Глава четвертая
Глава четвертая
На душе у мальчишки как на луговой поляне, что видна из узенького избяного окошка. То светятся солнечно, переливаются радостью каждая былинка, каждый цветок, а то вдруг потускнеет и совсем станет серой, когда набежавшее облако протащит свою холодную тень. Может, и не будет в этом году первого сентября.
И тайной оглядкой следит он по утрам за рукой отца, срывающего листки численника: двадцать девятое, тридцатое, тридцать первое августа… Осталась всего одна ночь! Скорей в постель, проспать до утра, до завтрашнего солнца!
Утром 1 сентября Юра торопясь надевает новенькую, еще покалывающую плечи синюю матроску с полосатым воротничком, крепко-накрепко зашнуровывает купленные в Гжатске ботинки и останавливается с портфелем около отца, сидящего у репродуктора.
«От Советского Информбюро. Утреннее сообщение 1 сентября 1941 года.
В ночь на 1 сентября наши войска вели бои с противником на всем фронте… На энском участке Северного фронта против советского полка враг бросил немецкую дивизию СС… Красноармейцы мужественно оборонялись и срывали все планы немецкого командования…
В районе П. партизаны подожгли лес, по которому двигались вражеские части. Огонь преградил фашистам путь вперед».
Мать пригладила жесткой горячей ладонью коротко остриженные вихры:
— Пошли, сынок… В добрый час.
А с порога подхватили за руки с одной и с другой стороны Валентин и Зоя. В школу!
И уже разогревался первосентябрьский денек, одаривая последним теплом, что осталось от жаркого лета. Но чем он мог соблазнить? За классными дверями открывался новый, неведомый, давно ожидаемый мир.
— Здравствуйте, Ксения Герасимовна!..
На переменке сентябрьское солнце припекает вовсю, в шерстяной матросочке жарко, но разве можно расстегнуть хотя бы на одну пуговицу. Ведь ты уже первоклассник ровно два школьных часа, и припасенное матерью краснобокое яблоко жуешь неспешно, по-взрослому, успевая, впрочем, чиркнуть по небу завистливым взглядом: там, где-то над ближней крышей, вскувыркнулась и затрепетала, выравнивая круги, вспугнутая, вскинутая кем-то голубиная стая.
И в этот момент показалось, будто над крышами пророкотал невидимый, с перебоями мотора, трактор. В приближающемся, нарастающем свисте ребятишки увидели самолет — с красными звездами на крыльях. Словно с воздушной горки съезжал он, падал под резким углом вниз, стараясь выровняться, дотянуть до луговины.
На ту самую поляну, где они совсем еще недавно выпускали змея, а потом планер, садился боевой самолет!
Ребята бросились наперегонки. Страшно было видеть эту огромную дюралевую птицу, от которой еще веяло небом и жаром схватки, разбитой, распластанной на земле. Не обращая внимания на мальчишеское оцепенение, летчик снял шлем, вытер потный лоб и потряс кулаком в перчатке, грозя кому-то в небе. И только после этого посмотрел на ребятишек. Лицо его смягчилось.
— Вот это номер, да здесь вся школа! Неужели учитесь? Молодцы! А как называется ваша деревня? Вот ты, — обратился он к Юре, — ну-ка мигом к председателю! Мне срочно нужно связаться с частью!
В этот момент из-за льдистого облачка вынырнул и закружил, снижаясь над ними, другой самолет. Летчик, стоявший у машины, оживился, приветственно замахал шлемом.
Через несколько минут краснозвездный «ястребок» радостно рокотал винтом неподалеку.
Остановись, мгновение! Усвойся сердцем этот преподанный жизнью урок боевого товарищества.
«Час спустя прибежал Юра, — вспоминала Анна Тимофеевна. — Глаза горят от возбуждения, хочет поскорее все мне рассказать, потому сбивается, путается… Юра пересказывал каждую мелочь, передавал каждое движение, все время повторял слово «летчик»: «Летчик спросил: «Как ваша деревня называется?» Летчик сказал: «Ну, гады, ну, фашисты, заплатите!» Потом удивился: «Вы почему с портфелями?» И сказал: «Молодцы! Надо учиться! Нас не сломить!» Солнце припекало, летчик расстегнул кожаную куртку, а на гимнастерке у него — орден. Летчики — герои…
— А еще он мне дал подержать карту в кожаной сумке. Она планшеткой зовется. Мама! Вырасту — я тоже буду летчиком!
— Будешь, будешь! — говорила я ему, а тем временем поставила в кошелку кринку молока и положила хлеб. — Отнеси им, сынок! Да пригласи их в дом.
Но летчики не покинули машины. Дотемна не возвращались и ребятишки… Утром мы услышали рев взлетавшего с пригорка самолета, увидели, как на болоте горит первый истребитель. На втором летчики улетели дальше воевать. Позаботились, чтобы ничего из боевой машины не досталось врагу».
Через двадцать лет память Юрия воскресит это видение:
«Мы жадно вдыхали незнакомый запах бензина, рассматривали рваные пробоины на крыльях машины. Летчики были возбуждены и злы… Они расстегнули кожаные куртки, и на гимнастерках блеснули ордена. Это были первые ордена, которые я увидел. И мы, мальчишки, поняли, какой ценой достаются военные награды… Утром летчики улетели, оставив о себе святые воспоминания. Каждому из нас захотелось летать, быть такими же храбрыми и красивыми, как они. Мы испытывали какое-то странное, неизведанное доселе чувство».
Подобные мгновения запечатлеваются в душе навсегда. В момент жизненного испытания они оживают, дают импульс стойкости.
После космического полета Юрий Гагарин получил письмо из города Горького. Бывший военный летчик Ларцев писал, что хорошо помнит свою вынужденную посадку возле деревни Клушино и что среди помогавших тогда ребятишек особым старанием выделялся вихрастый, бросивший рядом портфель первоклашка.
«Мне верилось, что из мальчика по имени Юра вырастет летчик, но о космосе мы, пилоты тех лет, в сороковые годы только мечтать могли».
Трудно поверить в такое; быть может, портрет космонавта всколыхнул память, и иначе уже и не могло представляться, что Ларцев помнил именно Юру. В запоздалом воспоминании летчика важно другое. Деревенские ребятишки были так похожи один на другого, что каждый из них мог впоследствии оказаться героем. Необязательно в космосе, а в том высоком полете жизни, которая открылась с той луговины, когда они получили первый урок мужества. И ценно не то, что Ларцев вспомнил Юру Гагарина, а то, что Юрий Гагарин всю жизнь помнил Ларцева, не зная его по фамилии.
И снова в ушах сквозь потрескивание прерывистым репродукторным голосом:
«Наши войска вели упорные бои с противником на всем фронте…»
Отец с Валентином водят карандашом по карте, вырванной из старого учебника. Оба они переживают, что их не берут на фронт: отца — по его инвалидности, а Валентин слишком молод, «не вышел возрастом».
И когда изба совсем затихает, Юра осторожно спускается с печки, нащупывает под столом портфель, на цыпочках перебирается на кухню и достает букварь. В лунном свете, падающем в окно, буквы сливаются, но становятся вроде крупнее.
Вот то, что они должны читать через полгода, а он давно выучил наизусть. А может, и правда переписать, вывести каждую буковку, запечатать в конверт и отправить по почте в Москву.
ПИСЬМО ВОРОШИЛОВУ
Климу Ворошилову
письмо я написал:
— Товарищ Ворошилов,
народный комиссар!
В Красную Армию
нынешний год,
в Красную Армию
брат мой идет…
На работе первым
был он кузнецом,
будет он примерным
в армии бойцом.
Товарищ Ворошилов,
когда начнется бой,
пускай назначат брата
в отряд передовой.
Товарищ Ворошилов,
а если на войне
погибнет брат мой милый,
пиши скорее мне.
Товарищ Ворошилов,
я быстро подрасту
и стану вместо брата
с винтовкой на посту.
Юра не мог знать, что в эти минуты Ворошилов находился в каких-то двенадцати верстах от Клушина, в Гжатске, где размещался штаб Западного фронта.
Если бы карта, вырванная из старого учебника, могла отразить хотя бы тысячную долю того, что происходило на извилистых линиях дорог, неровных кружочках возвышенностей и белой глади равнин…
Группа армий «Центр» продолжала рваться к Москве. На шоссе Москва — Минск западнее Гжатска и на большаке Юхнов — Гжатск к югу от города в бой с врагом вступили поднятые по тревоге курсанты военных училищ и слушатели военной академии. К северо-западу от Гжатска оккупанты высадили военный десант численностью до двух рот с бронемашинами и танками. Гжатская летопись свидетельствует: в это время через село Пречистое, что неподалеку от Клушина, проскакал отступавший кавалерийский эскадрон. Его отход прикрывала шестнадцатилетняя Зина Купцова. С чердака дома, стоявшего на окраине, она метким огнем заставила вражеских мотоциклистов остановиться и залечь. Гитлеровцы бросили против юной пулеметчицы танки. Но, лишь расстреляв все патроны и уничтожив пулемет, Зина покинула объятый пламенем дом…
Положение, однако, становилось критическим.
Для окончательного, как они полагали, разгрома Красной Армии на Восточном фронте гитлеровские генералы разработали еще одну операцию под названием «Тайфун». 77 дивизий, в их числе 14 танковых и 8 моторизованных, более 1 миллиона солдат и офицеров, 1700 танков и штурмовых орудий, почти 20 тысяч артиллерийских орудий и минометов, 950 боевых самолетов — все эти силы должны были обрушиться на наши войска, чтобы смести их на пути к Москве. Кратчайшее расстояние до нее через Брест — Минск — Смоленск — Гжатск. «Тайфуну» оставалось нанести последний удар. После перегруппировки сил на Московском направлении противник превосходил войска Западного, резервного и Брянского фронтов по пехоте в 1,25 раза, по танкам — 2,2 раза, по орудиям и минометам — в 2,1 раза и по самолетам — в 1,7 раза. С рассветом 2 октября немецко-фашистская артиллерия открыла огонь по позициям Западного фронта, и вскоре гитлеровцы перешли в наступление.
Среди особенно часто употребляемых гитлеровцами названий русских городов, таких, как Смоленск, Вязьма, Можайск, Малоярославец, все чаще звучало труднопроизносимое на немецком — «Гжатск».
У оборонявшейся южнее и юго-западнее Гжатска оперативной группы Западного фронта под командованием генерала С. А. Калинина недостало сил, чтобы прикрыть такую важную дорогу, как Москва — Минск, и гитлеровцы вскоре появились на шоссе Гжатск — Можайск. Значительными подразделениями они начали продвигаться в направлении Гжатска с севера, запада и юга.
В самый трудный момент в Гжатск прибыл Г. К. Жуков. Он приказал генералу Калинину принять командование над всеми войсками на линии Гжатск — Юхнов. Тяжелые оборонительные бои вел 365-й полк 119-й стрелковой дивизии. На Минском шоссе насмерть стояли 18-я и 19-я танковые бригады.
Много лет спустя на одном из торжественных приемов к Юрию подойдет Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский и скажет с тонкой, не сходящей с веселого лица улыбкой:
— А ведь мы с вами земляки, Юрий Алексеевич. Только в ином смысле слова. Однажды на гжатских землях я поклялся святою клятвой.
— Я не знал, Константин Константинович, — смутится Гагарин. — Вы что имеете в виду?
— Боевое крещение там получил. А клятву давал солдатскую.
И поведает маршал о том, как осенью 41-го пробивался из окружения со штабом 16-й армии. Брели по раскисшим от дождя проселочным дорогам. В одной из лесных деревушек зашли в избу. Сели перекусить. И вдруг из темного утла послышался мужской ослабленный голос: «Товарищ командир, что же вы делаете?» Рокоссовский присмотрелся, подошел. На кровати лежал седобородый старик. Оказалось, больной отец хозяйки. Посмотрел он на Рокоссовского, тогда еще генерала, полным упрека взглядом, словно пронзил: «Товарищ командир… Сами вы уходите, а нас бросаете. Оставляете врагу. А ведь мы для Красной Армии отдавали все и последнюю рубашку не пожалели бы. Я старый солдат, воевал с немцами. Мы врага на русскую землю не пустили. Что же вы делаете? Если бы не эта проклятая болезнь, ушел бы защищать Россию». Чем было оправдываться перед старым солдатом? «Поверь, отец, — сказал Рокоссовский, — поверь как солдат солдату, мы еще вернемся…» И помнил маршал точно, что было это где-то под Гжатском, ибо на рассвете, после того как прошагали верст тридцать по изнуряющему распутью, донеслась весть, что этот город близко, что в нем наши войска, а накануне там был Ворошилов. Тронулась колонна штаба и управления, людям хотелось поскорее переправиться через реку и встретиться со своими. Но на мосту ждала засада, пришлось пробиваться: с автоматами в руках в обход уже занятого гитлеровцами Гжатска…
— Я видел вспышки света над лесом, и до Клушина доносились орудийные залпы. Луна высоко светила, — сказал Гагарин.
— Нет, Юрий Алексеевич, — мягко возразил маршал, — в те дни и ночи шли проливные дожди.
Да-да, конечно, Гагарин и сам тут же вспомнил, что, когда со стороны Пречистого появились немецкие мотоциклисты, над деревней, над лугами и полями стояла сырая рассветная морось, а потом посыпал холодный ветристый дождик. И как будто серой этой пеленой заслонило, отдалило солнечную сторону, — нет, не их луговины, а всей страны. Что-то произошло в мире — их жизнь в одночасье перевернулась.
Висевший на стене репродуктор совсем онемел. Последний раз, прежде чем диверсанты перерезали провода, он выговорил сообщение;
«В течение 12 октября наши войска вели бои с противником на всем фронте, особенно ожесточенные на Вяземском и Брянском направлениях. После упорных многодневных боев войска оставили г. Брянск… В течение 11 октября над Москвой сбито 4 немецких самолета и, 12 октября сбито 12 немецких самолетов…»
В Клушино фашисты вошли 12 октября.
В избу Гагариных ворвался солдат в светло-зеленой шинели. Просто солдат в пилотке с красным, обветренным лицом. Повел автоматом туда-сюда, ударом кованого сапога выбил дверцу тумбочки так, что посыпалась крупа, и, торопясь, озираясь, начал шарить в шкафу, в комоде, за печкой.
— Матка, млеко, яйка…
Вбежали еще двое таких же помятых и суетливых, но, видно, нюхом острей — сразу кинулись к подполу, сноровисто приподняли половицы, извлекли кусок сала, бидон молока…
— Крысы… Как есть крысы…
Чьим шепотом пальнуло вдруг по ушам? Кто сказал — отец, а может быть, Валентин?
Один солдат обернулся, щелкнул затвором автомата, навел на отца. Тот выдержал взгляд, не опустил головы, промолчал.
Мать поманила, прижала Юру, Бориску, проговорила, чтобы слышали только они:
— Потерпите, что делать… За ними вон какая силища. Но за все им отплатится…
И тут кто-то из соседских мальчишек позвал под окном:
— Юрка, Валька, школа горит!
Ничем уже и никогда не выветрится едкий, слезящий глаза угарный запах пепелища. Кто посильней, пытался растаскивать дымящиеся бревна, колотил палками по обугленным остовам парт, за которыми сидели еще вчера. Голубой глобус выглядывал из пепла обожженным боком, и смельчак-мальчишка, выкатив его на пожухлую от жара траву, обрадованно закричал:
— А Советский Союз остался! А Советский Союз не сгорел.
И стоявшие в этом уже пригасающем чаду ребятишки, не сговариваясь, потянулись к учительнице, как только ее увидели.
— Ксения Герасимовна!
— Здравствуйте, дети…
Она подошла и встала рядом — прямая в легком своем пальтеце и в темном платке, по-крестьянски повязанном до бровей. Наклонилась, приобняла самых маленьких:
— Не бойтесь, дети. Все переживем, переборем. А уроки продолжим. Завтра соберемся вон в той избе. Мир не без добрых людей.
Как-то вернулся Юра однажды домой, а на порог не пускает все тот же немец.
И материнский голос шелестом сирых, набрякших холодными каплями веток:
— Нет у вас теперь дома, сынок… Фашисты проклятые выгнали, будем копать землянку…
Юра спрятал букварь за пазуху — и мимо родного дома, на окна которого невыносимо смотреть — скорее туда, где назначила Ксения Герасимовна им снова собраться.
Кто-то уже сдвинул два стола, приставили лавку-другую, ничего, в тесноте — не в обиде. Ксения Герасимовна в том же платье голубыми цветочками по сиреневому, в каком встречала их первого сентября. Задернула занавески на окнах, прихлопнула поплотнее дверь, накинула железный крючок.
— Ну что же, дети, продолжим занятия…
Через час в дверь громко, требовательно постучали. И, не дождавшись, когда откроют — Ксения Герасимовна замерла, — заколотили ногами, ударили чем-то твердым, металлическим.
Ксения Герасимовна сбросила крючок.
В избу ввалились трое немцев.
— Мы учимся. Дети должны учиться, — с достоинством ответила Ксения Герасимовна.
Офицер подошел к ее столу, взял букварь, полистал, задержался на странице, где изображена была Красная площадь со Спасской башней и Мавзолеем Ленина, и, постучав по картинке пальцем, ядовито произнес:
— Понятно. Хотите, чтобы эти щенки запомнили плац, по которому мы скоро пройдем парадом. А потом сотрем с лица земли, затопим всю вашу Москву…
— Вы не смеете так говорить о детях, — заливаясь краской стыда, что при ней так разговаривают, вспыхнула Ксения Герасимовна.
— А вы это смеете? — взвизгнул офицер и, замахнувшись, швырнул в учительницу букварь.
Наверное, он бы ее ударил. Но тут произошло нечто трудно объяснимое, потому что, когда уже стали взрослыми, никто из ребят толком не мог понять, как на такое решились.
Юра Гагарин выскочил из-за стола, поднял с пола букварь, расправил помятые страницы и встал, заслоняя учительницу, вызывающе глядя на немецкого офицера. Громыхнув скамьями, ребята устремились к ним, окружили кольцом.
— О, это называется пролетарская солидарность! — изумился офицер. И усмехнулся, хлопнув снятой перчаткой себе по ладони. — Ну хорошо, мы начнем вас постепенно разучивать… — Он повелительно повернулся к солдатам и резко приказал им что-то по-немецки. Те кинулись собирать со стола буквари, тетради.
Возле дома солдат полил груду учебников бензином из канистры, и пламя взвилось почти до крыши. От налетевшего ветра скорченные листки разлетались по сторонам.
Юрий оглянулся и все-таки выбрал момент, поднял и спрятал несколько опаленных по краям страничек.
Ему удалось спасти странички букваря, до которых он сам «дошел» всего несколько дней назад и где было стихотворение, как ему казалось, о тех летчиках, которые прилетели на солнечную луговину первого сентября.
Мой милый товарищ, мой летчик!
Хочу я с тобой поглядеть,
Как месяц по небу кочует,
Как по лесу бродит медведь.
Как светят зарницы в просторе,
Как утром на убыль идут,
Как речки в далекое море
Зимою и летом плывут.
Давно мне наскучило дома,
Обегал я поле и сад.
Мне небо еще незнакомо:
Какой в нем порядок и лад?
Так вот высоко над землею
Мы будем лететь и лететь.
Возьми меня, летчик, с собою,
Не будешь об этом жалеть.
Лететь бы над морем к востоку,
Проплыть над большим кораблем,
Лететь бы высоко, далеко
И птицей кружить над Кремлем.
И скоро они прилетели. Вернее, пролетели над селом, шесть бесстрашных советских Илов. Все мальчишки распознавали теперь самолеты — чужие и наши — точнее, чем собственных голубей, которых давно ради куража и пьяного веселья перестреляли фашисты.
«Штурмовики полетели бомбить», — сразу определил Юрий, и с ним не стал спорить даже Вова Орловский, забияка, любитель опровержений. Точно — вскоре вдалеке послышались глухие удары разорвавшихся бомб.
Сделав свое боевое дело, вся шестерка вынырнула из-за леска и, как бы пригибаясь, снова с другой стороны стригнула опасное над селом небо. Но тут с холма ударили немецкие зенитки. Пять самолетов благополучно проскочили губительное заграждение, а шестой задымил и пошел на снижение — угодил в него все-таки фашистский снаряд.
Но, наверное, поняв, что ему не дотянуть до спасительной линии, до своих, летчик развернул самолет и на бреющем повел его над колонной фашистов. Последними яростными очередями ударили но врагу его пулеметы, а когда ему уже нечем было стрелять, пилот устремил штурмовик в самое скопище бронемашин. Вместе с громом второе солнце вспыхнуло над селом. Три танка пылали, четвертый взорвался. Кострище взметнулось до самого неба.
Удивительно ли, что на всю жизнь в глазах Гагарина останутся отблески героического поступка неизвестного летчика.
«И самолет и летчик сгорели, — вспоминает он. — Так никто в селе и не доведался, кто он, откуда родом. Но каждый знал: это был настоящий советский человек. До самого последнего дыхания он бил врагов. Весь день мальчишки проговорили о безымянном герое. Никто не сказал вслух, но каждый хотел бы так же вот жить и умереть за нашу любимую Родину».
Не в те ли дни озорноватые голубые глаза Юрия с золотистыми искорками доброты словно подернулись железистой окалиной недетской думы?
Не с той ли минуты, когда фашист Альберт, новый хозяин их дома, зарядчик аккумуляторов, ради развлечения повесил за детский шарфик на суку яблони доверчиво потянувшегося к нему за кусочком сахара маленького Бориску?
Этого уже невозможно было забыть никогда: мать, метнувшуюся с побелевшим лицом к мальчику, который на глазах у веселящегося гитлеровца начинал уже подергиваться судорогами.
Бориску еле отходили. А перемену в Юре, конечно, заметила мать.
«Когда Боренька в себя пришел, а я смогла вокруг кое-что различить, обратила внимание, что с Юрой творится неладное. Стоит, кулачки сжал, глаза прищурил. Я испугалась, поняла — отомстить задумал. Подошла, на коленки к себе сына посадила, по голове глажу, успокаиваю: «Он же нарочно делает, чтобы над тобой тоже поиздеваться, чтобы за пустяк убить. Нет, Юра, мы ему такую радость не доставим».
И все-таки он будет мстить, мстить, хотя ни маме, ни отцу, ни Зое, ни даже Валентину — ни слова.
Страшно. Снег пахнет бензином и порохом. И предательски скрипит под ногами. Вовка вспрыгивает на завалинку, смотрит в окно избы, уснул ли подвыпивший «черт» Альберт. Отмахивает рукой: давай!
По этой команде Юра запихивает в выхлопную трубу мотоцикла извлеченный из карманов мусор, щепки и тряпки.
Назавтра две пары внимательных смеющихся глаз высматривают в заборную щель, как «черт» полчаса, а то и час не может завести мотоцикл. Он, конечно, находит причину неполадки и, очистив трубу, бежит к Юриной матери. Несколько дней после этого Юра прячется у соседей.
Но что это — во сне, наяву? Дверь землянки распахнута сильным ударом приклада.
И фонариками, как ножами, — в лица, в глаза.
— Валентин Гагарин? Шнель, шнель! Выходи! Герр комендант приказал. К девяти утра на расчистку снега…
Этого ждали и опасались давно: вот таких, как брат, как Зоя, угоняют в Германию, в рабство. Приказ на работу — подвох.
Мать заломила руки, приобняла Валентина, оттолкнула охранника:
— Не отдам, не отдам!
Валентин спокоен, подпоясывается ремнем и ростом как будто стал выше от этой беды.
— Мама, спокойно, отец, прощай. Юрка, слышишь — не хлюпать носом. Разберемся, в обиду себя не дадим…
Но кто и где разберется? В землянке теперь как в могиле: холодно, мрачно, пусто. Зоя забилась в угол, боится, что завтра придут за ней.
А утром проясняется все окончательно — до почерневшего снега в глазах. На площади, где когда-то гремели оркестры и пели гармони под красными флагами, замерли друг против друга два строя: один из крестов с поржавевшими касками, другой из людей — парней и девчат. Сквозь влажную, застилавшую глаза пленку, как в мутный бинокль, выщупал Юра в толпе Валентина. Брат стоял с неподвижным, таящим отчаянье взором, словно простреленный, но не падающий, потому что вморожен был в снег. «Валя! Брат! В Германию, в неволю?»
И звяканье касок на жестком ветру — как торжественный похоронный марш, под который пошла вниз по дороге колонна пленных.
Наутро полицаи заявились за Зоей.
И снова тот же понурый путь — от площади мимо дома. Зоя, Зоя, сестричка, мамка, твоя школьная парта с крышкой под подбородок, первые буквы в волшебной книжке, пришитая пуговица на рубашонке, теплый, всегда ободряющий взгляд. И тебя увели фашисты…
Как сегодня все это представить, что творилось в душе мальчонки?
Землянка совсем опустела.
И вдруг однажды, словно в простудном бреду, разбудили голоса незнакомых. Прислушался — вроде хорошие люди. Выглянул из-под рядна: трое рослых парней сидят за столом в маскхалатах. Сгрудились вокруг отца, а он им на карте рисует кружочки. И обронил одно лишь словечко: мины. Значит, это наши? Разведчики!
Но какой же это был замечательный день — со смеющимся мартовским солнцем, взошедшим над луговиной, со свежей порошей, салютующей мириадами искорок. И бодрее, радостнее любого оркестра скрип снега под валенками наших солдат, шагающих в новеньких полушубках, в шапках со звездами и смотрящих на тебя роднее родных.
Командир, высокий, подтянутый, оглядел собравшуюся толпу:
— Есть ли среди вас Гагарин Алексей Иванович? Прошу выйти!
Отец, прихрамывая, вышел из последних рядов, в смущении остановился.
— Спасибо вам, дорогой Алексей Иванович, много жизней спасли.
Командир обнял и поцеловал отца.
Зарделся Юрий от гордости: это же выше всяких наград!
За краснозвездным солдатским строем дни пошли один за другим как сплошные праздники.
Так совпало, что в день рождения Юры, словно ему в подарок, возобновились занятия в школе — 9 марта 1943 года. Под школу отвели половину дома Клюквины — добрые люди. Тетя Вера сама предложила и к приходу ребят полы вымыла, отскоблила, окна протерла до самой ясности. Втащили столы, табуретки.
Почти через два года опять собирался вместе их первый класс.
— Здравствуйте, дети!
— Здравствуйте, Ксения Герасимовна!
— Как вы все выросли… Как война-то вас вытянула… Ну что ж, начнем урок, будем теперь догонять.
И тут выяснилось, что ни у кого не осталось ни одного букваря, ни одной книжонки — все отобрали, сожгли фашисты.
— У меня два листка сохранилось. От букваря, могу сбегать… — быстро откликнулся Юра.
— Вот молодец, — удивилась учительница. — Почитаем их завтра. А сейчас заниматься будем…
И она достала из сумочки книжку со звездой на серой обложке. Что это? Таких никто не видал. Неужели новый букварь?
— Боевой устав пехоты РККА, — сказала Ксения Герасимовна. — Командир подарил школе на память… Вот и надпись: «Учитесь, ребята, отлично, а мы пойдем на Берлин».
— У меня есть такая, — встал с табуретки Ваня Зернов.
— И у меня, — поднял руку Женя Дербенков.
Эта книжка, оказалось, была у шести мальчишек.
— Вот и хорошо, — улыбнулась Ксения Герасимовна. — Значит, на всех нам хватит. Кто начнет читать по незнакомому букварю? Ты, Юра?
Юра взял книжку и растерялся: что здесь читать? Сначала шли какие-то пункты, как правила. «…Боевым уставом пехоты руководствоваться всему командному и начальствующему составу РККА…»
— А что такое РККА, Ксения Герасимовна?
— РККА — это сокращенно Рабоче-Крестьянская Красная Армия, — пояснила учительница. — Смотрите, подписано — «Народный комиссар обороны СССР Маршал Советского Союза Ворошилов…» Это его приказ обучаться по уставу РККА всем командирам.
— Но мы же не командиры, — пожал плечами Ваня Зернов.
— Ничего, Ваня, вот вырастете и станете все командирами, — с уверенностью проговорила Ксения Герасимовна и показала Юре место, откуда читать.
— «Одиночный боец. Общие положения… Бой — это самое большое испытание моральных, физических качеств и выдержки бойца. Часто в бой придется вступать после утомительного марша и вести его беспрерывно несколько суток днем и ночью. Поэтому, чтобы выполнить свою задачу в бою, боец должен уметь переносить всевозможные трудности и лишения, оставаясь бодрым, мужественным, решительным, и неуклонно стремиться к уничтожению противника и к победе…»
Гагарины давно перебрались из землянки, но чувствуют себя неприютно, сиротливо без Валентина и Зои. Что с ними, где они, живы ли вообще?
Потянул на себя дверь — не поддается. Кто-то толкнул навстречу:
— Заходи, заходи, одиночный боец Красной Армии, давно поджидаем!
Отец непривычно веселый, приветливый. Мать повернула от печки озаренное жаром лицо, двинула ухватом в самое пекло чугун.
— Сейчас, сынок, покормлю тебя, Юра. А у нас, детка, праздник. — И ломается материнский голос от слез.
— Читай сам, — протягивает фотокарточку отец и выкручивает фитилек коптюшки на полную яркость.
Валя! Брат! Узнаваемый и незнакомый в танкистском шлеме, с блестящими значками на гимнастерке. Награды? На обороте фотокарточки надпись:
«Привет с фронта. Жду писем. Мой адрес: полевая почта № 75417 «а».
И у отца срывается голос:
— Сбежал-таки из неволи. Перешел линию фронта. И вот тебе — башенный стрелок в танке. А как же иначе? На то он и есть Гагарин. Нашей фамилии не посрамил.
С этой фотокарточкой засыпает Юра в ту ночь. А утром, отложив на время уроки, пишет первое в жизни письмо:
«Дорогой брат Валя!
Напиши мне, пожалуйста, когда кончится война? Я хожу в школу, учит нас Ксения Герасимовна. Мы собираем железо на танки и самолеты. Железа везде очень много. Бей сильнее фашистов. Я соскучился по тебе, и не забудь, напиши, когда кончится война.
Твой младший брат Юра».
Ждали ответной весточки от Валентина, а открытку получили от Зои. Оказывается, ходит не только беда за бедой, но и радость за радостью. Любимой сестренке тоже удалось бежать от фашистов. Служила она теперь в военном ветеринарном госпитале.
«Мне очень пригодились мои деревенские знания, — писала Зоя. — Я ухаживаю за ранеными лошадьми. Мы возвращаем их в строй, чтобы наши кавалеристы могли громить фашистов, могли отплатить за горе советских людей».
И полетели письма из Клушина на фронт, с фронта в Клушино.
Отец все-таки уговорил взять его в армию. Только служил он недалеко, в Гжатске. По воскресеньям ходили его навещать.
Знали — химический карандаш он топориком вытачивал до игольчатой острости. Часами корпел над листом бумаги, потом медленно, с расстановкой читал вслух на общее одобрение.
«Добрый день или вечер, дорогой и многоуважаемый наш сынок и боец Красной Армии Валентин Алексеевич!
Я тоже служу в Красной Армии, но по причине моей хворой ноги и ввиду возраста оставили меня в Гжатске при госпитале, в хозяйственной команде. А сегодня воскресенье, и ко мне пришла мать с твоими братьями, принесла твое долгожданное письмо, что ты жив и здоров и бьешь проклятую немчуру, и мы вместе пишем тебе ответ…»
После прочтения на специально оставленном внизу листка месте Юре дозволялось что-нибудь нарисовать или написать несколько слов. Чаще всего он изображал танк со звездой на башне. А приписка была почти что всегда одна: «Валя, сообщи, когда разобьете фашистов?»
Весна 1945-го напирала, осаживала, растопляла снега, взрывалась почками на ветвях, луговина покрывалась первой нежно-зеленой травой. А в полях потарахтывал, вкапывался плугом, отваливал землю трактор. И все это звучало как бы в одном аккорде со сводками Информбюро, приносящими новости с фронта.
И вдруг победа! Неужели победа!
При этом слове перед Юрием всегда возникала мать. Такой он увидел Победу: мать на фоне светлого в солнечных струнах неба. Обняла Юру, затормошила:
— Ты понимаешь, капут их Гитлеру. Победа, сынок, победа!
Но куда же его самого понесло, как на крыльях, и в крике не узнавался, отлетывал собственный голос:
— Победа! Ура! Победа!
Колечком буйного роста останется на юном деревце, распустившем резные, прозрачные листья, этот день сорок пятого года.
«Я выбежал на улицу и вдруг увидел, что на дворе весна, над головой синее-пресинее небо, и в нем поют жаворонки. Нахлынуло столько еще неизведанных, радостных чувств и мыслей, что даже закружилась голова. Я ждал скорого возвращения сестры и брата.
Отныне начиналась новая, ничем не омрачаемая жизнь, полная солнечного света. С детства я люблю солнце!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.