Страдания в Царском Селе

Страдания в Царском Селе

Вспоминая о своей несчастной службе в армии, Лев Львович писал, что, «в сущности, остался в дураках» и с тех пор «заболел долгой нервно-желудочной болезнью».

Но кто был в этом виноват? Только он сам! В результате бесконечных колебаний между волей матери и желанием отца он принял худшее из возможных решений. Он согласился пойти служить в армии, но при этом собирался публично отказаться от воинской присяги. Принимать присягу не позволяло «толстовство»: согласно учению Христа нельзя произносить клятву («А Я говорю вам: не клянитесь вовсе…», Мф. 5:34).

Отказ от присяги был худшим преступлением, чем отказ от службы. Трудно понять, чем было продиктовано это безумное решение. Здесь может быть одно объяснение: Лев Львович просто не знал, как ему поступить, чтобы и мать не расстраивать, и отца порадовать, и самому себе не быть противным. А в итоге стал головной болью уже не для отца с матерью, а для военного начальства.

Отбывать повинность (с отказом от присяги!) он решил в Лейб-Гвардии 4-м Стрелковом Императорской фамилии батальоне, где когда-то служил старший брат отца Сергей Николаевич. Позже он сам признавал нелепость этого решения: «Теперь только я вижу до какой степени всё это было нелепо и в корне нечестно. Делаться солдатом добровольно и вместе с тем собираться отказываться от присяги и, благодаря материальным средствам, облегчать себе эту службу наполовину». Но тогда он объяснял это желанием «познакомиться ближе с петербургской средой, окружавшей Двор и правительство».

Батальон был расквартирован в Царском Селе. Его командиром был полковник Евреинов, приятель старшего брата Софьи Андреевны. Кроме того в Царском Селе служил лейб-гусар Иван Эрдели, муж племянницы Софьи Андреевны Маши Кузминской. На их квартире и остановился Лев Львович. Он сшил себе форму, купил стрелковую шапочку с крестом и четырьмя рожками и стал ждать срока принесения присяги, чтобы отказаться от нее. Была холодная осень 1892 года.

«В ту осень уже в ноябре завернули лютые морозы выше 20 градусов по Реомюру[30], и я, как несчастный, в моей легкой шинели мерз, как никогда прежде. Каждое утро я ходил в казармы на ученье, а по вечерам уезжал в Петербург». 16 ноября он писал матери: «Сегодня первый день моей службы. Было очень тяжело нравственно. Хотя я и ожидал неприятного, но это гораздо хуже того, что я воображал. Со мной продолжают быть очень деликатны и предупредительны, так что с этой стороны ничего не могло быть лучше. Но самое дело это, то, что заставляли меня проделывать сегодня, – повертывание на одном месте, как волчок, отдавание чести и как становиться во фронт, и как отвечать начальству, – всё это отвратительно и противно, и глупо, и так и ёжится совесть».

Молодому Льву было «тяжело, по-настоящему тяжело и трудно орать “громким и бодрым” голосом: “Здравья желаем Вашему Высокоблагородию” и, укротив свой дух и сделавши безучастное тупое выражение лица, поворачиваться “в полуоборот на-ле-во” и в то же время в глубине души таить чувство бесконечной скорби о всем этом зле и мраке людском».

И еще он не мог отлепиться душой от Ясной Поляны! Тосковал по ней, как и в самарских степях. Ему шел уже двадцать четвертый год, а он всё еще душой оставался тем же Лёлей, Яшей Поляновым, баловнем семьи и всей дворни. Все идеалы и светлые чувства принадлежали Ясной Поляне – всегда, всю жизнь, до глубокой старости! Но Ясная Поляна принадлежала отцу. Даже после отказа от владения ею. Даже после его смерти. В этом был тяжелейший парадокс всей жизни Льва Львовича. Только он сам этого не понимал. Или не хотел в этом себе признаться.

Его письма к матери из армии дышат нежностью. Он и бодрится, и жалуется, но с ней он откровенен. (Впрочем, он знает, что эти письма читает отец). Он рассказывает все подробности своего быта, все свои переживания. Он в курсе всех дел семьи. Он знает, что мама? пишет повесть «Чья вина?», которая направлена против «Крейцеровой сонаты», и это ему не нравится.

«Милая мама… Бросьте Вы писать свою повесть. Это недостойно Вас, Вы себя портите. Что Вы хотите? Отомстить. За что? Кому? Как это непонятно. Ужасно мне это неприятно и за Вас обидно, потому что я люблю Вас. Вы хотите сказать, что папа? был чувственный мужчина уже в 35 лет, когда Вам было 18. Да все это знают давно, папа? сам себя в “Крейцеровой Сонате” за это осудил довольно (всякое писание есть лучший показатель внутреннего содержания его автора), что же еще? Просто у Вас какая-то накопившаяся личная досада к нему, которую Вы, вместо того чтобы заглушить и уничтожить, развиваете незаметно для себя самой».

Но уже в следующем письме он извиняется перед ней: «Милая мама. Меня всё мучит письмо, которое я написал Вам. Пожалуйста, не обижайтесь на меня и простите: я напрасно послал его».

Военное начальство разгадало его «маневр» с присягой, пожалело его, пожалело себя и решило отпустить сына Толстого с миром домой, признав его негодным для несения службы. А что прикажете делать с молодым новобранцем, который и офицеров не узнает, не отдает им честь, и даже государыню императрицу в карете не узнал, не встал перед ней во фронт!

Наконец, полковник Озеров вызвал Льва Львовича и объявил, что придумал способ отделаться от него. Присяга была назначена на 1 января. За неделю до Рождества врачебная комиссия осмотрела Льва Львовича и выдала «синюю бумажку», навсегда освобождавшую от военной службы. «Поезжайте себе домой к празднику, – добродушно сказал полковник, – дай вам Бог всякого счастья!»

31 декабря 1892 года в Москве в доме Толстых отмечали Новый год. «И вот в то время как в зале горела елка и дети, веселясь, получали свои подарки, – вспоминала Софья Андреевна, – кто-то позвонил, послышались шаги на лестнице, дверь отворилась, и вошел Лёва. Это был не человек, а привидение. Как только я на него взглянула, так и замерла на месте. Всё веселье погасло сразу. Он был худ ужасно. Когда он улыбался, зубы были как-то особенно видны, щеки вваливались и делалось жутко… «Да, я что-то не совсем здоров, – говорил он. – Но теперь меня отпустили, всё хорошо, я поправлюсь, – говорил он…»