Глава 48 Возвращение беглянки сентябрь – декабрь 1895 года

Глава 48

Возвращение беглянки

сентябрь – декабрь 1895 года

Шестого августа Лика Мизинова привезла свою девочку в Москву. Она помирилась с матерью и стала подыскивать работу. Потом, купив шоколаду, поехала в Тверскую губернию на именины к бабушке. Как когда-то Лику, Христину отдали под опеку С. Иогансон и наняли кормилицу. Двадцать третьего сентября вместе с Машей Лика приехала в Мелихово. В ноябре она писала из Москвы бабушке: «Теперь здесь Маша Чехова и часто бывает у меня и я у нее. Живет она у Ивана Павловича и занимается в пансионе Ржевской по-прежнему. Когда бываю дома, то читаю, играю и пою, и так время проходит скоро. Вообще я всем довольна. <…> Два раза я ездила к Чеховым в имение, один раз, когда приехала, до начала занятий, и пробыла там две недели, а еще ездила с Машей на субботу и воскресенье, меня там по-прежнему любят, и я себя чувствую у них как дома». Мать Лики, Лидия Юргенева, дорожила своей независимостью, хотя денег порой не хватало даже на дрова. Гостеприимный чеховский дом той осенью согревал Лику не только душевно, но и физически.

Потапенко по-прежнему пути в Мелихово были заказаны, но в декабре Лика попыталась вступиться за него перед Машей: «У меня есть и будет только одно – это моя девочка! <…> никогда не вини ни в чем Игнатия! Верь мне, он тот, каким мы с тобой его представляли». Сам Потапенко еще в ноябре искал примирения – по крайней мере, с Антоном: «Милый Антонио, <…> все же мне казалось, что истинную нашу духовную связь не должны разрушить никакие внешние обстоятельства. И если я допускал сомнение насчет твоей дружбы, то я говорил себе: „э то пройдет, это временно“. Итак – все светло между нами, как и прежде, и я ужасно рад этому».

Антон предусмотрел для него подобающее наказание. Потапенко принял его без ропота. Ему, столь безжалостно высмеянному в «Чайке», пришлось взять на себя хлопоты по продвижению пьесы на сцену. Держать его под контролем было нетрудно: он был зависим от Суворина, на обедах беллетристов регулярно встречался с Александром. Потапенко нашел в Москве для Антона машинистку, которая втридешева, но черепашьим ходом напечатала два экземпляра пьесы для прочтения в Петербурге. (Впрочем, Потапенко припас для Антона и фигу в кармане: в одно из писем Александра брату была вложена газетная вырезка, сообщавшая, что в Житомире читатели спрашивают в библиотеках книги Потапенко, а не Чехова.)

Машинистка и в самом деле оказалась на редкость медлительной, и Суворину Антон отправил рукописный текст пьесы. Читать ее было дозволено лишь Суворину и Потапенко. Суворина пьеса задела за живое, напомнив о самоубийстве сына; в Тригорине, разрывающемся между Ниной и Аркадиной, он увидел Потапенко, разрывающегося между Ликой и женой. Антон, явно покривив душой, ответил, что если это так, то пьесу ставить нельзя. Суворин, как мог бы догадаться Чехов, показал пьесу своей верной подруге Сазоновой, которую уже начала беспокоить суворинская увлеченность декадентской драмой. Ее дневниковая запись от 21 декабря предвосхищает реакцию публики: «Прочла чеховскую „Чайку“. Удручающее впечатление. В литературе только Чехов, в музыке Шопен производят на меня такое впечатление. Точно камень на душе, дышать нечем. Это что-то беспросветное».

Лидия Яворская все еще надеялась, что Чехов одарит ее пьесой для триумфального воцарения в Петербурге и что она будет написана в неоромантическом ключе, как ростановская «Принцесса Греза», которую они готовили с Татьяной к новому театральному сезону. В начале декабря в Москве Чехов читал «Чайку» большой компании друзей-театралов в гостиничном номере Лидии Яворской. Об этом вспоминает Татьяна: «Был и Корш, считавший Чехова „своим автором“ <…> Я помню то впечатление, которое пьеса произвела. <…> Помню споры, шум, неискреннее восхищение Лидии, удивление Корша: „Голуба, это же несценично: вы заставляете человека застрелиться за сценой и даже не даете ему поговорить перед смертью!“ и т. п. Помню я и какое-то не то смущенное, не то суровое лицо Чехова».

После этого Антону и Яворской уже не о чем было разговаривать. Тогда же он отнес рукопись Вл. Немировичу-Данченко, чьи советы ценил и принимал.

Отношения Чехова с Ликой стали столь же непринужденными, сколь и его шутливый роман с Сашей Селивановой. Однако жизнь он вел «воздержную», о чем было сказано в письме к Суворину от 10 ноября: «Я боюсь жены и семейных порядков, которые стеснят меня и в представлении как-то не вяжутся с моею беспорядочностью, но все же это лучше, чем болтаться в море житейском и штормовать в утлой ладье распутства. Да уже я и не люблю любовниц и по отношению к ним мало-помалу становлюсь импотентом».

Антон ездил обедать с пивом и водкой к Саше Селивановой, а Лику звал к себе в леса, гулять и петь. Однако лишь далекие красавицы вызывали в нем желание. После неудачного дебюта в пьесе Шиллера «Коварство и любовь» Людмила Озерова еще больше заинтересовала Антона. Суворину он писал об этом 21 октября: «Воображаю, как эта жидовочка плакала и холодела, читая „Петербургскую газету“, где ее игру называли прямо нелепой».

Как-то раз, разбираясь на чердаке мелиховского дома, Маша обнаружила рукописи Елены Шавровой, которые Антон считал потерянными. Он написал ей, что готов понести наказание, и признался, что пишет рассказ «Моя невеста» (будущий «Дом с мезонином») об утраченной любви: «У меня когда-то была невеста…» Договариваясь о встречах в «Большой Московской гостинице», Елена и Антон вступили в осторожную игру. Письма Шавровой становились все более кокетливыми. Одиннадцатого ноября она подала тонкий намек на отношения, которых, очевидно, искала: «Знаете, я часто вспоминаю Катю из „Скучной истории“ и понимаю ее». Третьего декабря она высказалась более откровенно: «Меня радует уже одна возможность того факта, что cher ma?tre любил когда-то и что, значит, это земное чувство ему было доступно и понятно. <…> Мне почему-то кажется, что Вы слишком тонко анализируете все и вся для того, чтобы полюбить»[333]. В письме, написанном под Новый год, она хвалила Ариадну как «настоящую» женщину, которая умеет обращаться с мужчинами, и пожелала Антону «сколько возможно меньше скучных дней, часов и минут».

Однако осенью Антону ни скучать, ни флиртовать было некогда. Творческий порыв, овладевший им весной прошлого года, не потерял своей силы. Закончив «Чайку», он приступил к работе над самым ностальгическим своим рассказом «Дом с мезонином». Его пейзаж и второстепенные персонажи (бездельничающий помещик и его властная, истеричная любовница) уходят корнями в год 1891-й, в богимовское лето с мангустом. Рассказчик (художник, которого никто не видит за мольбертом) случайно попадает в старую запущенную усадьбу, в которой живут мать и две дочери. Со старшей дочерью он ввязывается в непримиримые споры, а в младшую – влюбляется; узнав, что его чувство взаимно, он вскоре теряет ее. Все детали рассказа передают чувство невозвратной потери – и опавшая жухлая хвоя, и старые липы, и полузаброшенный барский дом, и пассивность героя-рассказчика. Его побочная тема пройдет красной нитью через поздние чеховские сочинения: бесполезность деятельности во имя народа, которая не устраняет главных причин его бедственного существования. Старшая сестра, активная защитница крестьян, выступала противницей искусства и праздности. Критиков озадачивало то, что автор не поддерживает ни деятельной учительницы, ни бездеятельного художника. Как это часто бывает у Чехова, конфликт возникает между двумя сторонами сто собственной натуры – между трудолюбивым землевладельцем и созерцателем-художником или между сторонником женского равноправия и женоненавистником. Сам активный земец, Чехов начал хлопотать о постройке новой школы в соседнем селе Талеж, рассчитывая на собственные средства, крестьянские взносы и субсидию Серпуховской земской управы. Соседи-помещики помощи не предложили. С Семенковичами, новыми владельцами Васькина, Антон общение наладил, а не внушающих доверия Варениковых старался избегать. Те предлагали обменять часть своей усадьбы на мелиховский покос, на что Маша ответила отказом. В августе Вареников досадил Чеховым тем, что запер у себя забредших в его сад мелиховских телок и потребовал за них по рублю. Чехов сказал, чтобы он оставил их у себя даром. Вареников сдался: «Прикажите взять Ваших коров; прошу запретить Вашей прислуге запускать их к нам на сенокос»[334].

В будни, когда Маша преподавала в гимназии Ржевской, в Мелихове за хозяина был Павел Егорович. Управитель он был жестокий, однако работники выходили у него из повиновения, пререкались и пьянствовали. Пятнадцатого декабря, поморозив на кухне тараканов, он вставил двойные рамы и написал Маше полное негодования письмо: «У нас новости: Роман с женою поссорился, а Она закапризничала, не пошла коров доить, нужно было просить и умолить Анютку, чтоб пошла подоить коров, а Машутку – чтоб кур и уток покормила, хлеб в печь сажала старуха [Марьюшка] со слезами. <…> Что же это такое происходит, неужели можно позволить дать волю прислуге и работникам, чтобы они не слушали тех, кто находится в доме? <…> Роман был прежде снисходителен, когда ему не давали воли и послабления, а теперь он зазнался, стал лицемерить, узнал слабую струну Антоши, при тебе он старается угодить и понравиться, а когда ты уедешь, совсем делается другой. <…> Где безначалие вкоренится, там всегда бывает беспорядок и неустройство. За всю неделю не могли навоз вычистить из конюшни два здоровца, поденщицу взял. Сидим без дров, и в комнатах холодно стало»[335].

Антону Павел Егорович со своими деспотическими замашками тоже действовал на нервы. Александру он жаловался, что отец «по-прежнему жует за обедом мать и длинно рассуждает об орденах».

Когда Антон возвращался в Мелихово, мир и порядок в доме восстанавливался, однако он предпочитал возиться не с прислугой, а в саду: обрезать малину, присыпать навозом спаржу, выхаживать заболевшую Хину. Работники его, Иван, Роман и его брат Егор, никогда не слышали от него грубого слова. Антон подолгу бродил в лесу. Павел Егорович пометил в дневнике 8 октября: «Ясное утро; ходили с таксами на охоту, но барсука в норе не нашли».

Левитан, все еще погруженный в душевную тоску, иногда сопровождал Антона в этих вылазках, но ружье оставлял дома. Он был тронут вниманием Антона и благодарен за его визит в Горки. Антон подарил ему экземпляр «Острова Сахалин», надписав: «…на случай, если он совершит убийство из ревности и попадет на оный остров». В конце июля Левитан писал Антону: «Несмотря на свое состояние, я все время наблюдаю себя и ясно вижу, что я разваливаюсь вконец. И надоел же я себе, и как надоел. Не знаю почему, но те несколько дней, проведенных с тобой у меня, были для меня самыми покойными днями за все лето». В октябре Левитан провел в Мелихове два дня.

Другие тоже нуждались в поддержке Антона. Ему снова пришлось хлопотать перед Сувориным за Мишу. Тот и сам обращался к нему с просьбой о переводе в Ярославль, но сделал это довольно бестактно, так что брату пришлось за него извиняться. Суворин пошел в министерство и добился для Миши должности начальника второго отделения ярославской казенной палаты, о чем сообщил Антону телеграммой, прибавив: «Скажите merci, ангел мой». Из Углича Миша уезжал не один. Там он встретил и полюбил Ольгу Владыкину, служившую гувернанткой у богатого заводчика. Ольга приняла предложение Миши, хотя ее задело, что он объявил о помолвке лишь после того, как получил благословение Антона. Счастливый Миша расщедрился и решил уступить Маше 1600 рублей – весь будущий доход от опубликованного им словаря для сельских хозяев «Закром». Брата Александра снова одолели семейные проблемы: Антона не приняли в гимназию без метрики, а Коля озорничал: выбросил «для собственного удовольствия» со второго этажа кошку. Александр воззвал о помощи к Ване и Соне: «Не возьмешь ли к себе на выучку моих поросят? <…> Как только я вышел из дому, так они – уроки к черту, берутся за шапку и марш. <…> Лучше деньги тебе, чем чужому. Николай <…> полезен, умеет ходить в кабак за водкой»[336].

Ваня ничего против не имел, но Соня дала на это согласие лишь через два года.

К осени Чехов восстановил дружеские связи с поклонниками мужского пола, хотя Билибин был недоволен, что к нему обратились только по делу. На записку Щеглова, присланную после полуторагодового молчания, Чехов ответил столь сердечно, что тот в восторге воскликнул: «Для Вас, только для одного Вас открыты всегда как мое сердце, так и мой [гостиничный] номер». В дневнике он 10 октября сделал запись: «Три человека, свидание с которыми заставляет биться мое сердце: А. П. Чехов, А. С. Суворин, В. П. Горленко». Однако назначавшаяся несколько раз встреча в том году так и не состоялась, и разочарованный Щеглов уехал к себе во Владимир.

В течение нескольких лет Чехов откладывал встречу с Толстым, но в августе все-таки побывал в Ясной Поляне, где провел полтора суток, хотя Лев Николаевич для частной аудиенции теперь был не более доступен, чем Папа Римский. Антон не хотел, чтобы к писателю его в качестве трофея доставил Сергеенко или иной толстовец. Доступ к Толстому даже близких людей контролировал его последователь В. Чертков; визит Антона был организован при посредстве журналиста М. Меньшикова[337]. Антона Толстой пожаловал не дружеской беседой, но аудиенцией. На следующее утро состоялась читка нового романа Толстого «Воскресение». Антон оставил без комментария толстовское вегетарианство и анархизм и лишь заметил, что срок, полученный Масловой за соучастие в убийстве, неправдоподобно мал.

Участвуя в составлении книг для народа, Толстой читал Чехова и высоко оценил многие из его рассказов, хотя и не за то, что в них нравилось самому Антону. Он осуждал Чехова за «отсутствие миросозерцания» и весьма проницательно заметил, что «если бы можно было соединить Чехова с Гаршиным, то вышел бы очень крупный писатель». Впрочем, как человек Чехов очаровал Толстого: «Скромный, тихий <…> И ходит как барышня». Вернувшись в Мелихово, Антон отнюдь не ощутил себя мусульманином, совершившим паломничество в Мекку, но сохранил в душе восхищение писателем. Возможно, еще и потому, что увидел, с каким обожанием относятся к Толстому дочери, которые (как писал он Суворину) в этом смысле, в отличие от невест и любовниц, никогда не обманываются. Поездка в Ясную Поляну стоила Антону свирепой простуды – правую половину его головы сковала сильнейшая боль, па которую не подействовали ни болеутоляющие, ни хина, ни мази, ни даже вырванный зуб. Чехов пришел в себя лишь через две недели, а годом позже глазной врач установил, что причиной невралгии стала привычка Антона щуриться из-за близорукости.

Толстовцем Чехов так и не стал. В письме Суворину от 1 декабря он признался: «Если бы в монастыри принимали не религиозных людей и если бы можно было не молиться, то я пошел бы в монахи». Однако общественная деятельность Толстого его вдохновила. По возвращении из Ясной Поляны он дал поручение брату Александру, в то время редактировавшему журнал «Слепец», устроить в приют слепого солдата, пришедшего к Толстому просить милостыню. Всю осень и зиму Антон снабжал сеном корову школьного учителя Михайлова, строил крестьянам новую школу, определял на учебу таганрогских родственников Володю и Сашу, упрашивал Сытина взять под свое крыло журнал «Хирургическая летопись», издававшийся профессором Дьяконовым. Немало молодых писателей, таких как уроженец Таганрога А. Гутмахер или букинист Н. Свешников, своими публикациями были обязаны хлопотам Антона.

В декабре Антон две недели провел в «Большой Московской гостинице», где работал над «Домом с мезонином». Там же оказались поэт Бальмонт с Иваном Буниным, в ту пору начинающим литератором, а позже ставшим Чехову родной душой и верным товарищем. Бальмонт спьяну ухватил чужое пальто и был остановлен коридорным: пальто принадлежало Чехову. Возрадовавшись, что есть предлог познакомиться с Антоном, друзья отправились к нему в номер. Того на месте не оказалось, и Бунин украдкой перелистал лежавшую на столе рукопись повести «Дом с мезонином». Лишь спустя годы он признался в этом Чехову.

Прогуляв всю ночь на юбилейном обеде в «Русской мысли», Антон, предвкушая «адскую скуку», вернулся домой 17 декабря в 6 часов утра. Между тем в Мелихово съезжались домашние и друзья. Приехала Маша, за ней – Ваня, правда не с женой, а с Сашей Селивановой. В сочельник получить отеческое благословение на брак явился Миша. Павел Егорович благодушествовал – накануне был починен самовар и куплен новый умывальник: «Утреня в 7 часов. Обедня в 10 часов. Обедали без Батюшки, Учитель, Гости и своя семья. День провели хорошо, приходили Мальчики, потом Мужики с Поздравлениями. Прислуга получила подарки хорошие».

Приезжал доктор Савельев, таганрогский земляк. Антону же хотелось не праздновать, но работать, однако своим недовольством он поделился лишь с Сувориным: «Целый день еда и разговоры, еда и разговоры».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.