Ретроспекция-5 Рассказ о деде, отце, семье
Ретроспекция-5
Рассказ о деде, отце, семье
— Вечером, когда все вокруг затихнет и можно будет спокойно остаться вдвоем, я расскажу тебе, точнее сказать, не расскажу, а перескажу тебе то, что мне, сестре Энн и братьям Майку и Джону не раз рассказывал Пап. Згода? (Договорились?) — спросил я Оксану по-украински.
На что она мне ответила тоже по-украински:
— Згода, Mift любий Школасис, згода!
…Вечером 21 октября в палате нас было только двое: Принцесса Оксана и я. Мы с Оксаной не могли уснуть после сообщения о смерти моего отца.
Перед глазами у меня стоял мой Пап со своей знаменитой трубкой «Данхилл» и, как это часто бывало, о чем-то рассказывал. А рассказчик он был потрясающий!
— Рассказы отца я помню как «Отче наш»… Пап часто рассказывал о своем деде, которого в Юхнах и округе звали Павло Коваль — это довольно обычная на Украине фамилия, означающая «Кузнец». Родился Павло Коваль в конце XVIII века в селе Карапыши, это примерно в ста километрах восточнее Киева. Его предки были вольнолюбивыми запорожскими казаками…
Мы проговорили, вернее, я рассказывал Оксане о своей семье всю ночь. Я постарался максимально точно воспроизвести то, что в свое время услышал от своего отца.
…Вся земля в Карапышах и вокруг, а также сами селяне принадлежали ясновельможному пану Пельтинскому. Один только Павло Коваль был вольным казаком и кузнецом. Эту профессию он унаследовал от своих предков в Запорожской Сечи. Павло Коваля уважали за золотые руки, за честность и справедливость. К тому же он был чемпионом села по традиционной украинской «борьбе на поясах».
Павло Коваль был красивым, умным и необыкновенно сильным, девушки вились вокруг него, как пчелы возле меда. Но из всех красавиц он сразу выбрал темноволосую и темноглазую Оксану, крепостную пана Пельтинского.
— Как? Ее тоже Оксана звали? — удивилась Принцесса.
— Именно так, — ответил я и продолжал: — Павло Коваль и Оксана решили пожениться. В те времена кое-где на Украине, как и в некоторых европейских странах, сохранялось средневековое «право первой ночи». Так как Оксана была крепостной, то выйти замуж она могла лишь с разрешения своего хозяина-пана. Зная, как обычно добываются такие разрешения, Павло Коваль однажды подошел к Пельтинскому и сказал прямо: «Если ты осмелишься тронуть мою невесту, спалю тебя вместе с твоим поместьем. Запомни мое слово, пан!»
Но Пельтинский не придал значения словам Павло Коваля и продержал Оксану у себя в спальне две недели. А когда отпустил ее, Оксана пошла не в отчий дом, к родителям, а к большому пруду. Невеста не вынесла позора и утопилась. На ее похороны собралось все село… И той же ночью дом пана Пельтинского сгорел дотла. Ему удалось выбежать из пламени в одних кальсонах. Павло Коваль не стал скрываться, сам явился в полицию и рассказал, что и почему устроил после похорон своей невесты. Его арестовали и через две недели судили. На суд пришли сотни жителей села.
Павло Коваль не раскаялся в содеянном, а, наоборот, заявил: «Жаль, что сам пан Пельтинский не сгорел вместе с домом!»
…Я глянул в окно: глубокая ночь. Принцесса Оксана слушала меня завороженно. И продолжил свой рассказ.
Я рассказывал о том, что Павло Коваля сослали в Сибирь на 25 лет, что каторжные работы он отбывал под Иркутском в Благодатском руднике вместе с несколькими декабристами, которых называли государственными преступниками. От них научился грамоте: читать, писать, считать и кое-что смыслить в происходивших в Российской империи событиях. Отбыл он там все 25 лет, что называется, от звонка до звонка. Ко времени освобождения, к сорока пяти годам, его здоровье оказалось подорванным. Он вернулся в родное село, где все его имущество — хату, кузнечные инструменты — конфисковали по приговору суда. Надо было начинать жизнь заново.
В 1833 году Коваль женился на вдове из села Юхны, по имени Туркеня, которая рано осталась одна и приняла к себе в хату Павло. На Украине это называлось «идти в приймы» или «стать приймаком». В 1834 году у них родился сын. Назвали его Кириллом Павловичем Коваленко.
— Мой дед Кирилл Павлович Коваленко, — рассказывал я Оксане, — в тринадцатилетнем возрасте осиротел. Чуть ли не в один год умерли его отец и мать — мой прадед Павло Коваль и моя прабабушка Туркеня. В тот же год сгорела хата, и Кирилл Павлович пошел работать помощником кузнеца в ту самую старую кузницу, которая когда-то принадлежала его отцу. Проработав в кузнице три года, он отправился в Таврию на заработки. За четыре-пять лет он надеялся заработать денег у богатых таврийских помещиков и вернуться в Юхны, купить делянку земли, поставить на ней свою хату-мазанку и стать, как тогда говорили, свободным гречкосеем.
Кирилл Павлович был нанят конюхом в усадьбу Аскания-Нова, принадлежавшую обрусевшему немцу Эдуарду Ивановичу Фальц-Фейну. Он проработал у старого Фальц-Фейна семь лет, после чего вернулся в Юхны, женился на бывшей крепостной девушке по имени Евфросиния, которая ему родила девятерых детей: Трофима, Емельяна, Фросю, Ареона, Сергея, Родиона, Матрену, Кузьму и Феодосию. Мой отец, Сергей, средний из девяти, родился в 1884 году.
— Сергей? — удивленно переспросила Оксана.
— Да, в детстве его звали так, — подтвердил я. — Но не будем забегать вперед…
…В раннем детстве мой Пап пас гусей, потом ему доверили пасти свиней и овец, потом коров и в конце концов лошадей, которых он очень любил, научился умело за ними ухаживать и прекрасно объезжать. К шестнадцати годам в большом селе Юхны и в селах поменьше: Карапыши, Шупыки, Туники, Москали и Зеленки — он стал чемпионом по борьбе на поясах. С ним побаивались вступать в единоборство парни значительно старше его. На спор Пап мог пробежать километровую дистанцию от одного края села Юхны до другого с годовалым теленком на плечах. Таким и запомнили его односельчане. Взрослея, Пап начал понимать, что если поделить земельный надел на девять человек — по количеству детей в семье, то каждому достанется лишь крохотный участок: как говорится, курице негде стать будет. Надо последовать примеру отца Кирилла Павловича и отправляться в Таврию на заработки, решил мой Пап.
…Я решил нарушить хронологию повествования и рассказать Оксане об интересном эпизоде летом 1939 года. Тогда Пап взял меня с собой из Макеевки в село Юхны на пару дней. Прошло сорок лет с тех пор, как мой Пап в шестнадцать лет ушел в Таврию и в Юхны больше не возвращался. Пап хотел повидать родное село, найти своих сверстников, с кем пас вместе гусей, свиней, коров и лошадей, найти людей, с которыми когда-то сходился в борцовских схватках. Послушать рассказы отца собрались сельчане в тесном сельском клубе, чтобы взглянуть на человека-легенду и послушать, что он скажет своим односельчанам о жизни в Америке. Помню, к сцене, опираясь на сучковатую палку, с трудом протиснулся древний старец. Внимательно вглядевшись в рассказывающего об Америке пятидесятипятилетнего человека, вдруг спросил:
— А цэ, часом, не ты, хлопчэ, колысь бiгав у нас по селу з годовалым телям на плечах?
Пап ответил ему тут же по-украински:
— Цэ я, дидусю, я!
— Ото шыбынык був! (Вот пройдоха был!)
Зал покатился со смеху…
Покинув родное село, Пап батрачил целый год в Херсонской губернии на хуторе Яновка у жуткого скряги Давида Бронштейна, который круглый год держал около двадцати батраков, живших в скотских условиях. На другой год Пап ушел в Берислав в имение князя Трубецкого, где работал года полтора конюхом, пока не сменился управляющий. На это место пришел немец по фамилии Шмидт. Российские газеты о нем в 1902 году писали, что управляющий для батраков — уборщиков винограда в целях экономии расходов и увеличения прибыли придумал специальные намордники, похожие на собачьи, чтобы нельзя было есть виноград. Шмидт разъезжал по обширнейшим виноградным плантациям на коне с длинной кавалерийской плетью, в которую был вмонтирован стальной прут. Огреет этой плетью — и на спине человека появляется кровавая рана от плеча до плеча. Пап говорил, что у него закипала кровь при виде такой зверской расправы с человеком, умирающим от жажды на солнцепеке, умудрившимся каким-то образом сдвинуть со рта намордник и съесть гроздь винограда.
Пап однажды не сдержался и выдал управляющему Шмидту:
— Не дай бог, тронешь меня своей плетью, предупреждаю: год будешь лечиться в Херсонской богоугодной лечебнице. Запомни это, господин Шмидт!
Тот не запомнил: огрел отца своей плетью так, что распорол рубаху, и вся она сразу пропиталась кровью. Вскоре Пап узнал, что Шмидт рано утром уехал верхом в Херсон и будет вечером возвращаться в Берислав. Дорога в Херсон и обратно проходила через небольшой лесок в Шиловой балке. Пап ушел в тот лесок и ждал возвращения управляющего. Остановить коня на скаку для него не составляло большого труда, стащить грузного управляющего на землю тоже. Как именно Пап выполнял свое обещание, он нам не рассказывал, говорил только, что Шмидта, попавшего в Херсонскую богоугодную лечебницу, на долгие месяцы сменил другой управляющий. За сутки до того, как в Берислав нагрянула жандармерия из Херсона и Каховки, Пап успел уйти пешком в Севастополь. «Затеряться в таком большом городе не составляет особого труда», — решил Пап. Одолев 360 километров за десять дней, Пап был в полном смысле слова потрясен увиденным в этом прекрасном городе: сверкающими на солнце своей белизной зданиями и дворцами с колонными, необычными арками и лестницами из инкерманского камня, широкими улицами, обсаженными субтропическими деревьями, зелеными скверами и парками. «Здесь, — подумал Пап, — мне должно наконец улыбнуться счастье!»
После ночи, проведенной за пятак в ночлежке, рано утром Пап отправился бродить по городу, как вдруг наткнулся на объявление: «Прибывшему в город цирку-шапито срочно нужны рабочие по уходу за дрессированными животными, выступающими на арене, и по уходу за самой ареной. Оплата по договоренности сторон». Внизу объявления адрес. Найти цирк-шапито оказалось не сложно. По дороге попалась небольшая подкова. Пап ее взял, сунув за пазуху «на счастье».
Разговор с управляющим цирком-шапито оказался коротким.
— Силенка есть, хлопец? — спросил управляющий, трогая отцовские бицепсы.
Пап вынул из кармана подковку и на глазах у изумленного управляющего разогнул ее.
— За животными когда-либо ухаживал?
— С раннего детства и до сих пор.
— Животных любишь?
— Очень!
— Серебряный рубль в неделю, харч и лежак при цирке — устроит?
— Устроит!
— Приступай к работе, хлопче.
Работа ему очень нравилась, поскольку позволяла смотреть цирковые представления, которых он прежде не видел, по нескольку раз в день — и бесплатно! Больше всего его интересовала цирковая борьба. Как опытный борец, хоть всего лишь и сельский любитель, он скоро подметил, что выступавшие борцы тайком уговариваются, кому быть победителем в очередном поединке.
Под конец представления ведущий обычно спрашивал, не хочет ли кто-нибудь из публики побороться с одним из цирковых борцов. За победу над любым из них счастливчик получит серебряный рубль.
— Покажи серебряный рубль! — обычно кричали зрители. — Покажи!
Ведущий вынимал из кармана серебряную монету и, подняв ее высоко над головой, шел вокруг арены цирка, чтобы все увидели, что монета действительно серебряная. Затем клал монету на барьер и говорил:
— Вот здесь она будет дожидаться победителя.
Но за целую неделю цирковых представлений, которые Пап увидел, никто из публики ни разу не осмелился выйти на борьбу с цирковыми борцами. В начале следующей недели Пап стал еще внимательнее присматриваться ко всем техническим приемам борцов. Он обнаружил, что все они ни разу не использовали приемы, известные опытным сельским борцам на поясах. То ли не знали, то ли почему-то игнорировали. Заметив ряд возможностей применения технических приемов, проверенных в сельских состязаниях, Пап в конце второй недели в ответ на вопрос ведущего: «Кто из публики желает?» — крикнул с галерки:
— Я желаю!
Зрители с удивлением смотрели на спускавшегося вниз, к арене, сельского парня.
— Ты?! — изумленно воскликнул ведущий. — Ты желаешь бороться?
— Я! — повторил Пап.
— Не боишься, что тебе поломают кости?
— Нет, — коротко и решительно ответил Пап.
— Да он просто клоун! — выкрикнул кто-то из публики.
— С которым из шести стоящих сейчас на арене?..
— Вон с тем, бритоголовым, что крайний слева, — сказал Пап.
Он знал, что этот борец больше других пропускал удобные возможности положить противника на лопатки.
Бритоголовый борец, услышав ответ на вопрос ведущего, рассмеялся и поиграл своими мускулами груди, плеч, бицепсами — покрасовался перед публикой. Зрители тоже рассмеялась. Многие из них, очевидно, ждали, что «клоун» выбросит какой-то эксцентрический трюк.
— Снимай, парень, рубаху и штаны, если под ними у тебя имеются трусы.
Публика и борцы, стоявшие на арене, расхохотались. Зрители потешались над происходящим, пока Пап не снял рубаху и штаны. У ведущего, увидевшего крепкую шею, широкую спину, мощные плечи, мышцы груди и большие бицепсы, отвисла челюсть. Он подошел и потрогал отцовские мышцы, покачал головой и широким жестом пригласил, чтобы Пап вошел на арену цирка, где стояли борцы… Публика перестала смеяться. Сникли усмешки и у борцов. Вытянулось лицо у бритоголового.
Выйдя на ринг, Пап первым делом прошел к тому месту на бордюре, где лежала серебряная монета, взял ее, попробовал на зуб, положил на место и сказал:
— Готов бороться!
— Давай, хлопче, давай! — произнес седовласый и седоусый пожилой дядько, похожий на гоголевского Тараса Бульбу, каким его изобразил художник в книжке.
Все борцы, кроме бритоголового, ушли с ринга.
Ведущий дал свисток. Поединок начался в полной тишине. На ринге кругами, вытянув перед собой руки, как бы оценивая друг друга, ходили средних лет бритоголовый борец и девятнадцатилетний сельский хлопец.
Публика стала болеть за сельского хлопца, подбадривать его.
Борцы наконец сблизились, проверяя свои крепкие шеи, плечи, предплечья… Это продолжалось несколько минут, пока для сельского хлопца не наступило положение, когда представилась возможность применить свои умения. Пап мощно схватил бритоголового обеими руками за шею и плечо, сделал подсечку ногой и буквально кинул противника на обе лопатки. Зрители от неожиданности ахнули.
Последовали горячие аплодисменты публики. Ведущий тем временем взял с бордюра серебряную монету и торжественно вручил ее победителю.
И тут же к нему подошел Тарас Бульба и пробасил негромко по-украински:
— Ото, я тут, хлопець, голова артii вантажников Севастопольского порту. Iди прицювати до мене, я тобi забипечу заробiток значно кращий нiж дають тобi цi шахраи. (Я здесь, парень, председатель артели грузчиков Севастопольского порта. Иди работать ко мне, я тебе обеспечу заработок значительно лучший, чем дают тебе эти мошенники.)
Пап ушел из цирка вместе с Тарасом Бульбой, которого, как оказалось, и в самом деле звали Тарасом. Так мой отец стал грузчиком в Севастопольском порту. Крепкие и выносливые грузчики по тому времени получали в артели хорошую плату, но работать приходилось много, чуть ли не по четырнадцати часов в сутки шесть дней в неделю. По утрам в воскресенье одни из них шли в православную церковь, а из церкви шли в кабак, где напивались и резались в карты; другие предпочитали ходить по дешевым борделям. А Пап предпочел каждое воскресенье ходить в Севастопольскую городскую библиотеку, где его «собеседниками» были Александр Пушкин и Тарас Шевченко, Лев Толстой и Иван Франко, Николай Гоголь и Леся Украинка, Максим Горький и Александр Куприн.
В середине января 1905 года в Севастопольской городской библиотеке появился «живьем» известный и довольно популярный русский писатель, живший в Балаклаве, Александр Куприн. Пап сумел пробиться в переполненный читальный зал и послушать писателя, который рассказывал о событиях недельной давности в Санкт-Петербурге — так называемом Кровавом воскресенье, когда царскими войсками была расстреляна мирная демонстрация.
Вслед за этим событием на протяжении нескольких лет в Российской империи бродили революционные настроения. Севастополь не стал исключением.
Случилось так, что 18 октября Пап, выйдя из городской библиотеки, по сути случайно оказался в тысячной толпе горожан-демонстрантов, требовавших созыва Учредительного собрания. Демонстрацию «приветствовали» залпы жандармов и сабли конных донских казаков. Толпа обратилась в бегство. Отец и его товарищ по работе в порту Василий тоже побежали в гуще напуганных людей. Казак, мчавшийся на толпу демонстрантов, рубанул саблей Василия по животу. Раненый упал на мостовую, заливаясь кровью, из его живота стали выпирать внутренности. Пап поднял товарища на руки и унес его в ближайший переулок, надеясь оказать ему первую помощь. Врача он нашел, но было уже поздно. Василий, потерявший слишком много крови, умер…
В тот памятный день в Севастополе во время демонстрации были зарублены саблями казаков и убиты пулями жандармов девятнадцать человек, сотни горожан оказались ранеными. Весь город собрался на похороны погибших. На кладбище отставной лейтенант Петр Шмидт, недавно избранный в городской совет, произнес речь, последние слова которой Пап запомнил на всю жизнь: «Клянемся сохранить верность делу, за которое они отдали свою жизнь!»
14 ноября 1905 года в Севастопольской бухте восстали матросы крейсера «Очаков». Вскоре к восставшим присоединились еще одиннадцать боевых кораблей Черноморского флота, находившихся в той же бухте. Моряки «Очакова» направили своих представителей в городской совет и попросили Петра Шмидта возглавить восстание. Он дал свое согласие. Поднявшись на борт «Очакова», Шмидт направил телеграмму царю Николаю II:
«Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от Вас, государь, немедленного созыва Учредительного собрания и не повинуется более Вашим министрам.
Командующий флотом П. Шмидт».
В ответ царь приказал вице-адмиралу Чухнину, чтобы вся севастопольская береговая артиллерия открыла огонь по крейсеру «Очаков» и другим мятежным кораблям Черноморского флота, находившимся в бухте.
Но за час или два до начала обстрела Севастопольский городской совет подготовил для Петра Шмидта секретный засургученный пакет. Отправить этот пакет на крейсер «Очаков» и вручить лично лейтенанту Шмидту совет поручил председателю артели грузчиков Тарасу. Тот собрал своих людей и спросил, кто из них согласится ночью на рыбачьей лодке пробраться к крейсеру «Очаков» с пакетом и вручить его адресату лично в руки.
Памятуя о недавно безвинно погибшем товарище Василии, Пап согласился выполнить поручение Севастопольского городского совета, благополучно добрался до крейсера, вручил Петру Петровичу Шмидту пакет лично в руки и собрался спуститься в рыбачью лодку.
Именно в тот момент и начался обстрел крейсера «Очаков» из орудий всех калибров с расстояния 200 мет: ров. Берега бухты окружили войска экспедиционного корпуса, солдаты которого расстреливали из пулеметов и ружей, а также закалывали штыками всех, кто попытался спастись с крейсера вплавь.
Пап оказался в одной шлюпке с матросами, которые, спасаясь от пожара и обстрела, решили плыть не к берегу, а в открытое море. В шлюпке было девять человек. Море штормило и носило лодчонку по Черному морю два дня и две ночи и, наконец, на третьи сутки прибило к берегу под Балаклавой, на южной оконечности Крыма. Местные рыбаки сразу поняли, откуда шлюпка, спрятали моряков от жандармов и уведомили о матросах с «Очакова» писателя Александра Куприна. Вместе с двумя близкими друзьями Куприн помог морякам, вместе с которыми был Пап, выбраться из Балаклавы, минуя полицейские посты и наряды, искавшие матросов с «Очакова». На окраине города моряки распрощались с Куприным и его друзьями. А восемь моряков и Пап решили, что им поодиночке будет легче скрываться от царской жандармерии. Попрощавшись друг с другом, они разошлись в разные стороны.
…Я замолчал, почувствовав усталость.
— А как твой Пап оказался в Америке? — спросила Оксана.
— Знаешь, это еще одна детективная история. Ему довелось целый год скрываться от царских жандармов, скитаясь по селам и местечкам Украины, время от времени меняя имена. Наконец он оказался в Шепетовке, неподалеку от границы России и Австро-Венгрии. Пап нашел работу в ремонтном железнодорожном депо. В начале 1907 года профсоюз железнодорожников постановил организовать массовую демонстрацию с теми же требованиями, что выдвигали рабочие Петербурга царю Николаю II в Кровавое воскресенье.
За день до демонстрации от одного солдата 334-го Стародубского кавалерийского полка в профсоюзе стало известно, что войска встретят демонстрантов пулями, штыками и саблями. Рабочие напечатали листовки, призывавшие солдат не повторять того, что было в Петербурге, и не стрелять в мирных демонстрантов. Раздавать листовки в полку, стоявшем между Шепетовкой и Подволочиском, поручили моему Пап. Там-то он и попался с пачкой листовок в руки жандармам. Его арестовали и посадили на гауптвахту.
Контрразведка полка довольно быстро выяснила, что Пап был участником событий в Севастополе на крейсере «Очаков». Он предстал перед военным трибуналом, который приговорил его к расстрелу. Не было ни малейшего сомнения в том, что его казнят, если только на гауптвахте не произойдет какого-нибудь чуда. И чудо случилось: разводящим караула в ночь перед казнью оказался друг детства отца из села Юхны — в чине фельдфебеля.
— Сергей, ты? — прошептал фельдфебель, опасаясь, что услышит другой часовой.
— Григорий, ты?
— Да, Сергей, — ответил фельдфебель.
Сергей и Григорий, заключенный и фельдфебель охраны, когда-то вместе пасли гусей, свиней, коз, коров и лошадей. Пап решил выложить своему другу-фельдфебелю свой план побега с гауптвахты. Он шепнул:
— Слушай, Григорий, не мог бы ты приказать часовому стать за дверью? Хочу сказать тебе нечто очень важное.
Григорий скомандовал рядовому выйти за дверь и ждать, пока его не позовут.
— Говори, Серега, быстрее, — сказал Григорий. — Что надумал?
— Гриша, — обратился к нему Пап, — выпусти меня. Не то завтра наутро я уже не жилец. Ты ведь знаешь, что мне присудил военный трибунал.
— Да ты с ума сошел, Серега! Ну, выпущу я тебя, так меня самого расстреляют.
— Верно, Григорий. Только…
— Что «только»?
— Только если ты не уйдешь со мной вместе.
— Куда?
Пап объяснил Григорию:
— Отсюда до границы с Австро-Венгрией не больше версты. Так? Если бегом, нам понадобится не более десяти минут. Так? Переплывем Збруч и меньше чем через полчаса окажемся по ту сторону границы.
— А там что? — спросил удивленный Григорий.
— А там — доберемся до Гамбурга, откуда каждую неделю отправляются пароходы в Америку с сотнями эмигрантов. Я в Севастополе от матросов дальнего плавания все точно знаю… Помнишь картинки в окнах корчмы, где мы с тобой, бывало, сиживали? Самое высокое здание в мире где? В центре Нью-Йорка! Хмарочёсом или небоскребом его называют. А фотокарточки важных американцев, гуляющих по ихнему Бродвею, помнишь? На улице ни единого бедняка не видно. Все такие богатые! Мы ведь с тобой, Григорий, не лентяи. Поедем с тобой в Америку, не развлекаться же, не гулять! Будем усердно пахать так, что через три-четыре года по-настоящему богачами станем, сможем вернуться в Европу, если захотим. Купим себе по усадьбе и заживем по-человечески!
Идея Григорию понравилась.
— Все, что ты говоришь, Серега, очень интересно и вроде здорово, — сказал он, наморщив лоб. — Но надо ж подумать…
— Нечего тут раздумывать, друже! Если ты не дурак и если все понял, надо поторапливаться. Через час начнет светать. Идем, Григорий, идем немедля!
— А часовой?
— Отопри клеть. Я выйду и стану возле двери. Ты позовешь часового. Я его оглушу по башке. Положим его в клеть и кинемся до Збруча. Когда часовой придет в себя, мы с тобой будем в Австро-Венгрии.
— Ну что ж, Серега… — сказал Григорий, перекрестившись. — Двум смертям не бывать, одной не миновать!
Он отомкнул железную клеть. Через пару минут Григорий запер железную клеть и дверь гауптвахты с оставшимся там оглушенным часовым, и беглецы бросились к Збручу. Они запросто переплыли неширокую реку и вскоре оказались в Австро-Венгрии. Время накануне рассвета, видимо, склонило к сладкой дреме редких в те годы и российских, и австро-венгерских пограничников, что было на руку двум нарушителям границы.
И вот они уже в австро-венгерском Подволочиске. Добираться до Гамбурга, пешком через всю Германию, пришлось с двух-, а то и с трехнедельными остановками для подработки: нужны были деньги, чтобы купить билеты на пароход в Америку. Заработанные у немецких бауэров марки позволили Сереге и Григорию купить билеты третьего класса на пароход и заначить по 25 долларов, — такую сумму каждый въезжающий в Штаты обязан был предъявить американским чиновникам таможенной службы. Иначе могли отправить назад.
Пап, как он рассказывал, навсегда запомнил, как у входа в нью-йоркскую гавань воочию увидел «величественную женщину с факелом» — статую Свободы. На пьедестале статуи, которую иногда называли «матерью эмигрантов», высечены слова поэтессы Эммы Лазарис. Кто-то из российских эмигрантов перевел слова поэтессы так:
«Мать изгнанников» кричит Старому Свету,
Губ своих не разжимая:
«Отдайте из глубин бездонных
Своих изгоев, люд забитый свой.
Пошлите мне отверженных, бедомных.
Я им свечу — у двери золотой…»
…В палате светало. Надо было хоть немного поспать. Оксана предложила:
— Отбой?
— Отбой! — согласился я.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.