XIII

XIII

Как уже говорилось, легализация имени Гумилева, открытая публикация его стихов в СССР всегда были тесно связаны с необходимостью юридической реабилитации поэта. Целый ряд видных советских юристов и общественных деятелей, начиная с хрущевской "оттепели" 1960-х и до середины 1980-х годов, настаивали на пересмотре "Дела Гумилева", так сказать, в "позитивном ключе" (и, соответственно, снятии запрета на публикацию его произведений). Успехом в конце концов увенчалась попытка заслуженного юриста РСФСР Г. А. Терехова. В 1987 году в № 12 журнала "Новый мир" появилась его статья "Возвращаясь к делу Н. С. Гумилева", ставшая знаковым рубежом в истории отечественного гумилевоведения.

"Я ознакомился с делом Гумилева, будучи прокурором в должности старшего помощника Генерального прокурора СССР и являясь членом коллегии Прокуратуры СССР, — писал Г. А. Терехов. — По делу установлено, что Гумилев Н. С. действительно совершил преступление, но вовсе не контрреволюционное, которое в настоящее время относится к роду особо опасных государственных преступлений, а так называемое сейчас иное государственное преступление, а именно — не донес органам советской власти, что ему предлагали вступить в заговорщицкую офицерскую организацию, от чего он категорически отказался. <…> Мотивы поведения Гумилева зафиксированы в протоколе его допроса: пытался его вовлечь в антисоветскую организацию его друг, с которым он учился и был на фронте. Предрассудки дворянской офицерской чести, как он заявил, не позволили ему пойти "с доносом".

Совершенное Гумилевым преступление по советскому уголовному праву называется "прикосновенность к преступлению" и по Уголовному кодексу РСФСР ныне наказывается по ст. 88 (1) УК РСФСР лишением свободы на срок от одного до трех лет или исправительными работами до двух лет. Соучастием недонесение по закону не является.

В настоящее время по закону и исходя из требований презумпции невиновности Гумилев не может признаваться виновным в преступлении, которое не было подтверждено материалами того уголовного дела, по которому он был осужден"[139].

Я очень хорошо помню, какое странное, двойственное впечатление произвела тогда, на заре "перестройки", статья Терехова на меня и мне подобных "гумилеволюбов" и гумилевоведов, уже предвкушающих радость открытого общения с книгами Николая Степановича.

С одной стороны, было ясно, что эта небольшая статья, появившаяся, уж наверное, неспроста, а после многочисленных согласований "в верхах", и есть долгожданная "индульгенция", выданная опальному поэту (и, действительно, с этого момента вся "диссидентская романтика", заботливо созидаемая и поддерживаемая агентами и сотрудниками госбезопасности в среде хранителей и почитателей наследия Гумилева, в одночасье испарилась).

С другой стороны, неприятно поразила мало кому понятная юридическая казуистика. Мы ожидали чего-то более простого и ясного: заговора или вовсе не было (инсценировка ВЧК), или же, если ПБО все-таки существовала, — Гумилев, по крайней мере, никакого касательства к ней не имел.

Г. А. Терехов, используя свой безусловный авторитет посвященного в тайны архивов госбезопасности, предлагал какую-то куда более сложную версию: Гумилев осужден несправедливо, но не потому, что был невиновен, а потому, что наказание было неадекватно его вине…

Но тогда сразу повисали в воздухе многочисленные новые вопросы, на которые статья ответа не давала.

Если заговор все-таки был, и вина Гумилева заключалась только в "недонесении" о нем, — то как же относиться к тем обвинениям, которые перечислены в общеизвестном "списке расстрелянных" ("содействие составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещание связать с организацией группу интеллигентов, получение денег на технические надобности")? Являются ли они клеветой на поэта? Но тогда почему об этом ничего не сказано?

Зачем специально оговаривать отличие "соучастия" от "недонесения", если речь идет именно и только о "недонесении"?

Почему присутствует апелляция к презумпции невиновности и накладывается тем самым юридическое "табу" на некие данные, не содержащиеся в деле Гумилева?

И какие это данные?

И где они содержатся?

Словом, вопросов было много[140].

Терехов молчал, как сфинкс. Очевидно, обеспокоенные этим молчанием Ф. Перченок и Д. Фельдман, в том же "Новом мире", в 1990 году, так сказать, "от имени и по поручению" всех отечественных гумилевоведов перечислили упомянутые вопросы и потребовали разъяснений.

Терехов продолжал молчать.

А потом политическая актуальность "реабилитации Гумилева" попросту изжила себя. Официальный "Протест по делу Николая Гумилева", заявленный в сентябре 1991 года Генеральным прокурором СССР Н. Трубиным[141], уже воспринимался как некий символический акт, ибо возвращение к каким-либо официальным запретам творчества Гумилева "за контрреволюцию" было теперь невозможно. Завершалась прежняя политическая эпоха, и "тайна гибели Гумилева" переставала быть "жгущимся в обе стороны жупелом" (выражение В. В. Розанова), — вместе со всем конфликтом "красных" и "белых". И те, и другие с их правдой, неправотой и взаимными грехами становились теперь лишь данностью российской истории.

Но, перестав быть для читателей — особенно российских — политической необходимостью, раскрытие тайны гибели Гумилева продолжает оставаться необходимостью нравственной и гражданской — просто чтобы такого больше не повторилось.

Повторим еще раз: он подарил своим читателям не только свою жизнь, но и свою смерть. Один из многих смыслов этого бесценного подарка заключается в том, что Николай Гумилев взял на себя опытное бремя Ржевского полигона, избавив, таким образом, от исторической необходимости этого бремени всех своих последующих читателей. По крайней мере, у них теперь есть возможность исследовать Ржевский полигон, не только глядя в глаза палачам на краю расстрельной ямы, а "заочно", мысленно.

И вслушиваться в его молчание.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.