Маменькин сынок
Маменькин сынок
До сих пор непонятна роль, которую сыграл Лев Львович в семейном конфликте лета-осени 1910 года, который завершился бегством отца из Ясной Поляны и смертью в Астапове. Известно только, что, отправляясь к родителям тем летом, он ничего не знал о тайном завещании, уже подписанном осенью 1909 года в Крекшино за спиной Софьи Андреевны, находившейся там же. Он плохо представлял себе подлинную расстановку сил в этом конфликте и даже не знал состава всех его участников. Он понимал, что в любом споре между отцом и матерью сестра Саша будет на стороне отца. Но он не был в курсе того, что Саша находится в прямом заговоре с Чертковым и его «командой» против своей матери и братьев, то есть и его, Льва Львовича – тоже. Вклинившись в этот конфликт, Лев Львович действовал «вслепую», и это многое объясняет и оправдывает в его поведении.
Был ли он вообще осведомлен об этом конфликте накануне приезда? «Вероятно, кто-то из родных сообщил Л. Л. Толстому о тяжелейшей ситуации в семье, вызванной приступами истерии у С. А. Толстой», – считает Валерия Абросимова. 29 июня 1910 года из Петербурга в Ясную пришла его телеграмма: «Телеграфируйте Северную гостиницу здоровье мама? вышлите <экипаж> пятницу Ясенки скорому». Но о ненормальном психическом состоянии Софьи Андреевны было известно давно, еще со смерти Ванечки в 1895 году. А вот знал ли сын, что приступы истерии были вызваны ссорой матери с отцом из-за Черткова?
В «Опыте моей жизни» он утверждает, что накануне приезда ни о чем не знал. «Но то, что я нашел там, ввергло меня в великое недоумение и грусть…»
2 июля Софья Андреевна записывает в дневнике: «К обеду приехал сын Лёва, оживленный и радостный. Ему приятно быть опять в России, в Ясной Поляне и видеть нас». По-видимому, приезд сына стал для нее самой неожиданностью. Это говорит о том, что не она вызвала его в Ясную. Не могла этого сделать и сестра Саша. Тем более этого не мог сделать отец, буквально через день после приезда сына написавший о нем в дневнике: «Приехал Лёва. Небольшой числитель, а знаменатель оо». Вероятнее всего, это сделал кто-то из братьев или сестра Татьяна. Они были заняты своими делами и не принимали прямого участия в родительском конфликте. В результате между отцом и матерью оказались Саша и Лёва. Но это был самый плохой из возможных вариантов, потому что Саша в то время была последовательницей отца и противницей матери, а ее брат был убежденным противником идей отца и всей душой разделял позицию матери. Поэтому к родительскому конфликту добавилась еще и «война детей».
Возможно, Софья Андреевна сразу рассказала сыну о своем разговоре с Чертковым, который состоялся накануне приезда Лёвы. В 1910 году Черткову все-таки разрешили жить в Тульской губернии вместе с матерью, женой и сыном. И он немедленно начал строительство большого удобного каменного дома в Телятинках близ Ясной Поляны. Чертков заявил жене Толстого, что теперь он является его «духовным духовником» и что Софья Андреевна должна с этим смириться. Еще он сказал, что если бы он хотел «напакостить» семье Толстых, то сделал бы это давно, ибо все дневники Толстого с 1900 года хранились у него, и если он не сделал этого, то это лучшее доказательство его любви к Толстому. Общение между Чертковым и женой Толстого с определенного момента стало бессмысленным, как, впрочем, и ее разговоры с собственным мужем. Больное сознание Софьи Андреевны реагировало не на смыслы фраз, а на отдельные слова, и в данном случае она приняла во внимание слово – «напакостить». Чертков задался целью «напакостить» ей и семье – вот что она поняла! Впрочем, она была не далека от истины.
Лев Львович не сразу оценил весь трагизм сложившейся ситуации. Еще 4 июля он продолжал смотреть на отца как на возможную модель для новой скульптурной работы. «Лёва сегодня говорил, что вчера он случайно подстерег на лице Льва Николаевича такое прекрасное выражение человека не от мира сего, что он был поражен и желал бы его уловить для скульптуры», – пишет Софья Андреевна. Но в поздних воспоминаниях сын по-другому трактовал «прекрасное выражение»: «Отец потерял память». Кроме того, даже еще не читая записей о себе в дневнике отца, он понял, что отец недоволен его приездом. Лев Львович воспринял это по-своему. Увы, весьма грубо. «Отец ослабел телесно, умственно и духовно. Мозг его больше не работал нормально, кровообращение становилось трудным и по временам он из последних сил боролся со своими недугами, чтобы как-нибудь продлить жизнь».
Еще он решил, что отец, как ребенок, находится в полной власти Черткова. «Он всю жизнь легко поддавался влияниям, не имея критического чутья, а теперь, больной, впавший в детство, потерявший память, как он сам признается в дневнике, он окончательно поддался Черткову…»
Между Львом Львовичем и Чертковым состоялся тяжелый разговор. Бывшие товарищи смотрели друг на друга врагами.
«6 июля вечером я позвал его в свою комнату и сказал ему, что, так как его присутствие в нашем доме мучительно для родителей, я просил бы его прекратить свои посещения. Сначала, удивленный, он не знал, что возразить. Но потом вдруг рассердился и стал говорить мне дерзости.
– Ты же сам останешься в дураках! – крикнул он мне со злой усмешкой.
Я спокойно еще раз просил его перестать ездить в дом.
– Хорошо, но ты же сам останешься в дураках, – повторил он, глупо смеясь…
Тогда и я серьезно рассердился на него, как это бывает со мной нечасто. Я стал кричать и готов был силой вытолкать его из комнаты и из дома.
– Идиот! – кричал я ему. – Все знают, что ты дурак и идиот! Оставь меня сию же минуту».
На следующий день он извинился перед Чертковым и просил его поговорить и помириться с Софьей Андреевной. Поначалу он видел свою роль в доме родителей как миротворческую. Бесконечно жалея мать, он понимал, что и отцу не сладко под ее натиском. Софья Андреевна категорически требовала отдать ей поздние дневники Льва Николаевича, но это было единственное требование, с которым он категорически не соглашался, подозревая, что, пройдя через ее руки, они подвергнутся серьезной «цензуре». Со своей стороны Софья Андреевна подозревала, что именно в дневниках мужа находится текст его завещания или хотя бы информация о нем.
«В те дни, когда вся эта грязь происходила кругом меня, я жил в Ясной Поляне и лепил бюст матери, не желая вникать в происходящее и не понимая хорошенько всей той таинственности, которой была окружена жизнь отца…»
Одновременно с работой над бюстом матери он вновь лепил своего отца. И – вновь потерпел неудачу! А вот бюст матери получился хорошим. Его хвалил отец, и он до сих пор находится в Ясной Поляне.
9 июля Лев Львович с отцом отправились на конную прогулку. Софья Андреевна переживала: навстречу шла черная туча, а они не взяли с собой верхней одежды! Когда они уехали, разразилась гроза, и Софья Андреевна полтора часа в тревоге металась на террасе дома. В это время отец с сыном пережидали дождь на крыльце забытой и пустой лесной сторожки. Им не о чем было говорить. «Отец, беспокойный и жалкий, стоял со мной плечом к плечу, не говоря ни слова и избегая моего взгляда. Не дождавшись конца дождя, он влез на лошадь и рысью поехал домой».
«Вернулись мокрые, – пишет Софья Андреевна, – я хотела помочь растереть Льва Николаевича спиртом – спину, грудь, руки и ноги. Но он сердито отклонил мою помощь…»
А уже через день, в ночь на 11 июля, между отцом и сыном случился скандал. Обитатели дома по-разному описывают это событие. Запечатлено оно и в дневнике Толстого, и сразу в двух воспоминаниях Льва Львовича. Однако точной картины произошедшего мы так и не имеем.
Перед этим во время купания в Ясной Поляне Чертков потерял свои дорогие часы. Лев Николаевич поднял на поиски весь дом и деревенских ребят, чем страшно возмутил супругу. 10 июля она кричала на него так, что даже Лев Львович урезонивал мать: «Постыдитесь, мама, у вас внуки!» Ночью она пришла к мужу, продолжая возмущаться его привязанностью к Черткову и требовала отдать дневники. «Я отклонил спокойно», – пишет Толстой в записной книжке. Софья Андреевна в легком платье легла на доски балкона перед дверью в его комнату, а затем ушла в парк и села на дорожке у аллеи.
Ее долго искали и нашли с помощью пуделя Маркиза. Маковицкий, Лев Львович и Николай Ге уговаривали ее вернуться в дом, но она требовала, чтобы за ней пришел муж. И тогда Лев Львович отправился в комнату к отцу.
«Ужасная ночь, – пишет на следующий день в дневнике Толстой. – До 4 часов. И ужаснее всего был Лев Львович. Он меня ругал, как мальчишку…» По воспоминаниям Гольденвейзера (впрочем, записанным по слухам), сын назвал отца «дрянью». Но Лев Львович это категорически отрицал.
«Мать лежала ничком на земле, уткнувшись лицом в ствол старой липы, – пишет он в «Правде о моем отце». – Мы стали поднимать ее. Но она падала назад на землю и ни за что не хотела вставать.
– Он выгнал меня, – стонала она в истерике, – я не пойду… Я не могу пойти, пока он не придет.
Тогда мне стало ее жаль, и я побежал к отцу наверх в его комнату.
– Ну что? – спросил он тревожно.
– Она не хочет идти, – сказал я, – говорит, что ты ее выгнал.
– Ах, ах, Боже мой! – крикнул отец, – да нет! Нет! Это невыносимо!
– Пойди к ней, – сказал я ему, – без тебя она не придет.
– Да нет, нет, – повторял он вне себя от отчаяния, – я не пойду.
– Ведь ты же ее муж, – тогда сказал я ему громко и с досадой, – ты же и должен всё это уладить.
Он посмотрел на меня удивленно и робко и молча пошел в сад».
«Я никогда в жизни не кричал на него», – утверждает Лев Львович в «Опыте моей жизни». Но здесь же, уже прочитав дневники отца, он обращает внимание на то, что после этого случая отец впервые в дневнике называет его не «Лёвой» и даже не «Львом», а – «Львом Львовичем».
Ночная ссора Льва Николаевича и Софьи Андреевны завершилась временным миром. Всю ночь они вдвоем просидели в ее комнате.
«Когда совсем рассвело, мы еще сидели у меня в спальне друг против друга и не знали, что сказать. Когда же это было раньше?! Я всё хотела опять уйти, опять лечь под дуб в саду; это было бы легче, чем в моей комнате. Наконец я взяла Льва Ник-а за руку и просила его лечь, и мы пошли в его спальню. Я вернулась к себе, но меня опять потянуло к нему и я пошла в его комнату.
Завернувшись в одеяло, связанное мною ему, с греческим узором, старенький, грустный, он лежал лицом к стене, и безумная жалость и нежность проснулись в моей душе, и я просила его простить меня, целовала знакомую и милую ладонь его руки, – и лед растаял. Опять мы оба плакали, и я наконец увидала и почувствовала его любовь».
«Я совершенно искренно могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву», – записывает Толстой в «Дневнике для одного себя».
То, что Лев Львович целиком встал на сторону матери, характеризует его положительно. Мог ли он поступить иначе, ее любимчик, ее Лёвушка? Это было бы откровенным предательством с его стороны! К тому же если он и не всё понимал в яснополянском конфликте, то чувствовал, что летом 1910 года мать оказалась в полном одиночестве. Не только Чертков и Саша, но и почти все обитатели и постоянные гости дома – машинистка и подруга Саши Варвара Феокритова, доктор Душан Маковицкий, музыкант Александр Гольденвейзер и другие – осуждали Софью Андреевну за «травлю» мужа и даже считали ее ненормальное психическое состояние «притворством». Он не мог не чувствовать, что за спиной мама? происходит «заговор» против нее. И его, конечно, злило отношение к этому папа?, ничего не предпринимавшего для защиты своей жены.
Впоследствии Саша писала, что это ее брат «подливал масла в огонь, невольно восстанавливая мать против отца… Лёва не скрывал, что не любит отца, что бывают минуты, когда он даже ненавидит его!»
Возможно, это так. Однако в воспоминаниях и дневниках очевидцев тех событий нигде не зафиксирован случай, чтобы Лев Львович открыто настраивал мать против отца. Нет ничего об этом и в дневниках Софьи Андреевны. Можно говорить о том, что он подлил масла в огонь во вражде матери и Черткова. Например, он передал матери слова Черткова: «Какая же это женщина, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа». Эта фраза, сказанная Чертковым в присутствии Льва Львовича на лестнице после разговора с Софьей Андреевной, не предназначалась для передачи самой Софье Андреевне. Лев Львович в этом случае поступил неправильно, лишний раз возбудив в матери ненависть к «духовному другу».
«Сам напустил смрад в наш дом, от которого все мы задыхаемся, и вопреки справедливости и мнению всего мира, признавшего мою любовь и заботу о жизни мужа, этот господин меня обвиняет в убийстве. Он рвет и мечет, что у меня на него открылись глаза, я поняла его фарисейство, и ему хочется мстить мне. Но я этого не боюсь», – пишет она в дневнике.
Кто из обитателей Ясной Поляны поступал тогда правильно? Саша в своих воспоминаниях признает, что она как раз неоднократно настраивала отца против матери. Например, когда мать убрала из кабинета отца фотографии дочери и Черткова, заменив их своим портретом, Сашу возмутило, что отец не стал этому противиться.
«Ты ради матери, которая делает тебе столько зла, пожертвовал другом, дочерью, – кричала я, – ведь я не сама повесила свой портрет у тебя в комнате, ты повесил его, а теперь не решаешься взять его обратно!..
Отец покачал головой:
– Ты уподобляешься ей, – сказал он мне и вышел…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.