросил Жихарев.
— Конечно, товарищ майор, — ответил я. — Но у «северка» очень тонкая настройка. Надо терпеливо искать.
Я прошелся по коротковолновому диапазону и попал на англоговорящего диктора.
— Этого диктора я узнал, — сказал я Жихареву уверенно, — он из британской радиостанции Би-би-си, которую ретранслирует Стокгольм. Узнал сразу по произношению, по дикции и по тембру голоса. Я его слышал не раз, когда мы проходили практику радиосвязи в Измайловском парке Москвы.
— Что он говорит? — спросил Жихарев.
— У нас полночь. У них три ночи. Они готовятся передавать новости.
— Послушаем, — приказал Жихарев.
Я не знал, учил ли он немецкий или английский. Но постарался усилить громкость. И вдруг, как снег на голову, по радио послышался голос, который крепко запомнился не мне одному, а всем американцам моего поколения с тех пор, как в 1932 году в Белый дом готовился войти новый глава государства. Как можно было не запомнить этот голос, если он слышался по радио в Америке чуть ли не каждый вечер! В штабной землянке у майора Жихарева я услышал голос президента США Франклина Делано Рузвельта.
— Выступает Рузвельт! — сказал я Жихареву, и в моем голосе прозвучала почти торжественная нотка.
— Ясно! Слушайте внимательно, — ответил он мне.
И я услышал:
«Мои американские сограждане! Наши войска вместе с войсками наших союзников успешно пересекли Ла-Манш… и сейчас уже сражаются за то, чтобы освободить… от нацистов. Чтобы восторжествовало правосудие и добрая воля для всех людей…»
Я переводил Жихареву речь Рузвельта.
Потом пошли вопросы журналистов:
«Господин президент, что вы можете сказать нам о будущем этой операции?» — спросил первый репортер.
На что Рузвельт ответил:
«Мы будем сражаться до полной победы!»
Другой журналист спросил:
«Что вы сейчас чувствуете?»
Ответ:
«Я чувствую себя прекрасно. Только хочется хоть немного поспать».
Затем британский диктор сказал, что включает пленку с выступлением главнокомандующего союзными войсками, переправлявшимися через Ла-Манш, генерала Эйзенхауэра. Зазвучал голос генерала:
«Солдаты, моряки и летчики союзных экспедиционных сил, вы собираетесь приступить к великому крестовому походу, к которому мы стремились многие месяцы. С вами все люди доброй воли во всем мире… Вы идете уничтожить германскую военную машину и ликвидировать нацистскую тиранию, угнетавшую народы Европы… Ваша задача будет не из легких. Ваш враг хорошо обучен, хорошо оснащен оружием и закален в боях. Он будет сражаться жестоко… Но с вами к победе над врагом идут все свободолюбивые народы мира… У меня есть полная уверенность в вашем мужестве и преданности долгу. Мы будем сражаться до полной и окончательной победы… И давайте просить благоволения всемогущего Бога на это великое и благородное дело».
Радиопомехи не дали мне возможность полностью услышать великолепную речь Эйзенхауэра. Но даже то, что я смог услышать и перевести, пусть и не совсем точно, искренне обрадовало моего командира роты. Он мне сказал:
— Как только завтра об этом прозвучит сообщение нашего Совинформбюро, вы, Никлас, должны будете нарисовать на большом листе фанеры южную оконечность Англии, Ла-Манш и северное побережье Франции. К тому времени, как вы закончите эту работу, мы с вами узнаем, какие воинские соединения приняли участие в открытии второго фронта, и нанесем эти сведения. Имейте в виду, Никлас, что наша с вами ночная встреча и все о «северке» должно до поры до времени оставаться строго между нами.
Вернувшись к Оксане живым и невредимым, я увидел на ее лице такую радость, которую, как сказал поэт, ни в сказке сказать, ни пером описать. Я думал, что она меня зацелует насмерть. Утром следующего дня мы пришли к окончательному решению, что, как только мы возьмем Минск, в столице Белоруссии официально оформим наши супружеские отношения. Мы надеялись, что для этого нам не потребуется предъявлять наши метрики, достаточно будет военных билетов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.