4. АНАТОМИЯ И ФИЗИОЛОГИЯ ОБЩЕСТВА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4. АНАТОМИЯ И ФИЗИОЛОГИЯ ОБЩЕСТВА

Обыватели Керколди, фермеры и рыбаки из соседних деревень иногда видели его на прогулках. Довольно высокий, прямой, с неизменной тростью в руке и еще чаще — на плече (такова была его излюбленная манера), он ровным шагом отмерял мили. От глубокой задумчивости лицо его казалось мрачным, и люди редко заговаривали с ним сами. Часто губы у него шевелились, точно шепча молитву, а порой он начинал громко говорить сам с собой.

Однажды он вышел в сад в одном халате, как-то незаметно очутился на берегу моря, добрался до дороги и пошел, пошел… Очнулся он на рыночной площади небольшого городка в нескольких милях от Керколди! Домой, где миссис Смит и кузина Джейн не знали, что и думать об исчезновении профессора в халате, его привез в коляске пастор, к счастью встретившийся на дороге. (Впрочем, это лишь одни из многих анекдотов о рассеянности Смита, столь же малодостоверных, как анекдоты о Ньютоне, который якобы сварил однажды в кастрюле вместо яйца свои часы).

При всей своей сосредоточенности и рассеянности он любил и умел поговорить с простыми людьми. В «Богатстве народов» можно встретить множество примеров, свидетельствующих об этом: «я видел», «я слышал», «мне говорили»… Поэтому, как заметил Уолтер Бэджгот, английский экономист и публицист эпохи королевы Виктории, оно и воспринимается не только как экономический трактат, но и как «очень любопытная книга о старых временах».

Его другом в течение нескольких лет был слепой мальчик, сын скорняка с Хай-стрит. С ним, хрупким, чутким и понятливым, Смит чувствовал себя хорошо. Иногда они шли к морю и неторопливо беседовали, сидя на камнях и слушая прибой, в котором мальчик улавливал звуки, недоступные Смиту. Иногда мальчик сидел почти неподвижно на табуретке в саду Смита, пока тот рыхлил клумбы или подрезал кусты.

Миссис Смит не понимала, о чем он может говорить с несчастным калекой, и с внутренним стыдом немного ревновала к нему сына. С ней он был неизменно ласков и заботлив, но она очень часто ощущала, что мысли его где-то далеко.

«По ту сторону воды», в Эдинбурге, были друзья. Летом изредка кто-нибудь из них приезжал к нему на несколько дней, но не заживался долго, видя, что хозяин целиком погружен в свой труд. Сам он за шесть лет всего три или четыре раза выбрался туда, да и то каждый раз были особые причины.

В 1770 году хлопотами герцога Баклю город Эдинбург сделал его своим почетным гражданином. Эта честь была несколько неожиданна для Смита. Пришлось ехать за грамотой.

Другой раз повод был совсем иной. Его старые серебряные часы, купленные еще в Глазго, испортились, а другие не могли их заменить. Мастера же были только в Эдинбурге. Он привыкал к вещам и чувствовал почти физическое неудобство и беспокойство, если с ними приходилось расставаться. Табакерку с нюхательным табаком, которая служила ему двадцать лет, он очень боялся потерять и никогда не выносил из дому.

Книги опять заменяли ему друзей. Книг становилось все больше. Они заполнили кабинет и перебрались в спальню. Друзья и книготорговцы в Лондоне и Эдинбурге получали от него все новые заказы и просьбы.

Дом Смита в Керколди — солидная, просторная постройка XVII века. Дом был снесен в 1834 году, но по сохранившемуся рисунку и плану мы можем хорошо себе его представить. Над нижним хозяйственным этажом было два жилых этажа и над ними — мансарды. Дом выходил на Хай-стрит тремя высокими уступчатыми фронтонами, один из них был ниже двух других. В какой части дома был кабинет Смита, установить не удалось.

Пройдя через сквозной ход под домом, можно было попасть во двор, где был колодец. Дальше до самого берега моря узкой полосой тянулся сад с небольшими теплицами и фруктовыми деревьями и крохотный «парк» с беседкой. Площадь всего владения составляла 20 тысяч квадратных футов, то есть около 1900 квадратных метров.

Судьба большой библиотеки Смита оказалась немного счастливее, чем судьба дома, где было написано «Богатство народов». Она перешла к Смитову двоюродному племяннику Дэвиду Дугласу, а затем была разделена между двумя его дочерьми. Позже книги продавались и передавались разным лицам и учреждениям. Часть книг Смита была не так давно обнаружена… в Японии. Профессор Джемс Бонар в конце XIX века издал очень интересный комментированный каталог библиотеки Смита, а в 1932 году пополнил его новыми находками.

По будним дням почти ежедневно приходил секретарь, писавший под диктовку Смита. Маленький, сухопарый мистер Гиллис, чиновник акцизного ведомства, усаживался за стол, подложив под себя специально ждавшую его подушку. Перья и нож для подрезки и заточки их он всегда приносил с собой. Аккуратно разложив все на столе, он терпеливо ждал начала работы.

Гиллис любил эту работу — и не только из-за приличного заработка. Он не понимал многого из того, что писал, но чувствовал четкую логику, смелость мысли, яркость деталей. Гиллис благоговел перед Смитом. Гиллис по-своему любил его, но стеснялся даже намекнуть на это.

Зимой Смит стоял в одном камзоле и без парика спиной к камину и диктовал, мерно покачивая головой. Над камином на стене было большое жирное пятно от помады. Миссис Смит хотела позвать обойщика сменить обои, но он не разрешил.

Иногда Смит надолго замолкал и начинал ходить по кабинету. Тогда мистер Гиллис боялся пошевелиться и от нечего делать порой начинал считать шаги. Длительность молчания измерялась для него не минутами, а шагами.

Но часто ему приходилось писать 10–12 листов подряд: это были плоды размышлений Смита во время его одиноких прогулок.

Так они работали три или четыре часа. Наконец миссис Смит робко стучала в дверь и звала к ужину. После этого неизменно повторялось одно и то же. Минут через пять Смит говорил, улыбаясь: «На сегодня довольно, Гиллис. Вы устали». Мистер Гиллис горячо возражал: он нисколько не устал. Тогда Смит подходил, брал у него из рук перо и говорил: «Пойдемте. Мы с вами заслужили ужин и отдых». И в ответ Гиллис позволял себе улыбнуться и сползал со своей подушки.

Однажды Смит сказал при этом:

— Если бы я сам написал, сколько вы сделали сегодня, завтра ко мне пришлось бы звать врача.

С годами процесс письма становился для него прямо-таки мучителен. Личные письма приходилось писать самому, и он писал их все реже и лаконичнее.

Через несколько дней или недель Гиллис получал свои аккуратные листы обратно с уродливыми каракулями Смита, которые заполняли поля, а иногда ползли как-то по диагонали внизу листа. Гиллис каждый раз испытывал что-то вроде легкой досады: его каллиграфия погибала. Дома он переписывал эти листы вновь. Иногда Смит диктовал новый вариант, держа в руке старый.

Работа двигалась не слишком быстро…

Смит приехал в Керколди в мае 1767 года, прожив полгода в Лондоне посла возвращения из Франции. Несколько месяцев он работал с Таунсэндом не то в роли личного секретаря, не то помощника-эксперта при министре финансов. Смит готовил для него материалы о государственном долге, о налогах, о колониальной политике.

Может быть, он уехал бы и раньше, но в апреле была свадьба, на которой он не мог не присутствовать. Его воспитанник женился на богатой наследнице. Невесту выбрала ему семья, вернее — Таунсэнд. Сразу после свадьбы Смит отправился на север.

В июне он писал Юму: «Мое занятие здесь — работа, в которую я глубоко погрузился за последний месяц. Мои развлечения — долгие прогулки у моря в одиночестве. Вы можете судить, как я провожу время. Я чувствую себя, однако, до крайности счастливым, спокойным и довольным. В большей мере я не был таким, пожалуй, за всю свою жизнь».

Но это был для него и для его будущей книги медовый месяц.

Шли месяцы и годы, а работе не было видно конца. Правда, первый черновой вариант книги был готов в начале 1770 года, и, судя по одному из писем Юма, Смит уже собирался в Лондон для переговоров о публикации. На самом деле он попал в Лондон лишь через три года.

Пока же Смит засел отшельником в Керколди. В письмах Юма к нему, как обычно ярких и полных сочного юмора, — комическое негодование и искреннее недоумение. Смит отвечал короткими записками или вовсе не отвечал. В Эдинбурге говорили разное о таинственном сочинении, ради которого он укрылся от мира.

Между тем сильно ухудшилось здоровье. Он сам связывал это с образом жизни, на который он добровольно обрек себя: недуги его «происходят от однообразия жизни и от чрезмерной концентрации мыслей на одном предмете». Так он писал одному из друзей в сентябре 1772 года, на шестом году затворничества.

Весной следующего года, уезжая в Лондон, он чувствовал себя так, плохо, что счел нужным дать Юму указания насчет своих бумаг на случай смерти. Но Лондон оказался хорошим лекарством.

В Лондоне Смит убедился, что его книга все еще не готова. Потребовалось два с половиной года, чтобы он согласился расстаться с рукописью и передать ее типографу Стрэхену.

Длительность и напряженность труда Смита требуют особого объяснения.

Дело не только в том, что из-под его пера вышло в конце концов огромное сочинение, занимающее в современных изданиях до тысячи страниц обычного книжного текста. Многотомная «История Англии» Давида Юма писалась значительно быстрее.

Смит с завистью смотрел на легкость, с которой писал Юм: порой первый вариант рукописи шел прямо в типографию. Смит писал трудно, а переписывал еще труднее. Но и это не затрагивает всей глубины дела.

Смит поставил перед собой (сознательно или не вполне сознательно — это сложный психологический вопрос) огромную задачу: впервые свести всю сумму накопленных к тому времени экономических знаний и идей в единую и строгую систему.

Он хотел, опираясь на известные исходные положения (о разделении труда, стоимости, доходах основных классов), объяснить внутреннюю механику, или, лучше сказать, анатомию и физиологию буржуазного общества. И надо удивляться не тому, что он не смог полностью осуществить этот замысел, а тому, как много он сделал! «Богатство народов» резко отличается от книг предшественников и современников Смита, открывая новую эру в науке.

В отличие от авторов многих диссертаций и книг в наше время Адам Смит не стремился обилием ссылок и цитат показать свою эрудицию. Наоборот, создается впечатление, что он скорее старался скрыть источники, от которых отталкивался. В «Богатстве народов» названо очень немного имен и книг.

Отчасти это было в духе времени. Отчасти это объясняется характером Смита: речь для него всегда идет о принципах, а не о лицах. В этом смысле любопытно одно его замечание в письме: «Мое мнение о книге сэра Джемса Стюарта таково же, как и ваше. Ни разу не упоминая ее, я льщу себя, однако, надеждой, что каждое ошибочное положение встретит в моей книге ясное и четкое опровержение».

Поверхностный читатель «Богатства народов» может подумать, что Смит и не слыхал о книге Стюарта, вышедшей в 1767 году. В действительности он знал ее досконально. Маркс показал, что Смит, опровергая Стюарта в одних вопросах (его меркантилизм), следовал ему в других (теория денег).

Профессор Эдвин Кэннан, выпустивший в начале XX века отличное научное издание «Богатства народов», предпринял поистине героическую работу, раскопав по мере возможности литературные источники Смита. Список насчитывает сотни названий на многих языках.

В предыдущей главе я попытался дать представление о трудном и мучительном пути, которым шел Смит в научном исследовании основных экономических процессов.

Но в этом Смит видел (или подсознательно ощущал?) лишь одну часть своей задачи. Ему нужно было также просто дать подробное описание развивавшегося капиталистического способа производства. Надо было, изобразить общественные связи, как они внешне проявляются: как в реальной жизни действует разделение труда, как складывается заработная плата разных категорий рабочих, как обращаются деньги, как действуют банки, и так далее, и так далее.

Была ли эта задача легче, чем первая? Несомненно. Но отсюда вовсе не вытекает, что она была легкой.

На первый взгляд человеческое общество представляет собой хаос, бесконечное множество явлений и процессов. Всякое описание его означает отбор наиболее важных и характерных черт, изложение их в определенной системе и последовательности. Смит дал отличное описание.

В связи с этим он также отчасти создал, отчасти закрепил и упорядочил саму терминологию экономической науки. Пятьдесят, даже сто лет после, него она оставалась в главном неизменной, а в большой мере применяется и теперь. Потребительная и меновая стоимость, основной и оборотный капитал, производительный и непроизводительный труд — эти и многие, многие другие «понятия были введены или «узаконены» им.

Не следует думать, что обе эти линии — аналитическая и описательная — идут у Смита отдельно. Напротив, они переплетаются и постоянно переходят одна в другую. Как заметил Маркс, эта «наивность» придает сочинению Смита своеобразную прелесть.

В сознании Смита и теоретические и описательные элементы «системы» были подчинены практической цели: он стремился доказать истинные, как он считал, принципы экономической политики и опровергнуть ложные принципы.

Одно из определений политической экономии, которое Смит приводит во вступлении к четвертой книге «Богатства народов», дает основание думать, что в этом он, собственно, и видел главный смысл новой науки.

Читатель уже хорошо знает, что Смит обосновывал экономическую политику прогрессивной буржуазии. Сотни страниц «Богатства народов» посвящены критике той политики, которая сдерживала накопление капитала в промышленности и рост буржуазии. Главным элементом этой политики был меркантилизм — монопольные компании во внешней торговле, высокие пошлины на ввоз товаров, — стесняющие производство налоги и многое другое.

Армия доводов, — которую Смит двинул в бой, была великолепно снаряжена и вооружена. Ее действия были подчинены единой стратегической идее — идее «естественной свободы». Смит искусно наносил тактические удары по самым слабым и уязвимым местам обороны противника. Огромный фактический материал представлял собой мощные резервы этой армии.

Смит не любил легких атак блестящей кавалерии. Он готовил тщательно продуманный и всесторонний штурм. Под крепость противника он подвел немало мин, заготовил для него разные сюрпризы. Все это требовало времени и времени.

Хотя мы и воспользовались военной аллегорией, надо помнить, что по своей натуре Смит вовсе не был бойцом. Напротив, он был весьма осторожным человеком и типичным кабинетным ученым. Памфлетная форма борьбы за свои идеи, имевшая в Англии блестящие традиции и знавшая экономические шедевры Петти, Дефо и Юма, была ему органически чужда.

Он не спешил, не жалел времени и сил на подбор и уточнение фактов, на усиление аргументации. Ему была совершенно несвойственна погоня за быстрым успехом, за сенсацией. Сенсаций, он скорее побаивался.

Мы не знаем этого достоверно, но едва ли можно сомневаться, что именно над этими — полемическими и практическими — частями книги Смит работал после 1770 года. Очевидно, он не только подбирал аргументы, но и тщательно взвешивал форму своих высказываний по острым вопросам.

Если многие из этих высказываний в конечном счете оказались все же весьма острыми и смелыми, это говорит в пользу глубокой принципиальности Смита.

Далее. Предмет политической экономии еще не выделился в середине XVIII века из сферы общественных наук в целом. Да Смит и не стремился его выделить. Напротив, он сознательно рассматривал свою политическую экономию как элемент обширной системы взглядом на общество в целом. Он ввел в бой для подкрепления своих экономических идей обширный арсенал философских и исторических знаний. Смит писал не только о производстве и распределении, но об обществе и государстве. В «Богатстве народов» есть интересные мысли и сведения о росте городов в средние века и о развитии военного дела, об университетах и церкви, о великих географических открытиях и истории денег.

Это характерно для энциклопедического XVIII века. Если искать аналогии, книга Смита близка но своей широте и универсальности к знаменитому «Духу законов» Монтескье.

Адам Смит был крупным ученым-историком[49]. Историческая часть «Богатства народов» значительна не столько содержащейся в ней фактической информацией, сколько методологией, подходом автора к историческому процессу. Он близко подходил к материалистическому объяснению истории, искал причины важнейших исторических событий в развитии хозяйства и отношений между основными классами общества. Между тем не только до, но и после Смита история очень часто писалась как перечисление деяний королей и полководцев.

И наконец, последнее. Даже такая широта представлялась Смиту недостаточной. Он, видимо, лелеял еще более грандиозный план — совершенно фантастический с точки зрения нашего времени, но в крайнем случае только очень смелый для своей эпохи. Речь шла о том, чтобы создать глобальную, всеобъемлющую теорию человека и общества.

В его воображении этот труд, очевидно, состоял из трех частей. Смит полагал, что в «Теории нравственных чувств» он исследовал мир морали, мир человеческих чувств и мотивов действий человека.

Вторая часть — «Богатство народов» — посвящалась обществу, в основном его экономическому базису. Как уже говорилось, Смит считал эту часть своего труда незаконченной и намеревался дополнить ее специальной работой о государстве и праве, хотя многие свои политические и правовые идеи он изложил в «Богатстве народов». Следы этой работы сохранились также в глазговских лекциях 1763 года.

В третьей части Смит собирался дать ни больше ни меньше, как историю и теорию культуры, в основном науки, и искусства. Сохранились лишь скудные следы этой последней работы Смита, которой он занимался всю жизнь, отчасти параллельно с «Богатством народов». В 1767 году с третьим изданием «Теории нравственных чувств» он опубликовал любопытное эссе «О происхождении языков».

16 апреля 1773 года, перед тем как выехать из Керколди в Лондон с завершенной (как ему казалось) рукописью «Богатства народов» и расстроенным здоровьем (степень расстройства Смит также преувеличивал), он пишет Юму:

«Поскольку я поручил вам заботы обо всем моем литературном наследстве, я должен сказать вам, что, кроме тех бумаг, которые я везу с собой, у меня нет ничего заслуживающего публикации. Исключение составляет фрагмент большого труда, содержащий историю астрономических систем, которые последовательно были в ходу вплоть до времен Декарта… Эту небольшую работу вы найдете в тонкой тетрадке формата фолио, в моем письменном столе у меня в кабинете. Все прочие отдельные листы бумаги, которые вы найдете либо в этом столе, либо между стеклянных створок бюро в моей спальне, а также примерно восемнадцать тетрадей фолио, которые вы найдете там же, я прошу уничтожить без всякого просмотра…»

Жизнь сложилась так, что не Юму пришлось выполнять последнюю волю Смита, а Смит похоронил своего друга через три года.

В 1790 году, незадолго до смерти, Смит потребовал от профессоров Блэка и Хаттона, которых он назначил своими литературными душеприказчиками, чтобы они при нем сожгли в камине все его бумаги, кроме немногих отобранных им самим рукописей.

Блэк и Хаттон несколько раз уклонялись от выполнения этого печального долга. Но за неделю до смерти Смит специально послал за ними для этой цели, и они были вынуждены повиноваться.

В 1795 году душеприказчики опубликовали томик под заглавием «Опыты Адама Смита по философским вопросам». Помимо работы об истории астрономии, о которой Смит писал в 1773 году, туда вошли небольшие очерки по истории античной науки, любопытный трактат по теории искусства и еще кое-какие мелочи.

Следует ли думать, что были сожжены какие-то документы и материалы, важные для науки или хотя бы с точки зрения более глубокого познания личности и характера Смита? Едва ли.

Изданные Блэком и Хаттоном фрагменты, как и все написанное Смитом, исполнены эрудиции, тонкой наблюдательности и здравого смысла. Но этим и ограничивается их ценность. Возможно, что уничтоженные бумаги показали бы Смита еще более эрудированным, наблюдательным и здравомыслящим человеком, чем мы можем судить по его опубликованным сочинениям. Это почти ничего не меняет.

Нет также, оснований полагать, что погибли какие-либо значительные личные бумаги. Как я уже писал, нет ни малейшего намека на то, что Смит когда-либо вел дневник. Как по своему духовному складу, так и по антипатии к письму, он был к этому крайне мало склонен. Правда, профессор Скотт, обнаруживший ряд важных для смитоведения документов, рассказывает, что, как он слышал, через руки какого-то антиквара в 20-х годах нашего столетия прошла якобы рукопись дневника, который Смит вел в годы своего пребывания во Франции. Выходит, что дневник не только был, но и уцелел от сожжения. Но это более всего похоже на легенду. Никаких следов этого дневника с тех пор не обнаружилось.

Нам остается только гадать, почему же Смит так настойчиво добивался уничтожения своих бумаг. Думается, ключ к объяснению этого лежит в самом характере Смита — в его скромности и скрытности, отвращении к публичности, огласке, сенсации. Он добивался педантичной четкости в своем литературном наследстве и хотел, чтобы в руки публики попало лишь то, что он сам считал пригодным для печати.

Итак, Адам Смит вновь и вновь выступает перед нами как человек большой интеллектуальной сложности и многогранности. Но с дистанции двух столетий ясно, что главная его заявка на славу — глубокий анализ экономических основ буржуазного общества.

Посмотрим на лучшие с этой точки зрения страницы «Богатства народов».

Восьмая глава первой книги, носящая заглавие «О заработной плате», начинается так:

«Продукт труда составляет естественное вознаграждение, или заработную плату, за труд.

В том первобытном состоянии общества, которое предшествует присвоению земли в частную собственность и накоплению капитала, весь продукт труда принадлежит работнику. Ведь нет ни землевладельца, ни хозяина, с которыми бы ему приходилось делиться.

Если бы такое состояние сохранилось, заработная плата за труд возрастала бы вместе с увеличением производительной силы труда, порождаемой разделением труда».

Конечно, называть продукт труда первобытного охотника, Робинзона на его острове или независимого ткача из нашей притчи заработной платой — внеисторично, «наивно». Само понятие заработной платы предполагает отношения наемного труда и капитала.

Но гораздо важнее другое. Смит схематически изображает здесь и на следующих страницах исторический процесс превращения земли и других средств производства в частную собственность и образования классов.

Далее. Стоя здесь на твердых позициях трудовой теории стоимости (стоимость продукта создается трудом и определяется его количеством), он подходит к пониманию прибавочной стоимости: из полной стоимости продукта труда урывается часть в пользу тех, кто владеет, средствами производства. Выгоды от роста производительности труда достаются не рабочим, а помещикам и капиталистам. Применяя понятия Маркса, можно сказать, что Смит не только признавал эксплуатацию рабочего класса собственниками средств производства, но и указывал на рост степени этой эксплуатации.

В настоящее время, продолжает Смит, работник, который трудится на своей земле, и со своими орудиями, — это исключение. Здесь он как бы смотрит вперед: ведь в его время такая картина не была столь уж редким исключением. Но тем ценнее это чутье исторической перспективы.

Отвлекаясь вполне обоснованно от промежуточных, размываемых в ходе развития слоев, Смит конструирует свою «трехклассовую модель общества», которая легла в основу всей классической политической экономии. Общество состоит из класса наемных рабочих, класса капиталистов и класса землевладельцев.

Чем определяется понятие класса? Смит не стремится дать дефиницию, но его точка зрения, по существу, вполне соответствует современному уровню науки: классы различаются по их положению в процессе общественного производства, по их отношению к средствам производства. Наемные рабочие лишены всего, кроме своих рук. Капиталисты имеют орудия, материалы, деньги для найма этих рабочих. Лендлордам принадлежит главное средство производства — земля.

К обществу можно подходить по-разному. Есть в нем богатые и бедные, жители села и города, люди умственного и физического труда. Есть, наконец, работящие и ленивые, бережливые и расточительные, хитрые и простоватые… И эти различия в какой-то мере влияют на распределение богатства в обществе. (Слово богатство здесь употреблено в Смитовом смысле: как годичный продукт труда общества.)

Но будет ли такой подход научным? Нет, не будет. Все эти общественные типы, даже богатые и бедные, существуют лишь в рамках более глубоких, коренных различий между людьми — классовых различий.

Итак, распределение — это классовая проблема. Анализ его действительных законов возможен, лишь исхода из классовой структуры буржуазного общества.

Утверждение этого принципа — важнейшая заслуга Смита как ученого.

Все сказанное может показаться иному читателю простым и очевидным. Для нас стало привычным, рассматривая любое общество, прежде всего задавать себе вопросы: из каких классов оно состоит? кто владеет средствами производства и какими именно? как распределяется национальный доход между основными классами?

Но всякая идея, привычная и естественная теперь, когда-то была смелой, новой, революционной. Явление и использование электромагнетизма ныне известно каждому школьнику. Но тем ярче сияют в истории науки открытия и имя Майкла Фарадея.

Чтобы прийти к такой новой идее, требуется качество, которое можно было бы назвать интеллектуальм мужеством. Таким качеством обладал Смит.

Иногда его интеллектуальное мужество приобретает черты мужества гражданского. Дальнейшее изложение в той же восьмой главе представляет собой одно из первых научных описаний классовой борьбы как всеобщей закономерности капитализма.

Смит не оставляет никакого сомнения, что интересы рабочих и капиталистов в принципе противоположны. Распределение продукта труда между ними происходит в условиях постоянной борьбы. Силы в этой борьбе не равны, ибо капиталистам легче сговориться между собой, на их стороне гражданские власти (то есть аппарат государства) и они в состоянии держаться в спорах и столкновениях гораздо дольше, чем рабочие:

«Землевладелец, фермер, владелец мануфактуры или купец, не нанимая ни одного рабочего, могут обычно прожить год или два на запасы, уже приобретенные ими. Многие рабочие не могут просуществовать и неделю, немногие могут прожить месяц, и едва ли хоть один может прожить год без работы».

Нельзя сказать, что Смит стоит на стороне рабочих, но он им искренне сочувствует и уж, во всяком случае, не собирается кривить душой в пользу предпринимателей и тем более землевладельцев. Рабочие, пишет Смит, «находятся в отчаянном положении и действуют с безумием отчаявшихся людей, вынужденных либо помирать с голоду, либо нагнать страх на своих хозяев, чтобы заставить немедленно удовлетворить их требования».

Вот характерный язык Смита — четкий и нелицеприятный.

Во многом Смит, разумеется, опирался на предшественников. Трудовая теория стоимости достигла у многих английских экономистов XVIII века значительной зрелости. Идеи Смита о классовой структуре общества близки к взглядам Тюрго; общение с гениальным французом было вообще, видимо, весьма плодотворно для него. В теории заработной платы он развивал идеи, которые в той или иной форме высказывали Петти и физиократы.

Но во всех этих вопросах Смит делает следующий шаг, и этот шаг неизменно оказывается важным.

Теория заработной платы у Смита страдает многими недостатками, поскольку, как мы видели в предыдущей главе, он не понимал истинного характера продажи рабочей силы наемного рабочего капиталисту.

Но у Смита была прочная основа в его анализе: «естественной нормой заработной платы» он считал стоимость средств существования рабочего и его семьи. Фактически заработная плата колеблется вокруг этого естественного уровня, причем Смит считал, что чаще она отклоняется от него вверх. Мало этого — Смит делает несколько уточнений, которые придают этому взгляду большой реализм и сохраняют свое значение даже в наше время.

Противники классической политической экономии, а затем противники марксизма обвиняли классиков и Маркса в том, что их теория обрекает рабочих на вечное существование на грани голодной смерти. В действительности ни Смит, ни Рикардо, ни Маркс не утверждали, что стоимость рабочей силы («естественная норма заработной платы» в терминологии Смита) определяется только физическим минимумом существования, хотя иногда опускается до него.

Круг потребностей, необходимый объем и структура средств существования рабочих не являются неизменными, они не одинаковы в разных странах и в разные периоды. В целом они, конечно, расширяются с течением времени, если развивается хозяйство страны.

Смит со своим здоровым реализмом хорошо понимал это.

В конце книги, по довольно случайному поводу, он рассказывает:

«Под предметами необходимости я понимаю не только предметы, безусловно необходимые для поддержания жизни, но и такие, обходиться без которых в силу обычаев страны считается неприличным для почтенных людей даже низшего класса. Полотняная рубашка, например, отнюдь не является, строго говоря, необходимым для жизни предметом. Греки и римляне жили, я полагаю, весьма сносно, хотя они не знали белья. Но в наше время почти повсюду в Европе приличный рабочий-поденщик постыдится показаться на людях без полотняной рубашки, так как отсутствие таковой будет сочтено признаком той унизительной степени бедности, в которую, как предполагается, никто не может впасть иначе как по причине крайне плохого поведения. Точно так же обычай сделал в Англии кожаную обувь предметом жизненной необходимости. Самый бедный, но приличный человек того и другого пола постыдится появиться на людях без нее. В Шотландии обычай сделал кожаную обувь предметом необходимости для мужчин, хотя бы относящихся к самому низшему классу, но не для женщин, которые могут, не рискуя потерять уважение, ходить босиком. Во Франции она не составляет предмета необходимости ни для мужчин, ни для женщин; лица обоего пола, относящиеся к низшему классу, появляются там на людях, не стыдясь этого, иногда в деревянной обуви, иногда босиком. Поэтому под предметами необходимости я понимаю не только те вещи, которые сделала необходимыми для низшего класса людей природа, но и те вещи, которые сделали необходимыми установившиеся правила приличия».

Вывод ясен: в Англии «естественная норма заработной платы» должна обеспечивать и мужчинам и женщинам возможность покупать кожаную обувь, а во Франции может и не обеспечивать. Но, разумеется, это положение во Франции может измениться, и оно действительно изменилось.

Таким образом, стоимость рабочей силы, вокруг которой, как правильно полагал Смит, колеблется заработная плата, определяется не только физическим минимумом средств существования, но включает также исторический и культурный элемент.

Это чрезвычайно важно для того, чтобы иметь реалистическое представление о капитализме — времен Смита, времен Маркса и наших времен.

Более спорна и противоречива другая идея Смита. Он различал три состояния общества: прогресс, стагнация (застой) и регресс. (Для XVIII века, очевидно, возможность двух последних состояний была гораздо более реальной, чем для двадцатого.) В условиях прогресса, говорил он, происходит интенсивное накопление капитала и увеличивается спрос на труд. Поэтому растет заработная плата и улучшается положение рабочих.

С одной стороны, это может показаться самоочевидным. Если, растет национальный доход, который, в большей своей части состоит из предметов потребления, то кто-то должен в конце концов эти предметы потреблять. Этот рост потребления не может не затронуть наемных рабочих, так как население страны — это прежде всего рабочие.

Но, с другой стороны, Смит упускает из виду важнейшую вещь. Накопление капитала вовсе не увеличивает спрос на труд столь непосредственно и пропорционально, как представлял себе Смит. Растет количество и стоимость машин, материалов, сырья, приходящихся на одного рабочего или на фунт стерлингов его зарплаты. (Маркс назвал это явление ростом органического состава капитала.) Накопление капитала и прогресс производства могут происходить и, в условиях нищеты рабочего, класса. Промышленная революция в Англии очень скоро показала это.

Все же эта мысль Смита небесполезна. Действительно, и в XIX, и в XX веках рабочие капиталистических стран наиболее успешно борются за улучшение своего положения, за рост заработной платы в периоды циклических подъемов экономики: в эти периоды растет производство, усиливается накопление капитала и относительно уменьшается давление безработицы.

В общем сочувствуя рабочим, Смит не видел за рабочим классом исторического будущего, и было бы странно, если бы дело обстояло иначе.

Свои надежды на прогресс общества, а значит, по его мнению, и улучшение жизни трудового народа, он связывал с накоплением капитала. Вокруг этого, как вокруг оси, вращается вся его политическая экономия. Центральной фигурой для него был промышленный капиталист, и в этом смысле Смит был истинным сыном своего времени — кануна и начала промышленной революции.

Надо сказать, что к промышленникам (и тем более к купцам) как к таковым он не питал ни малейшей симпатии. В погоне за прибылью, писал Смит, они готовы наплевать на интересы всего общества, они склонны «вводить общество в заблуждение и даже угнетать его». Он имел в виду их стремление к монополии, к сговору, к захвату рынков, к установлению возможно высоких цен на свои товары.

Смит считал капиталистов, так сказать, необходимым злом, естественно данным орудием прогресса. «Природа», мол, так устроила, что капитал оказался сосредоточенным в руках определенного класса. Надо лишь добиваться того, чтобы эта публика (за которой нужен глаз да глаз!) «работала» на дело увеличения богатства народа, или, точнее, богатства нации[50].

Эта позиция характерна для всей классической политической экономии: она за буржуазию лишь постольку, поскольку интересы буржуазии совпадают с интересами «прогресса», то есть роста производительных сил общества.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.