Раздел V
Раздел V
В нем две главы. В этих главах поэт уже сед. Он владел мастерством, создал много книг. Эти главы замыкают собою книгу.
Поэт путешествует
Когда-то давно молодой Маяковский написал стихи «Люблю». Это большое стихотворение с проверкой жизненного пути. Оно кончалось словами:
Подъемля торжественно стих строкоперстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!
Эти строки потом были срифмованы с другими.
Мысль возвращается измененная, и образ напоминает образ, как рифма возвращает зарифмованное слово.
Поэму «Во весь голос» Маяковский в 1930 году кончил словами:
Я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.
Образ присяги соединяет любовь и партию.
У Маяковского есть другой постоянный образ.
Лодка дней.
Он сразу входит оснащенный.
В 1924 году в поэме «Ленин»:
Люди – лодки.
Хотя и на суше
Проживешь
свое
пока,
много всяких
грязных ракушек
налипает
нам
на бока.
. . . . . . . . . . . .
Я
себя
под Лениным чищу,
чтобы плыть
в революцию дальше.
Образ лодки реализовался в поэме «Хорошо!». Он стал комнатой-лодкой:
В пальбу
присев
на корточки,
в покой —
глазами к форточке,
чтоб было
видней,
я
в комнатенке-лодочке
проплыл
три тыщи дней.
Люди – лодки, комната – лодочка.
Ленин – это не только поэма «Ленин». Это поэма «Хорошо!».
У Маяковского есть такие пары поэм:
«Человек» – рядом с ним «Про это».
«Хорошо!» стоит рядом с «Лениным», в одном решении времени.
Жил поэт в домах Стахеева, комната его мало менялась. Последние годы сделал диван, стол поставил американский, американские шкафы, на камине – верблюда.
Была у Маяковского песня:
У коровы есть гнездо,
У верблюда – дети.
У меня же никого,
Никого на свете.
Верблюд жил на камине.
Маяковский хотел войти в коммунизм со всей своей жизнью, со своей любовью, друзьями.
Он всех людей проверял, и вел к одной цели, и радовался, что Крученых написал стихи о Руре и опоязовцы написали работу о языке Ленина.
Он людей Лениным чистил. С именем Ленина связан у него город и сам язык русский. Он говорил:
Да будь я
и негром преклонных годов
и то
без унынья и лени
я русский бы выучил
только за то,
что им разговаривал Ленин.
СССР – страна многонациональная. Русский язык – язык Ленина. И Маяковский обладал народной гордостью великоросса.
Писал о русском языке стихи, обижался, когда его, Маяковского, нарочно не понимали люди в Тифлисе и в Киеве.
Стихи эти тщательно он переделывал так, чтобы было убедительно.
«Во втором номере Лефа помещено мое стихотворение «Нашему юношеству». Мысль (поскольку надо говорить об этом в стихах) ясна: уча свой язык, не к чему ненавидеть и русский, в особенности если встает вопрос – какой еще язык знать, чтобы юношам, растущим в советской культуре, применять в будущем свои революционные знания и силы за пределами своей страны.
…Я напечатал стих в Лефе и, пользуясь своей лекционной поездкой в Харьков и Киев, проверил строки на украинской аудитории.
Я говорил с украинскими работниками и писателями.
Я читал стих в Киевском университете и Харьковской держдраме.
…С удовольствием и с благодарностью для полной ясности и действенности вношу всю сделанную корректуру».
Он ездил по Советскому Союзу. Трудно ездить. Поезда, а иногда и сани, номера гостиниц с водопроводными трубами и вынужденным одиночеством.
Он ездил так много, что говорил:
«Я теперь знаю, сколько верст надо бриться и сколько верст в супе».
Раз приехал в Ростов, а там спутались трубы канализации и водопровода. Пить можно только нарзан.
Чай и то из нарзана. А когда нарзан кипит – непонятно: пузырьки идут сразу.
В Ростове ему сказали, что в местной РАПП была поэтесса, ее снимали под крестьянку, надевали ей на голову платочек. Сказали: «Это вам идет».
Напечатали: «Поэтесса-колхозница».
А потом перестали печатать.
Девушка достала револьвер и выстрелила себе в грудь.
Маяковский в Ростове прочел ее стихи, стихи были неплохие. Поехал в больницу. Говорит:
– Так не надо. Ведь есть же у вас товарищи? Они все вам устроят. Я вот вам устрою.
Устроил и лечение и отдых. Спрашивал ее:
– Вам трудно?
Она отвечала:
– Вы знаете, огнестрельная рана – это не больно. Впечатление такое, как будто тебя кто-то внезапно окликнул. Боль приходит потом.
– Вы это нехорошо говорите, – сказал Маяковский.
Из города в город ездил Маяковский, спорил с людьми, учил людей, читал про себя.
Когда-то Золя говорил, что он по утрам глотает жабу. Маяковскому жаб пришлось проглотить за свою жизнь очень много.
Это было время поездок, странствований поэта.
Маяковский говорил, что в 1927 году главной его работой было «развоз идей Лефа и стихов по городам Союза».
Он получил за это время семь тысяч записок. Записки повторяли друг друга с последовательностью смен времен года или с последовательностью, в которой смешаны разные виды трав на лугу.
Маяковский отвечал на записки.
Однажды ему сказал человек:
– Я слушаю вас в третьем городе, и вы говорите одни и те же остроты в ответ.
– А зачем вы за мной ездите?
На самом деле повторялись записки и потому повторялись ответы.
И сердиться на записки было нельзя и незачем.
Отвечать надо.
Конечно, критики были в меньшинстве. Аудитория Маяковского любила.
Он ездил за границу, снова хотел увидеть Париж и поехать вокруг света.
Он переплыл через океан, увидел, что индейцы действительно существуют.
Он писал о мире новой прозой и был уже накануне создания романа, но ему мешала теория факта.
Большой, много умеющий, далеко видящий человек, воспитанный революцией, уже давно ею призванный, еще не признанный, смотрел на мир глазами будущего.
Выплывали из моря прекрасные острова, ночью приветствуя пароход благоуханием.
Утром рядом с пароходом оказывалось блистание города.
Потом пароход уходил.
Мир оказывался круглым.
Маяковский ехал в экзотические страны, а там была Латвия.
На мужчинах желтые ботинки, соломенные шляпы. Средние мужчины, средние женщины ездят среди чудес ботаники в однотипных автомобилях.
Мир нуждался в переделке.
Море украшено радугой.
Радуга отражена в море. В цветной круг вплывает пароход, радуга стоит от горизонта до горизонта, и это не так уж много.
В Америке так же не понимают, что такое язык и для чего он, как не понимали это в Киеве.
Много больше не понимают, чем у нас.
Однажды в русско-еврейской аудитории поэта приветствовали на «идиш» без перевода.
Он встал и очень серьезно ответил речью по-грузински.
Тоже без перевода.
Чужие люди. В Америке, стране прекрасной техники, передовые писатели организовали общество «зеленых рыбаков».
Сидят с удочками на краю жизни.
Когда говоришь с ними, то говоришь как будто через стекло. Они в движение губ твоих вкладывают свои, чужие поэту, слова.
Люди – лодки, очень сильно обросшие ракушками.
Мир прекрасен.
Владимир Владимирович раз обиделся на меня, когда я, расспрашивал его про Мексику, не удивился на рассказ о каких-то хохлатых или, наоборот, гололобых птицах.
Изумителен Париж. Изумительно его искусство. И самый цвет его вечера, цвет не понятого еще художниками анилина.
С Сезанном, с Верденом разговаривал поэт, побеждая невозможность тем, что такой разговор очень нужен. Они разговаривали огорченно.
Поговорим
о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь плохие стихи —
труха.
Хороший —
себе дороже,
С хорошим
и я б
свои потроха
сложил
под забором
тоже.[71]
Это не свидетельство. Стихи хорошие, и ремеслишко – это поззия и живопись.
Он страстно любил мир, не только Москву. Мир весь должен был принадлежать его идее.
Он хотел обладать этим городом так, как колонна влюбленно владеет площадью.
И вся эта тема мира возвращается в тему – любовь.
Пролетарии приходят
к коммунизму
низом —
низом шахт,
серпов
и вил, —
я ж
с небес поэзии
бросаюсь в коммунизм,
потому, что
нет мне
без него любви.[72]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.