Рождение командарма

Рождение командарма

В момент Октябрьской революции стал во главе вооруженных сил Шуйско-Ивановского района и привел в Москву 30 октября двухтысячный вооруженный отряд из рабочих и солдат. Принимал непосредственное участие в Октябрьских боях. С организацией Иваново-Вознесенской губернии стал председателем губисполкома. Все время был председателем Шуйского уездного комитета партии и Иваново-Вознесенского губернского комитета партии. Был делегатом на всех съездах Советов, начиная со второго.

Был избран во Всероссийское учредительное собрание от Владимирской губернии от партии большевиков.

В течение весны и лета 1918 г. наряду с исполнением обязанностей председателя губисполкома и председателя губкомпартии был губернским военным комиссаром и председателем губсовнархоза. После ярославского восстания был назначен окружным военным комиссаром Ярославского округа, В декабре 1918 г. получил назначение командующего 4-й армией на Восточном фронте.

M. Фрунзе

Безымянный корреспондент большевистской газеты «Социал-демократ» напечатал 2 ноября 1917 года небольшую заметку из Шуи. Она без прикрас отразила события в «республике» Арсения — Фрунзе.

«27-го октября организовался уездный революционный комитет (из пяти человек)… Гарнизон, состоящий из 2-х полков пехоты и 1 дружины, в полном подчинении Комитета. На помощь Москве снаряжен эшелон и 3 маршевых роты. Настроение рабочих, крестьян и всего гарнизона превосходное. Организована и вооружена Красная гвардия. Из уезда отовсюду поступают резолюции приветствия новой Советской власти. Единодушная поддержка новому рабоче-крестьянскому правительству обеспечена как со стороны населения, так и всех выборных организаций (думы, земства и пр.). Стачка текстильщиков продолжается. Шуйский и Ковровский районы подняли вопрос о ее прекращении. Я видел демонстрации сочувствия и поддержки новой власти.

Вопрос окончательно решится сегодня (1 ноября), всюду полнейшее спокойствие и доверие к руководящим организациям. Чувствуется недостаток хлеба».

Строки деловые, спокойные. Но за ними — целая эпоха: бурные события, волнения, страсти, борьба!..

Ночь на 26 октября — со среды на четверг. С вечера продолжается заседание земского уездного собрания. Разговоры, слухи, предвестие бури. Наконец получена телеграмма из Петрограда: «Временное правительство низложено!»

Фрунзе снял трубку, срочно позвонил в Иваново-Вознесенск Любимову:

— Исидор! Говорит Арсений! Достоверны ли известия из Питера?

— Обнимаю тебя, друг; свершилось! Формируем революционный штаб — Самойлов, Жучин, Фурманов, Шорохов, Федотов. Успехов твоей Шуйской республике!

Фрунзе взволнованно объявил о победе пролетарской революции. Он возбужден, полон живительной, радостной энергии. Двум ротам солдат, где командирами члены Совета, он дал задание: быть в казармах наготове. Другим ротам и Красной гвардии — занять почту, телеграф, телефон, вокзал, банк и казначейство. Через час выполнен и этот приказ.

Утро четверга, октябрь, 26-е число. Еще по-темному — в сборе все члены исполкома Совета. А рядом — с ночи — заседание уездной управы. И тут и там Арсений сообщил о сформировании Совета Народных Комиссаров во главе с Владимиром Ильичом Лениным.

Вечером в Доме народа собрались члены Совета, гласные думы и земства, члены фабрично-заводских, полковых и ротных комитетов.

В речи Фрунзе доминировала одна мысль:

— Товарищи! Рабочие, солдаты и крестьяне! Только от вас зависит успех новой власти. Сплотимся железной стеной вокруг Советов и обеспечим победу нового правительства, государства Российского!

Все ораторы единодушно поддержали Арсения. Собрание решило создать ревком под эгидой Фрунзе и предоставить ему право распоряжаться всеми государственными учреждениями города и уезда. Одновременно были закрыты кадетские «Шуйские известия» и одобрен выпуск новой газеты «Маяк».

Михаил Васильевич оставил воспоминания об этих днях Октября в Шуе:

«Известие было восторженно встречено широкими массами и быстро распространилось всюду. Не помню ни одного случая протеста или недовольства со стороны каких бы то ни было групп. Все противники переворота из числа интеллигенции и городского мещанства не могли бы слова сказать против при том настроении, какое имело место в народе. Разумеется, переворот в Шуе произошел без пролития капли крови, без единого выстрела».

27 октября, пятница. Повсюду шли митинги. Солдаты 237-го полка приветствовали власть Советов и подтвердили решимость по первому требованию ревкома выступить на ее защиту.

Вдруг пришла тревожная телеграмма: командующий войсками Московского военного округа эсер Рябцев приказал срочно выслать роту украинцев для подавления «вспыхнувших большевистских беспорядков».

— Срочно звони в Москву! — сказал Фрунзе секретарю Совета Александру Зайцеву.

Тот позвонил в пятницу, но ничего определенного не узнал. «Суббота, 28 октября. Утром, проходя мимо телефонной станции, — записал Зайцев, — решаю еще раз поговорить с Москвой. На мое счастье, соединили быстро.

— Московский Совет?

— Да.

— Говорит Шуя… Секретарь Совета. Как у вас дела? Не нужна ли помощь?

— Вчера было плохо. Ночью частично продвинулись.

Вдруг какой-то шум, треск в аппарате, и другой голос:

— Кто говорит? Кто говорит?

Опять называю себя и повторяю вопросы. Слышу ответ:

— Дела идут хорошо. Никакой помощи не нужно. Скоро все будет спокойно.

— С кем я говорю?..

Но мой вопрос уже излишен. Разговор прерван, и телефонистка уверяет, что Москва на вызовы не отвечает.

Спешу к себе в Совет, иду прямо к Фрунзе и рассказываю о случившемся. Начинаем понимать, что в Москве идёт серьезная борьба… Вполне возможно, что на телефонной станции там уже распоряжаются юнкера. Надо готовить вооруженную помощь московским большевикам.»

Взяли на учет оружие, в два полка назначили комиссаров. Тут и подошло известие, что Московский ревком просит помощи. За два дня был сформирован отряд. И 31 октября Михаил Васильевич выехал в Москву для «взаимной информации», как было записано в решении комитета большевиков. И распорядился выслать отряд по его телеграмме немедленно.

Телеграмма пришла на другой день. И вечером, 1 ноября, солдаты Шуйского гарнизона и красногвардейцы, получив вагоны и паровоз в Иваново-Вознесенске, двинулись добивать юнкеров в древней русской столице.

Накануне в Шую приехал член Московского областного Совета Обоймов. Его назначили начальником эшелона. Командовал отрядом поручик Стриевский, комиссаром у него был левый эсер Богданов-Марьяшкин. По пути к шуянам присоединились солдатские подразделения из Коврова и Владимира, и в отряде стало две тысячи штыков.

Но Михаил Васильевич разминулся с ним по дороге. Опасаясь, что отряд может задержаться отправкой, он выехал ему навстречу. Связь не работала, и только в Шуе Фрунзе узнал, что товарищи выехали своевременно. Догонять их не было смысла: 3 ноября основные силы белых были преодолены. Революционные войска заняли Кремль и Александровское военное училище. Сдался штаб Московского военного округа на Пречистенке. Но отряд сделал свое дело.

«Прибытие нашего… подкрепления, — писал Фрунзе, — сыграло в ходе борьбы довольно крупную роль, — правда, больше морального, чем материального характера. Когда отряд подходил к Москве, то на Нижегородском вокзале и прилегающих районах распространился слух, что идут с фронта войска Керенского для подавления большевистского восстания. Такое представление создалось ввиду действительно настоящего походного боевого вида нашего отряда. Тем резче проявился перелом, когда узнали, что это не войска Керенского, а, напротив, прибыли революционные войска для того, чтобы поскорее покончить с сопротивлением белых. Кажется, на другой же день после прибытия и состоялась капитуляция белых».

Двести шуян несли караульную службу в Кремле. Но и они вскоре вернулись в Шую, захватив с собой трофейный пулемет.

Михаил Васильевич пробыл в Москве всего лишь один день, 1 ноября. Но этот день мог стоить ему жизни: на улицах и площадях кипел артиллерийский бой; едва умолкало орудие, слышен был стрекот пулеметов и хлопки винтовочных выстрелов; а он с мальчишеским озорством кинулся под пули в районе Большого театра.

Перебегая от укрытия к укрытию, пригибаясь и всматриваясь, добрался он кое-как от вокзала до Скобелевской площади, где в бывшем доме генерал-губернатора помещался Военно-революционный комитет.

Там день начался с радостных известий: «Войска Керенского у Гатчины разбиты и отступают», «Выступление юнкеров в Питере окончательно подавлено».

Но это было далеко от Москвы. А из особняка губернатора физически ощущалась пушечная канонада: от взрывной волны распахивались форточки и дробно дрожали большие окна с бемскими стеклами. И чуть затихал бой, появлялись курьеры с донесениями.

Писали товарищи с Пресни: «Немедленно пришлите для поддержки 300 солдат, иначе нас опять отобьют. Поскорее пришлите хоть первую группу на грузовиках. Наступаем к Никитским воротам, по Поварской, к Смоленскому рынку». Освещали обстановку возле Театральной площади: «Охотный ряд под обстрелом с колокольни в Кремле. Все время стреляют из пулемета. И по этой колокольне бьет наше орудие от Большого театра. И артиллеристы говорят: пока не сшибут пулемет с церкви, не перестанут стрелять…»

Артиллерийская батарея ВРК под командованием Давидовского интенсивно обстреливала с утра эту колокольню в Кремле и прямой наводкой била по гостинице «Метрополь». Другие орудия накрывали городскую думу, Кремль, штаб Московского военного округа на Пречистенке, Александровское военное училище у Арбатской площади и район Никитских ворот.

Когда Фрунзе присоединился к сводному отряду за Большим театром, «Метрополь» был окутан дымом и пылью от разрывов. С неимоверным треском ударялся очередной снаряд в стену гостиницы, раскидывая по улицам и по площади обломки кирпичей, железа и стекла.

Но беляки держались. И воровски — то из одного окна, то из другого поливали пулеметными очередями, отрезая подступы к «Метрополю», городской думе и Иверским воротам. И на Неглинной улице нельзя было высунуться из подъезда. И всякий раз, когда от Копьевского переулка выдвигалось орудие, чтобы мимо крайней левой колонны театра отправить снаряд в гостиницу, беляки успевали послать очередь по артиллеристам.

Это гнездо белых надо было брать штурмом. И Фрунзе обратился к Давидовскому:

— Как вы думаете, когда можно пробежать поперек Театрального проезда, чтобы успеть укрыться под защитой гостиничных балконов?

— Пробовать надо от угла Малого театра, как только беляки выпустят ленту. На смену ленты уйдет до десяти секунд. Вот и все время: или прорваться, или умереть… Но я говорю об одном пулемете, а у беляков их четыре: три в окнах, один — на крыше.

— Укроемся хоть от одного! Кто со мной, братцы? — Фрунзе взял по две гранаты в руку.

Командир отпустил только одно отделение. Дюжина бойцов, плотно прижимаясь к стене Малого театра, добралась до угла. Рукой подать до «Метрополя», всего двадцать два шага. Но каждый из них грозил смертью.

Фрунзе ощупал колено, чтоб не подвело на бегу, дождался, пока замолк пулемет, и бросился по диагонали к правому углу гостиницы. Товарищи устремились за ним. Беляки словно горох рассыпали по булыжной мостовой, и пули — рикошетом, озорно свистя, задели двух бежавших сзади, но не смертельно.

С криком «ура» отделение Фрунзе через окно проникло в зал ресторана, загрохотали гранаты под высокими сводами, орудие накрыло еще раз белых пулеметчиков, штурмом пошел сводный отряд. «Метрополь» пал. И только малая часть юнкеров успела гостиничным двором через стену Китай-города убежать на Никольскую. Путь к городской думе и Иверским воротам был открыт…

Владимир Ильич Ленин 5 ноября 1917 года обратился с воззванием «К населению». В нем он указал, что рабочая и крестьянская революция победила окончательно. «За нами большинство народа. За нами трудящиеся и угнетенные во всем мире. За нами дело справедливости. Наша победа обеспечена».

Но противодействие капиталистов и высших служащих налицо. Эти господа «встречают новую революцию враждебно, сопротивляются ее победе, грозят прекращением деятельности банков, портят или прекращают работу разных учреждений, мешают ей всячески, тормозят ее то прямо, то косвенно».

И Ленин в своем воззвании писал, обращаясь к рабочим, солдатам, крестьянам, всем трудящимся:

«Товарищи трудящиеся! Помните, что вы сами теперь управляете государством. Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмете все дела государства в свои руки. Ваши Советы — отныне органы государственной власти, полномочные, решающие органы.

Сплотитесь вокруг своих Советов. Укрепите их. Беритесь сами за дело снизу, никого не дожидаясь. Установите строжайший революционный порядок, беспощадно подавляйте попытки анархии со стороны пьяниц, хулиганов, контрреволюционных юнкеров, корниловцев и тому подобное…

Товарищи рабочие, солдаты, крестьяне и все трудящиеся! Берите всю власть в руки своих Советов. Берегите, храните, как зеницу ока, землю, хлеб, фабрики, орудия, продукты, транспорт — все это отныне будет всецело вашим общенародным достоянием. Постепенно, с согласия и одобрения большинства крестьян, по указаниям практического опыта их и рабочих, мы пойдем твердо и неуклонно к победе социализма, которую закрепят передовые рабочие наиболее цивилизованных стран и которая даст народам прочный мир и избавление от всякого гнета и от всякой эксплуатации».

Многое в этом воззвании касалось и «Шуйской республики»: укрепление власти, становление нового строя в деревне и борьба за мир. Да еще возникла необходимость проводить выборы в Учредительное собрание.

Органы власти были сконструированы своевременно: ревком, Совет, земская управа. Теперь оставалась одна забота — пополнять их достойными людьми. Нехватки в них не было, но все они не имели никакого опыта в управлении. И учить их было некогда. Оставались у руководства только те, кто с умом проходил школу митингов и собраний и набирался умения на практике.

Плохо было в Шуе и с фабриками. Они еще находились в руках у хозяев, а с ними контакт не налаживался, и забастовка, начатая на пороге Октября, еще продолжалась.

— Как быть, Михаил Васильевич? — Городской голова Игнатий Волков не скрывал озабоченности. — Я собирал фабрикантов. Они поважничают еще с недельку и пойдут на попятную. Только у многих нет сырья, почти у всех нет топлива. И народ ослабел хуже, чем в 1905 году. Ты, может, слыхал: был у нас обычай — на церковной паперти и возле уличных колодцев класть кусок хлеба, картошку или луковицу. Это для тех, кто стыдился просить милостыню.

— Интересно! — оживился Фрунзе.

— Говорю: обычай такой. Наверно, от тяжелой доли, которую сообща делили ткачи. Так кончился этот обычай: с едой трудно в каждом семействе. И к чему я веду речь: ну выйдем на работу, а как народу держаться без харчей?

— Всякий день думаю об этом… А сколько времени не брали рабочие куски на фабрике? Как-то был об этом разговор в Совете.

— С первого спаса, как раз три месяца. Все ждали, что дадут в обмен продовольствие.

— Вот и выход, Игнатий! Снаряди-ка через продовольственную управу толковую группу. И пускай она едет с мануфактурой за хлебом. О вагонах я распоряжусь и для охраны дам двух-трех красногвардейцев. Раздобудут люди хлеб, станут к станкам, пойдет новый ситец!..

Забастовка кончилась 18 ноября. Общество фабрикантов и профсоюз текстильщиков подписали соглашение об увеличении заработной платы и о новых нормах выработки. А через десять дней бригада Игнатия Волкова подвезла хлеб. Кое-как вышли из положения и с топливом: рабочий контроль обнаружил скрытые запасы у одних фабрикантов, других снабдил дровами.

Все громче раздавались в Шуе голоса о национализации фабрик. Но это важное дело решилось спустя лишь полгода, когда Фрунзе уже руководил вновь образованной губернией с центром в Иваново-Вознесенске.

Декабрь начался с выборов в Учредительное собрание. Михаил Васильевич не верил, что именно этому собранию надо решать судьбу новой России: жизнь налаживалась под эгидой Советов, рабочие, крестьяне, солдаты о другой власти не помышляли.

— Не может это собрание увенчать пролетарскую революцию, — говорил он в кругу товарищей. — От него будет пахнуть мертвечиной. Прошло время выслушивать «прописные истины» вожаков правых партий, тем более что все эти «истины» направлены против Советской власти.

Но день выборов приближался. И каждая партия стала защищать список под определенным номером, полученным еще при Временном правительстве, в эпоху буржуазного парламентаризма. Кадеты шли по списку № 1, большевики — по списку № 6.

Михаил Васильевич опубликовал обращение к шуянам, призывая их голосовать за большевиков. В этом документе отчетливо виден почерк ленинца, преданного своему классу.

«Российская социал-демократическая рабочая партия (большевиков) есть партия социалистическая. Это значит, что она хочет уничтожить господство капитала путем введения общественной собственности на земли, фабрики и заводы; она партия демократическая, ибо стремится передать всю власть в государстве народу, создать демократическую республику; она партия интернационалистская, ибо хочет мира и братства между всеми народами, хочет сделать трудящихся всех стран братьями друг другу и поэтому стремится как можно скорее положить конец преступной войне. Она партия рабочая, партия самого угнетенного и страдающего класса и поэтому хочет борьбу с голодом вести, не останавливаясь ни перед какими препятствиями со стороны имущих классов.

Хлеба, мира, земли, свободы! Вот чего мы требуем и добиваемся вместе со всем трудовым народом в ближайшую, первую очередь».

В газете «Маяк» появился список большевистских кандидатов, и в нем значился «М. В. Фрунзе (он же товарищ Арсений)». И возле его фамилии была сделана приписка: «Этого товарища знает весь уезд еще с 1905–1907 гг. Ни тюрьма, ни ссылка, ни каторга не заставили этого товарища отказаться от дела народного».

Уезжая в Петроград, Фрунзе сказал, что готов выполнить волю шуян, хотя и не увёрен, Что придется работать в Учредительном собрании. И пусть избравшие его товарищи не питают иллюзий.

— Только в Советах можно проявить свое революционное творчество. Советы — наш родной дом, наша политическая школа. И для их укрепления надо работать без устали. Только так можно упрочить господство рабочего класса и крестьянства!

В Петрограде он встретился с Яковом Михайловичем Свердловым. Тот сказал, что открытие собрания откладывается со дня на день.

— Здесь и наша «вина»: только что пришлось сместить бюро фракции Учредительного собрания, так как Каменев, Ларин, Милютин и Рыков устранились от контроля над его подготовкой; и «вина» противной стороны — господа из правого лагеря никак не договорятся о едином фронте против нас.

— Долго ли ждать, Яков Михайлович?

— Я не пророк. Во всяком случае, не меньше недели.

— Тогда я вернусь в Шую до открытия. Не верю я в это собрание. Да и спешных дел много: я задумал объединить все поселки «Ситцевого края» в один административный район, в новую губернию.

— Дайте ваш проект. Лично мне мысль очень нравится. Может получиться весьма своеобразная губерния, с высокой прослойкой рабочего класса, как в Донецком бассейне. А на собрании быть не обязательно. Мы уже говорили о его судьбе с Владимиром Ильичем. Он сейчас пишет «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа». Нет сомнений, что господа ее не примут, и у нас будет прекрасный повод прикрыть собрание…

Михаил Васильевич побывал у наркома Петровского по делам проектируемой им губернии. И намекнул, что в ней плохо с продовольствием.

Григорий Иванович одобрил идею создания в новой России губернии с рабочим профилем. И сказал, что будет говорить о ней в Совнаркоме. А относительно хлеба порекомендовал зайти к Шлихтеру и Мануильскому в Мариинский дворец, где помещался Наркомпрод.

Шлихтер и Мануильский постарались понять Фрунзе, ни предложили создать продовольственные отряды «Ситцевом крае», чтобы обнаружить скрытый кулаками хлеб. А потом составили бумагу, по которой из Поволжья должен был поступить эшелон муки в Иваново-Вознесенск и в Шую.

— За печатью поезжай в Смольный, у нас нет, — сказал: Мануильский.

Шуйский «президент» добрался до Смольного, кое-как отстукал бумагу сам, поставил печать у Свердлова.

Фрунзе национализировал банк в Шуе. Послал ивановцам проект организации новой губернии. И совершил инспекционную поездку по деревням.

Продовольственные отряды в уезде не без успеха перетряхивали амбары у мироедов, кое-что находили в земле: кулаки и попы крепко прятали хлеб от новой власти. Крестьяне выселили помещиков из имений, но во многих селах инвентарь растащили по домам, барские хоромы разгромили или сожгли.

— Я понимаю, — говорил Фрунзе на большом волостном сходе, — ненависть к старому строю лишает вас хозяйственной сметки. Разве не лучше было бы создать на базе передовых имений образцовые коллективные хозяйства? Работали бы на земле помещика сообща, да еще у каждого был бы свой надел. А в барском особняке можно открыть школу, больницу, народный дом. Подумайте об этом. От одной спички можно спалить всю деревню, а сколько сил надо растратить, чтобы отстроиться наново?.. Надо кончить с погромами, они до добра не доведут. Наше дело сегодня — коллективно объединить усилия на общественной ниве. Народ изголодался за войну, его спасение — в хлебе!

Мужички начали создавать первые коммуны. И потянулись в Шую за стеклом, за кровельным железом — чинить, латать, что порушили в темные ночи своими руками. И кое-где превратили в очаги культуры бывшие барские хоромы…

Но к концу года самым главным стал вопрос о мире и о войне.

Когда Фрунзе агитировал против войны в окопах Западного фронта, Владимир Ильич Ленин ясно ответил на вопрос, что бы сделали большевики, став у власти, «…мы предложили бы мир всем воюющим на условии освобождения колоний и всех зависимых, угнетенных и неполноправных народов».

Без колебаний Фрунзе поддерживал Ленина. И его Декрет о мире встретил с энтузиазмом. Наконец-то могла завершиться мировая бойня, против которой выступил он еще в Манзурке.

Декрет о мире шел вразрез с планами империалистических государств. И в заграничной прессе появились комментарии к мыслям профессора государственного права Вильсона, занимавшего пост президента Соединенных Штатов Америки. Будто бы он говорил в тесном кругу единомышленников:

— Большевики пользуются успехом у мировой общественности, так как пускают в ход самое действенное оружие — политику мира.

Зажигательный лозунг о мире, отражавший суть новой власти в России, совершенно обескуражил Вильсона, когда социал-демократическая партия Норвегии предложила присудить Нобелевскую премию мира за 1917 год Владимиру Ильичу Ленину, так как он «больше всего сделал для торжества идеи мира».

Но господа вильсоны из Америки, Англии, Франции и Японии так нажали на Нобелевский комитет, что он отклонил предложение норвежцев по смехотворному мотиву: якобы у него нет гарантий, что «существующая в Петрограде власть продержится и призыв к миру из России вообще оставит след в истории человечества».

Понять господ из Нобелевского комитета нетрудно: на них давили правительства антигерманского блока и общественное мнение буржуазных журналистов. «Солидная» пресса Америки и Европы день за днем печатала прогнозы о предстоящем падении Советской власти. Рекорд побили американские писаки: они сделали за один год девяносто таких предсказаний! Разумеется, все это было отголосками варварской политики капитала: задушить большевиков петлей голода, уничтожить их на полях сражений.

Еще в декабре 1917 года на англо-французской конференции в Париже, с ведома и согласия США, было решено разделить европейскую часть России на сферы влияния и помощи контрреволюционным силам. Англичане «присмотрели» Кавказ, казачьи территории Дона и Кубани. Французам «достались» Украина, Бессарабия и Крым. А через месяц были опубликованы «14 пунктов» Вильсона — развернутая программа интервенции на случай, если большевики заключат мир с кайзеровской Германией и с ее блоком.

Новому строю надо было защищаться от происков реакции внутри и вне страны.

Советское оружие уже показало силу. Войска Керенского были наголову разбиты на подступах к красному Питеру — под Гатчиной — через пять дней после Октября. Верховный главнокомандующий генерал Духонин не подчинился приказу Совета Народных Комиссаров вступить в контакт с германо-австрийским командованием для переговоров о перемирии. Генерала сместили с должности, и 20 ноября он был убит восставшими солдатами. Генерал Дутов, опираясь на реакционное уральское казачество, поднял мятеж, захватил Оренбург, Верхне-Уральск, Челябинск и Троицк. Партия направила против Дутова красногвардейские отряды из Петрограда, Самары, Екатеринбурга, Уфы, Казани и Омска. Во главе их стоял чрезвычайный комиссар П. А. Кобозев. 18 января 1918 года Оренбург был освобожден от белых.

Следом за Дутовым зашевелился на Дону и на Кубани генерал Каледин. Вдохновлял его американский представитель Пуль и вручил ему 500 тысяч долларов. Каледин 2 декабря захватил Ростов-на-Дону и Таганрог. И спешно готовился идти на Донбасс. Красная гвардия Рудольфа Сиверса 19 января 1918 года отбила Ростов. Через десять дней генерал Каледин застрелился.

Обстоятельства складывались так, что малочисленные части Красной гвардии надо было подпирать регулярными формированиями новой армии. Во второй половине декабря 1917 года была учреждена Всероссийская коллегия по организации Красной Армии рабочих и крестьян: Н. Крыленко, В. Трифонов, Э. Склянский, Н. Подвойский и К. Мехоношин.

15 января 1918 года Ленин подписал декрет о создании РККА, через тринадцать дней — о Военно-Морском Флоте. Вооруженные силы строились на добровольных началах. Оружие доверялось тому, кто готов был отдать свои силы, свою жизнь для защиты завоеваний Октябрьской революции. И представить рекомендацию партийных, советских или других организаций, стоящих на платформе Советской власти.

Одновременно была создана Академия генерального штаба. Она начала свои занятия в Охотничьем клубе на Воздвиженке. По первому набору — в нем было семьдесят восемь человек — пришли будущие военные начальники: И. Мерецков, В. Соколовский, И. Тюленев.

Все эти шаги встретили живое одобрение Фрунзе. Он начал формировать отряд добровольцев РККА в Шуе. Вскоре в нем состояло двести пятьдесят человек. Из этого отряда позднее был образован 57-й Шуйский полк.

И попытки заключить мир с немцами не шли вразрез с принципами Фрунзе. Когда же немцы перешли в наступление и стали угрожать Петрограду, Михаилу Васильевичу сделалась близкой позиция «левых коммунистов» с их лозунгом «революционной войны» против германского империализма.

В ходе острой внутрипартийной борьбы Фрунзе говорил на уездном Шуйском съезде Советов:

— Немцы нас грабят. Нужно идти сражаться во что бы то ни стало! Я полагаю, что это дело не безнадежное!

Он не разделял целиком позиции «левых коммунистов». И активно выступал против нелепого и преступного предложения «левых эсеров» сместить с поста председателя СНК Владимира Ильича Ленина и создать новое правительство в союзе двух «левых» — коммунистов и эсеров. Он с негодованием отвергал установку «левых коммунистов», что революция в России погибнет, если ее не поддержит пролетариат Запада, в что мир с немцами — смерть для Советской власти.

— Это малодушие, это преступное неверие в творческую силу России, ее рабочих, ее крестьян! — гневно говорил Фрунзе.

Ему противна была краснобайская фразерская позиция Троцкого, который невероятно возвеличивал свою роль в дни Октября и перед отъездом в Брест заявил хвастливо:

— Никакой дипломатии! Я выступлю с несколькими революционными призывами и взбудоражу рабочий класс Германии!

А кончил тем, что отказался подписать условия мира и одновременно заявил, что Советская республика не будет вести войну и продолжит демобилизацию армии. Словом: «Ни мира, ни войны!»

Эта «крылатая» фраза дорого обошлась Советской России: немцы нарушили перемирие и перешли в наступление по всему фронту.

Московское областное бюро партии и Петербургский комитет резко выступили против грабительских условий мира. Их поддерживали многие комитеты, в том числе Иваново-Вознесенский и Шуйский. Да и в Центральном Комитете не было единодушия. 23 февраля, несмотря на угрозу Ленина уйти с постов в правительстве и в ЦК, его поддержали лишь шесть человек из четырнадцати: Стасова, Зиновьев, Свердлов, Сталин, Сокольников и Смилга. Четверо воздержались от голосования: Троцкий, Крестинский, Иоффе и Дзержинский. Четверо голосовали против: Бубнов, Урицкий, Бухарин и Ломов.

Старый русский генерал Скалон застрелился во время переговоров в Бресте.

Михаил Фрунзе поступил иначе: он не подчинился решению VII экстренного съезда партии, который обязывал коммунистов одобрить «похабный мир».

Пасмурным мартовским утром приехал Фрунзе на IV Всероссийский съезд Советов. Он заседал в Москве, в белоколонном зале Дворянского собрания, так как правительство под угрозой падения красного Питера только что переехало в древнюю русскую столицу.

Обстановка была туманная. Местные Советы в отношении к Брестскому миру разделились почти поровну: 262 высказались «за», 233 — «против». Ленин выступил с докладом на большевистской фракции съезда, и делегаты подавляющим большинством одобрили решения VII съезда партии. «Левые коммунисты» заявили, что они выступят с декларацией против мира. ЦК срочно принял решение: «…все члены партии на съезде Советов обязаны голосовать так, как решила партия.

Чтение сепаратной декларации на съезде Советов ЦК вынужден будет рассматривать как нарушение партийной дисциплины».

Был доверительный разговор у Фрунзе с Бубновым, который у «левых коммунистов» стоял на крайнем левом фланге.

— Ты с нами, Арсений? — нервно спросил Химик.

Фрунзе задумался:

— Я с партией, Андрей! Вашу декларацию подпишу. Но от голосования воздержусь, потому что мне дан такой наказ в Иваново-Вознесенске и в Шуе.

— Странно! Либо — «против», либо — «за»! Иного выхода я не мыслю. Хочешь набросить петлю на шею России?

— Нет. Просто я держусь точной и ясной позиции Ленина на Апрельской конференции 1917 года: мы не пацифисты и не можем отрешиться от революционной войны. Но что-то Ленин знает больше меня, и против него голосовать я не буду…

На том и оборвался этот мимолетный разговор.

— Вы еще колеблетесь, Арсений? — стремительно подошла Елена Стасова, когда Фрунзе курил, опершись на колонну.

— Борюсь сам с собой, — ответил он доверчиво.

— Я колебалась бесконечно долго. Но убедил меня Владимир Ильич: солдаты не способны вести войну, Красная гвардия еще не набрала силу. Да и угроза его уйти с постов лишила меня сил бороться против его линии. Вы думаете, ему легко? Я была у него, когда Карахан привез текст Брестского мирного договора и бросил его на стол. Ленин отшатнулся. «Вы хотите, чтобы я не только подписал этот похабный мир, но еще стал бы его читать. Нет, нет, никогда!..» Может, вам поговорить с Владимиром Ильичем?

— Не могу, Елена Дмитриевна! С Лениным надо говорить, бесконечно веря ему. Или кидаться против него в бой, как это делают Химик, Бухарин или дерзкий Ломов. У меня нет ясной позиции. Но голосовать за грабительский мир — нет сил!..

Была встреча и еще с одной женщиной — с Ольгой Розановой, которая представляла на съезде соседей-ярославцев.

— Как вы? — спросил ее Фрунзе.

— С просветлением, Михаил Васильевич! До января все стояли за войну, требовали разорвать переговоры. Революционного пылу было достаточно. А потом угомонились.

— Что так?

— Запись в социалистическую армию прошла плохо. Едва сколотили полк. Так что не до войны сейчас. Конечно, на сердце тоска: контрибуция — шесть миллиардов. Потеряны Польша, Литва, Прибалтика, Украина. Жутко! Но ведь будет светлый день, когда немецкие рабочие спихнут с трона своего кайзера? Вот этой мыслью и держусь!

Делегаты забили зал. Громовым голосом открыл заседание Яков Свердлов. С докладом выступил Георгий Чичерин — по виду профессор, с мягкими манерами и удивительно тихим голосом. Он еще держался неуверенно, так как недавно заменил Троцкого на посту народного комиссара по иностранным делам.

Не скрывая душевной боли и волнения, он сказал:

— Чрезвычайно тяжелы условия мира. Но их надо принять, только в этом спасение новой России!..

Оглушающими овациями встретил съезд Владимира Ильича Ленина. Он стремительно подошел к трибуне, левой рукой приглаживал редкие волосы. Ему аплодировали долго. И со всех сторон что-то кричали недоброжелатели. А он стоял спокойно, поглядывая на часы. И в наступившей вдруг тишине послышался его звонкий голос:

— Товарищи, нам приходится решать сегодня вопрос, который знаменует поворотный пункт в развитии русской и не только русской, а и международной революции, чтобы правильно решить вопрос о том тягчайшем мире, который заключили представители Советской власти в Брест-Литовске и который Советская власть предлагает утвердить, или ратифицировать…

Он говорил о позорном мире, о Тильзитском мире, от которого не пал немецкий народ, как не падет от Брестского мира народ России. Он говорил о передышке, которую несет этот мир, и о силах революции за рубежом, которые неизбежно придут на помощь пролетариату Советской России.

Каждые пять-семь минут речь его прерывалась то аплодисментами, то истошными криками: «Ложь!», «Демагогия!», «Предательство!»

С содокладом выступил левый эсер Камков. Ужасом веяло от его аргументов: большевики отказались от всех завоеваний революции; возможное спасение страны — в партизанской войне. Одновременно Камков грозился выйти из правительства, потому что в час отчаяния не видел выхода даже в этой войне.

— Мы, товарищи, не скрываем перед вами той печальной истины, что, может быть, выхода нет и в вооруженном сопротивлении!

Мартов вовсе распоясался на трибуне. Он обрушился на всю политику большевиков, сравнил съезд с «волостным сходом», где исправник требует от темных мужиков подчиниться его решению без всякого рассуждения.

В кулуарах продолжал собирать подписи под декларацией «левых коммунистов» Валериан Куйбышев — высокий, лобастый, с кудрявой шевелюрой, — тот самый Адамчик, с которым Фрунзе виделся в Манзурке летом 1915 года.

— Михаил Васильевич? — раскинув руки, шагнул к нему Куйбышев. — Какими молитвами? Откуда?

— Мы ивановские, — Фрунзе обрадовался встрече.

— Так вы же приняли решение против Брестского мира?

— Было такое.

— Рад за вас! Ставьте подпись под декларацией, — Куйбышев решительно подхватил Фрунзе под локоть и указал на столик возле окна.

— Я подпишу, подчиняясь решению комитета. Но при голосовании воздержусь.

— Да вы что? Сговорились, что ли? И Инесса Арманд, и Павел Дыбенко с Емельяном Ярославским, и Григорий Усиевич с Михаилом Покровским ставят точно такое же условие.

— Нет, я не сговаривался, хотя видел Емельяна и говорил с ним. Действую по велению совести, Валериан Владимирович. С Ильичем я не согласен, но не до такой степени, чтобы выступать против него…

Куйбышев прочел декларацию. Ее основная мысль была изложена так: «…Этот договор не должен быть утвержден, напротив, его нужно заменить призывом к священной обороне социалистической революции».

Фрунзе воздержался при голосовании вопроса о ратификации мира. Воздержались и «левые коммунисты»: их сопротивление уже не имело смысла. Ленин увлек за собою две трети съезда: 784 делегата. Противники собрали 261 голос, 115 человек воздержались.

Мирная передышка, о которой говорил Владимир Ильич, была завоевана. Советская власть начала триумфальное шествие по стране, развивая планы хозяйственного строительства, создавая Красную Армию и укрепляя свою основу — союз рабочих и трудовых крестьян. К чести Фрунзе, колебался он недолго. И уже через пять дней при обстоятельной встрече с Яковом Свердловым дал понять, что ивановцы пересмотрят свою позицию и дружно поддержат решения съезда.

— Прекрасно, товарищ Арсений! Кстати, и вопрос о вашей губернии решен. Быть вам «президентом» и шуйским и ивановским!..

— Мы занимали не лучшую позицию в партийной борьбе по поводу Брестского мира, — сказал Фрунзе на II уездном съезде Советов в Шуе. — Наша попытка подправить Ленина в этот критический момент достойна сожаления. Правда революции в том, что на белом свете есть лишь один человек, который истинно выражает интересы Советской власти. Именно он показал нам, как в час смертельной опасности должен действовать пролетарский вождь — со знаменем Маркса в руках, научно, творчески учитывая конкретные исторические условия. Это Ленин. Так будем с ним безраздельно на всех этапах нашей борьбы за коммунизм!..

Мужественно прозвучало признание политической ошибки. Но тот, кто знал и любил своего Арсения, не мог не видеть, какую внутреннюю драму переживал этот цельный, смелый человек, преданный партии.

Рядом с Фрунзе сидел в президиуме Александр Киселев и пристально наблюдал за ним. Арсений был для него эталоном большевика с давних пор. Еще в 1906 году, в Кохме, на Новой улице, старший брат Александра — Василий Андреевич — прятал у себя в доме легендарного шуйского агитатора и всю ночь просиживал у окна, опасаясь налета полиции. И говорил Сашке — в те годы еще несмышленому пареньку:

— Про Арсения молчи, а то голову оторву! Попаду в каталажку — ты его сбережешь! На всю жизнь запомни: один он у нас, других таких нету!

И теперь Киселев видел, как нелегко Арсению: «Кончив доклад, несколько побледнев, он скрестил руки на груди и уперся спиной в стену зала. На лице его явно заметно большое душевное волнение, оно передалось и делегатам. В вале пауза затишья. Близ меня бородатый крестьянин утирал набежавшую слезу. Не мог удержаться и я…»

Никто не судил дорогого человека, который недавно увлек на неверный путь всю эту массу в зале: чистосердечным было его признание в ошибке. И все проголосовали за мир, как призывал он их сегодня.

Когда же Михаил Васильевич сказал при закрытии съезда, что пришла пора расставаться, так как партия направляет его в Иваново-Вознесенск создавать новую губернию, что-то невообразимое началось в зале.

Фрунзе с трудом утихомирил делегатов.

— Друзья мои! Пока суд да дело, я не отказываюсь от ваших полномочий. Буду и в Совете и в комитете партии. И при каждом удобном случае постараюсь завернуть к вам на денек. Ведь рукой подать до Иванова!

Да и на губернский съезд вы почти все приедете непременно. Так что не прощаюсь, а говорю: до свидания, дорогие земляки!..

Поздно вечером нагрянули к Фрунзе человек десять. Пришли в гости со своим самоваром, чтобы выручить Софью Алексеевну: она дома обходилась чайником, согревая его лучинами на загнетке. Кто-то принес картошку и щепоть соли в белой тряпице. Хлеба не оказалось. Но был сахарин. И Михаил Васильевич, изголодавшись по сладкому, кидал в стакан целую таблетку, которая расходилась в кипятке, шипя и пузырясь.

Был голодный, чудесный вечер воспоминаний и радужных прогнозов на ближайшие месяцы. Шла весна, она должна была приманить лето — с овощами, ягодами. А там не за горами и новый урожай!

И всем, кто был в тот вечер, врезался в память образ Фрунзе в расшитой крестом русской рубахе (это свадебный подарок жены!), за веселым самоваром в переднем углу. На две верхние пуговицы расстегнут ворот. И на левой стороне шеи багровый шрам — давний след страшной пытки в Ямском околотке…

Год назад Фрунзе не скрывал удивления — старый каторжанин вдруг сделался начальником народной милиции в Минске! Теперь он стал «генерал-губернатором» всего «Ситцевого края».

21 апреля 1918 года состоялся III съезд Советов Иваново-Вознесенского района. Михаил Васильевич выступил с большим докладом «О текущем моменте». Мир был завоеван, о нем не спорили. Надо было спасать людей от голода. Съезд обратился к трудовому населению губернии — увеличить производство продуктов, поднять производительность труда. Одновременно Фрунзе информировал наркомпрода А. Д. Цюрупу, что фабрики в простое, так как рабочие пухнут от голода.

Цюрупа ответил, что и в столице нет хлеба и надо утилизировать скрытые излишки зерна и муки на местах.

Михаил Васильевич добился решения нового губисполкома: выдавать повышенный паек рабочим, лишить хлеба лиц, не занятых общественно полезным трудом.

Он не терял надежды, что спасти ивановцев может Ленин. И послал ему телеграмму: «Положение безвыходное. Что делать?» Владимир Ильич отозвался немедленно: «Организуйте продовольственные отряды для изъятия излишков хлеба в деревнях».

Отряды были созданы. Они нашли кое-что в кулацких амбарах. Но это была капля в море: не удалось подкормить даже детвору. Фрунзе обратился с воззванием к рабочим и крестьянам губернии: «Чтобы получить хлеб, накормить падающего от истощения труженика, нужны единая воля, единая цель. Наиболее самоотверженные рабочие уже откликнулись на призыв, оставили станки и фабрики и двинули вооруженные отряды за хлебом. Необходимо дотянуть до нового урожая… чтобы получить хлеб из Сибири, с Дона, с Северного Кавказа, Украины».

Но и Владимир Ильич Ленин думал об ивановцах. По его распоряжению в июне 1918 года был направлен из Царицына эшелон с хлебом, тридцать шесть вагонов рогатого скота и два вагона с растительным маслом. И нижегородцы доставили хлеб в адрес Фрунзе спешным маршрутом.

Большевик Фрунзе нес непосильное бремя для блага людей труда в новой губернии.

Софья Алексеевна не скрывала удивления: голодный ее муж, спавший на солдатской койке три часа в сутки, руководил губисполкомом и губернской организацией коммунистов, был главой совнархоза и военным комиссаром. Да еще и «президентом» бывшей «Шуйской республики», где и слышать не хотели, чтобы их Арсений отказался от своих постов в Шуе.

Передышка, о которой говорил Владимир Ильич, оказалась кратковременной, чтобы справиться с голодом, эпидемиями и хозяйственной разрухой. Однако Ленин успел очертить контуры строительства основ социалистической экономики в сурово-простых и гениально-ярких работах: «Очередные задачи Советской власти» и «О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности».

Он призывал преодолеть мелкобуржуазную стихию в новой России, укрепить социалистический уклад хозяйства, чтобы превратить его в господствующий и затем единственный, всеобъемлющий. Диктатура пролетариата — это не только подавление сопротивления внутренних врагов; это и организация всенародного учета и контроля над производством и распределением продуктов; это и воспитание новой трудовой дисциплины, и развитие социалистического соревнования, и повышение производительности труда; это и школа управления на основе единоначалия и хозяйственного расчета.

Ленин призывал не отказываться от государственного капитализма и советовал привлекать к работе в промышленности буржуазных специалистов: их опыт и знания могли послужить при Советской власти строительству социалистической экономики.

Ленинский план захватывал, безгранично расширяя горизонты. Но чудовищно угнетал голод. В красном Питере хлебный паек сократился до осьмушки, в Москве и в Иваново-Вознесенске выдавали не больше четверти фунта. Временный выход был найден в продовольственной диктатуре. Этой же цели служили и комитеты бедноты в деревнях. У открытых саботажников и спекулянтов хлеб отбирали начисто; кулаков заставили продавать зерно государству по твердым ценам. После Петрограда и Москвы ивановцы направили в глубинные районы страны самые крупные продовольственные отряды. Наконец, появилась возможность выдавать работающим до фунта хлеба в день…

В это голодное время Михаил Васильевич жил, как и все его близкие друзья — в горении, в подвиге. И таял на глазах: иногда трудно было узнать в отощавшем бородатом человеке с густой шевелюрой, где с каждым днем прибавлялись серебристые нити, вчерашнего Арсения. На костистых висках нервно пульсировали голубые жилки, часто в глазах появлялся болезненный блеск. Через день, через два мучили его боли в желудке; он подбирал колени под подбородок и скрывал слезы, что-то мыча себе под нос. От боли стал искать спасения в соде. Боль затихала, но еще острее ощущался голод.

В небольшой бывшей гостинице на Напалковской улице, где устроили общежитие для работников исполкома, занимал он с Софьей Алексеевной две комнатки. Было в них пусто и холодно. У «генерал-губернатора» — солдатская койка с серым байковым одеялом, стул и письменный стол, заваленный книгами и журналами; у его жены — пружинный матрац на грубых самодельных ножках, ситцевое покрывало на нем; дубовое кресло у окна и на гвоздиках накрытые марлей от пыли три платья и потрепанное зимнее пальто.

Дома не столовались. Только изредка завтракали, если Фрунзе не уходил по делам до света: кусок тяжелого хлеба с примесью картошки и кипяток с сахарином. И как праздник — ломтик конины и две-три стекляшки монпансье.

В одно такое утро, в ранних сумерках рассвета, ввалились к Фрунзе четыре бородача в новых лаптях — ходоки от Суздальской коммуны. Огляделись, сели на край койки. И — за разговором — попросили наряд на четыре плуга и на пять ведер керосину.

— Плуги есть, вам выдадут, вот бумага, — Фрунзе написал распоряжение. — А с керосином — швах, может, перебьетесь до осени?

— Закавыка, товарищ Арсений! Бабы — в голос: обрыдло им сидеть при лучине. И все подзуживают: «Коммунары голодраные! Мало, что без порток сидите, так еще в потемках!» Оно бы можно и перебиться, как ты сказал. Одначе момент такой… сам понимаешь. Без керосину домой хоть и не вертайся!

— Ну коли так, будем искать! Идите ко мне в канцелярию, я — мигом!

Бородачи замялись. Один из них вышмыгнул в коридор и вскоре вернулся с валенками и с мешком.

— Наслышаны, голодуешь ты крепко, товарищ Арсений. И знаем — взять тебе негде. А кабы и знал бы — не взял. Прислали тебе от коммуны с пудишко гречки. Ну, а валенцы — в придачу. Только ты не думай чегось — от души, ей-богу!..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.