ПСИХЕЯ

ПСИХЕЯ

Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки 1919–1920 гг.:

Non une femme, — une ame [12; 30]

Марина Ивановна Цветаева. Из письма В. Н. Буниной. Париж, Ване, 22 ноября 1934 г.:

Мне был дан в колыбель ужасный дар — совести: неможение чужого страдания [9; 280].

Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки:

Душе, чтобы писать стихи, нужны впечатления. Для мысли впечатлений не надо, думать можно и в одиночной камере — и м. б. лучше чем где-либо. Чтобы ничто не мешало (не задевало). Душе же необходимо, чтобы ей мешали (задевали), п. ч. она в состоянии покоя не существует. (Покой — дух.) — (Что сказать о соли, к<отор>ая не соленая… Что сказать о боли, к<отор>ая не болит?..) Покой для души (боли) есть анестэзия: умерщвление самой сущности. Если вы говорите о душевном покое, как вершине, вы говорите о духовном покое, ибо в духе боли нет, он — над. (…Или вы говорите о физическом здоровье.) «Я знаю, я породил смертного сына» — есть ответ духа Гете, Гете — духа, des Geistes — Goethe[164]. Есть ответ бога. Душа его болела как у всех — и больше, ибо после этого бессмертного ответа — смертный живой поток крови, чуть не унесший — душу, которой он и был. Душа знает одно: болит. Есть одно: болит. Как болит — стихи. «Переболит» — быт: дурной опыт [10; 516–517].

Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. Париж, 30 декабря 1925 г.:

Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, т. е. обретать смысл и вес — только преображенная, т. е. — в искусстве. Если бы меня взяли за океан — в рай — и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна [8; 344].

Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. St. Gilles-sur-Vie, 24 сентября 1926 г.:

Мне внешне всегда плохо, потому что я не люблю его (внешнего), не считаюсь с ним, не отдаю ему должной важности и с него ничего не требую. Все, что я люблю, из внешнего становится внутренним, с секунды моей любви перестает быть внешним, и этим опять-таки, хотя бы в обратную сторону, теряет свою «объективную» ценность. Так, напр<имер>, у меня есть с моря, принесенный приливом или оставленный отливом, окаменелый каштан-талисман. Это не вещь. Это — знак. Чего? Да хотя бы приливов и отливов. Потеряв такой каштан, я буду горевать. Потеряв 100 царск<их> тысяч рублей, в Госуд<арственном> Банке (революция), я не горевала ни минуты, ибо, не будучи с ними связана, не считала их своими, они в моей душе не числились, только в ухе (звук!) или в руке (чек), — на поверхности слуха и руки. Не имев, их не теряла [8; 349–350]

Марина Ивановна Цветаева. Из письма П. П. Сувчинскому. Лондон, 17 марта 1926 г.:

Мне нет дела до себя. Меня — если уж по чести — просто нет. Вся я — в своем, свое пожрало. Поэтому тащу человека в свое, никогда в себя, — от себя оттаскиваю: дом, где меня никогда не бывает. С собой я тороплюсь — как с умываньем, одеваньем, обедом, м. б. вся я — только это: несколько жестов, либо навязанных (быт), либо случайных (прихоть часа). Когда я говорю, я решаю, я действую — всегда плохо. Я — это когда мне скучно (страшно редко). Я — это то, что я с наслаждением брошу, сброшу, когда умру. Я — это когда меня бросает МОЕ. Я — это то, что меня всегда бросает. «Я» — всё, что не Я во мне, всё, чем меня заставляют быть. И диалог МОЕГО со мною всегда открывается словами:

«Вот видишь, какая ты дура!» (Мое — мне.)

* * *

И — догадалась: «Я» ЭТО ПРОСТО ТЕЛО… et tout се qui s’en suit[165]: голод, холод, усталость, скука, пустота, зевки, насморк, хозяйство, случайные поцелуи, прочее. Всё НЕПРЕОБРАЖЕННОЕ.

* * *

Не хочу, чтобы это любили. Я его сама еле терплю. В любви ко мне я одинока, не понимаю, томлюсь.

* * *

«Я» — не пишу стихов [8; 317].

Марина Ивановна Цветаева:

16 февраля 1936. Если бы мне на выбор — никогда не увидать России — или никогда не увидать своих черновых тетрадей (хотя бы этой, с вариантами Ц<арской> Семьи) — не задумываясь, сразу. И ясно — что.

Россия без меня обойдется, тетради — нет.

Я без России обойдусь, без тетрадей — нет.

Потому что вовсе не: жить и писать, а жить-писать и: писать-жить. Т. е. всё осуществляется и даже живется (понимается <…>) только в тетради. А в жизни — что? В жизни — хозяйство: уборка, стирка, топка, забота. В жизни — функция и отсутствие. К<отор>ое другие наивно принимают за максимальное присутствие, до к<отор>ого моему так же далёко, как моей разговорной (говорят — блестящей) речи — до моей писаной. Если бы я в жизни присутствовала… — Нет такой жизни, которая бы вынесла мое присутствие [6; 605].

Марина Ивановна Цветаева. Из письма В. А. Меркурьевой. Москва, 31 августа 1940 г.:

Мне очень мало нужно было, чтобы быть счастливой. Свой стол. Здоровье своих. Любая погода. Вся свобода. — Всё. — И вот — чтобы это несчастное счастье — так добывать, — в этом не только жестокость, но глупость. Счастливому человеку жизнь должна— радоваться, поощрять его в этом редком даре. Потому что от счастливого — идет счастье. От меня — шло. Здорово шло. Я чужими тяжестями (взваленными) играла, как атлет гирями. От меня шла — свобода. Человек — вдруг — знал, что выбросившись из окна — упадет вверх. На мне люди оживали как янтарь. Сами начинали играть [9; 688].

Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки 1919–1920 гг.:

У меня только одно СЕРЬЕЗНОЕ отношение: к своей душе. И этого мне люди не прощают, не видя, что это «к своей душе» опять-таки — к их душам! (Ибо что моя душа — без любви?) [12; 138]

Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки 1925 г.:

Душа — охотник, охотится на вершинах, за ней не угонишься. Моя тяга в горы (физическая!) только желание <пропущено одно слово>. День встречи с моей душой был бы, думаю, день моей смерти: непереносимость счастья [10; 340].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.