Ретроспекция (Галина)

Ретроспекция (Галина)

Не знаю уж, насколько добрым был миротворец Брежнев, бросивший беспощадной рукой неумелых вчерашних школьников на бесплодный алтарь страшных афганских плоскогорий (в Кабуле шутили: согласно новым восточным приметам, если ночью приснился танк, жди днем в гости друга), но охотно свидетельствую: дочь многозвездного генсека — человек незлобивый и завидно незлопамятный. После публикации в «Неделе» статьи «Наследнички» летом 1988 года, в которой рассказывалось о ее бриллиантовых аферах, Галина Леонидовна со смирным вздохом прокомментировала:

— На каждый роток не набросишь платок.

Конечно, думал я, после нервных постпубликационных разборок Брежнева не пожелает беседовать со мной даже по телефону. Тем не менее, жена Чурбанова оказалась протокольно-любезной дамой, невзирая на мою репортерскую настойчивость. В слякотную годовщину окончания чурбановского процесса, накануне нового 1990 года, мне надо было узнать о пикантной судьбе одного из необычных вещдоков по делу Чурбанова — картины Глазунова со стандартной и ник чему не обязывающей надписью брежневскому зятю (в эти декабрьские дни 1989 года живописец, баллотировавшийся в Верховный Совет России, настойчиво рвался в прямой эфир обложенного чрезмерной номенклатурной опекой «Взгляда»: «Вы можете задавать мне любые вопросы», — уверял он одного из моих коллег, работающих на самую популярную программу державы. Значительно позднее я подготовил интервью для «Взгляда». Илье Сергеевичу это уже не нужно было. Но «Взгляд» от этого, по-моему, выиграл).

Галина Леонидовна с готовностью вспомнила, что как-то, решив «показать дочери Париж», она отправилась с Викой во Францию, где и познакомилась с душевным Ильей Сергеевичем — в ту пору якобы опальным художником (якобы — потому что его поддерживал и Суслов, и многие другие ценители живописи от Политбюро). На мой вопрос — общается ли она с Глазуновым сейчас — «неуправляемая Галя» ответила столь же уклончиво, сколь невразумительны были последние речи ее несчастного (при всем при том!) отца:

— Не хочется человека беспокоить. Мы славно, конечно, тогда провели время в Париже. Там просто хорошо, да и папа поменял нам денег. Немного. Это сейчас Илья — человек, ну, что ли, необычный. А вто время мы, понимаете, об этом не думали. Мы с ним встретились в ту минуту, трудную для него, когда он вот-вот должен был выиграть то, что он хотел.

Она ненадолго замолкает.

— Потом он мой портрет рисовал, кажется, карандашом. — Брежнева чуть замешкалась, потом добавила: — Но это так, на скорую руку. Часто говорил мне: «Ну когда же ты выберешься?» Все, говорил, так мечтают мне, мол, позировать, а у тебя все время, понимаешь, нет. Часто предлагал. Папу он написал. С фотографии. Самый лучший портрет, я сразу же попросила: «Папочка, подари мне». Ну, пожалуйста. А той брат, и дочь что-то тоже хотели. Очень красивый портрет. У меня в кабинете висит, здесь вот. С подписью Ильи. Изумительно написал.

Галина Леонидовна еще несколько раз, через тесные препятствия потерянных вздохов, проходится по кругу комплиментов. Как бы сокращая рваную дистанцию лет. Ту, что отделяет ее нынешнюю, с сердцем, искромсанным, как полевая мишень, от беззаботной и эффектной, словно каникулярный ангел, наследницы могучего правителя, которой она представлялась (и была таковой!) французским репортерам много лет назад. Чтобы разрезать монотонную ленту зацикленных восторгов по поводу глазуновского таланта, я напоминаю ей о другом портрете, групповом: Брежневы-старшие с правнучкой Галей.

— Когда вы его видели? Где? — настораживается, мгновенно трезвея, Галина Леонидовна.

Объясняю: в Прокуратуре Союза, на одном из казенных снимков, сделанных во время зимнего обыска на даче Чурбанова в Жуковке. Подумав мгновение-другое, Брежнева несколько неохотно комментирует:

— Это работа Салахова. Ему тоже не позировали. Он потом, кажется, смонтировал. Почему так думаю? У меня просто есть точно такая же фотография папы с мамой, но без Галочки. Думаю, смонтировал. Точно не помню. Вообще, папа с мамой никогда никому не позировали, — напоминает она.

С кем я беседую, забывать, само собой, не должно. На дне любой ее улыбки это есть. Напоминание, мокрое, как метель. Помню. «Была добрее.». Но при этой своей доброте не все складывалось в ее личной жизни славно, под стать карьере ее высокого родителя. Если все несчастные семьи, согласно неаккуратному, на мой взгляд, тезису Толстого, действительно несчастны каждая по-своему, то судьба брежневской дочери, право же, сумбурна и драматична, как стремительные беды шекспировских героев второго плана (все же — не то плавление сердец и жгучесть пьянящих слез, что у главных персонажей великого Вильяма). Ну вот хотя бы рекордно короткое замужество. У нее, как она мне сказала, не осталось ни одной семейной фотографии, где она — хотя бы на мышино-свинцовом глянце зафиксированного мгновения! — позирует рядом со вторым мужем, тогда еще не народным артистом цирка Игорем Кио.

«Была добрее.». Бывшая первая невеста страны сама ходила по магазинам (говорила, что чаще всего в «высотку» на площади Восстания — десять минут пешком от ее румяно-кирпичного дома на Щусева). Как выглядит икра, она, опять же по ее словам, забыла. «Мерседес» затаенно стоит в ухоженном гараже, припечатанный строгим запретом описи. Шумные друзья ее забыли. Глазунов позировать не зовет. Хотя, впрочем, она никогда навязчивой не была. И привыкла, как все Брежневы: людям все время от нее что-то требовалось. Воспоминания. Она помнит: «Была добрее.».

— Как-то пришла на выставку к Илье. В Манеж. Проводила своих коллег, попасть-то трудно, — без всякой подачи с моей стороны поясняет словоохотливая Леди Цирк. — Его не застала. С ним Чурбанов потом встречался. Глазунов позвонил, пригласил. У них с Юрием Михайловичем состоялась по некоторым вопросам беседа. Я там тоже кое-что спрашивала. Меня заинтересовала одна картинка, ленинградская. И когда пошел Юр Михалыч с Ильей встречаться, я Чурбанову сказала: «Обрати внимание». Но картинки уже не оказалось, ее купила прямо с выставки Третьяковская галерея. Чурбанов потом, правда, помог Илье, его приняли в Союз художников.

Так что, полагаю, помянутый вещдок — картина с питерским пейзажем, что изъята у Чурбанова, — не та, на которую обратила внимание в Манеже супруга всемогущего вице-министра внутренних дел. Памятная надпись: «С глубоким уважением дорогому Юрию Михайловичу. Спасибо за участие в судьбе русского современного художника Ильи Глазунова. 12 июня 1978 г.». В последний раз я видел это небольшое полотно в кабинете криминалиста Прокуратуры СССР Всеволода Боброва осенью 1989 года во время съемок для «Взгляда». Я настоял во время монтажа, чтобы в кадр эта живопись попала на фоне разговора о взятках.