Глава десятая «И В СЕРДЦЕ ВСТУПАЕТ ТЬМА»

Глава десятая «И В СЕРДЦЕ ВСТУПАЕТ ТЬМА»

Тьма вступила в сердце уже летом, вскоре после возвращения из Южной Африки. 17 июня 1898 года в Лондоне скоропостижно умирает сэр Эдвард Бёрн-Джонс, дядя Нед. «Для меня, — писал Киплинг, — он значил больше, чем любой другой человек. Всякий раз, когда он приезжал сюда (в Роттингдин. — А. Л.), жизнь моя менялась». Хотя сказанное выглядит некоторым преувеличением, как это часто бывает, когда мы оцениваем только что ушедшего из жизни близкого человека, дядю и племянника и в самом деле связывали близкие отношения еще с тех пор, как маленький Радди переводил в Грейндже дух после нападок тетушки Розы и ее сына. Блестящий художник, ниспровергатель обветшалых эстетических канонов английской живописи позапрошлого века, в быту Бёрн-Джонс был человеком тихим, мягким, покладистым, молчаливым и, как и его племянник, на редкость чадолюбивым. Сам очень привязанный к детям, и не только к своим собственным, Киплинг не мог этого не ценить.

Второй удар постиг Киплинга и всю его семью осенью того же года во время работы над стихотворением «Бремя белого человека» и подготовкой к печати рассказов, написанных еще в Вермонте и собранных в сборник «Труды дня». Событие, которое обещало быть радостным, обернулось трагедией. Из Индии, где они прожили много лет, вернулись в Англию сестра Трикс с мужем. Трикс и раньше была излишне впечатлительна, нервна, возбудима, что, впрочем, составляло ее особую прелесть: в светском обществе Симлы она считалась первой леди. Теперь же всегдашняя ее впечатлительность переросла в отрешенность, а отрешенность — в психическое расстройство. Молодая женщина на много часов выпадала из жизни, пока, в конце концов, окончательно не тронулась умом. Начиная с декабря 1898 года Алиса-младшая безвыездно жила в Тисбьюри под присмотром матери, на которую и обаянием и остроумием так в свое время походила…

Возможно, именно болезнь сестры заставила Киплинга пересмотреть свои планы. В Африку, как год назад, решено было, причем в самый последний момент, не ехать. Вместо четырех-пяти месяцев у Родса в «Большом сарае» они проведут в начале 1899 года месяц-другой, никак не дольше, в Америке. Кэрри давно уже хотелось повидаться с престарелой матерью и недавно вышедшей замуж младшей сестрой, Редьярду же предстояло, как всегда в Нью-Йорке, решать правовые вопросы.

Зимой в Северной Атлантике дуют шквальные ледяные ветры, и ничего удивительного, что в дороге обе дочери сильно простудились. А ведь свекровь предупреждала Кэрри, что с поездкой в Америку лучше дождаться весны, но непреклонная Кэрри настояла на своем. На нью-йоркской таможне, где Киплингов продержали не меньше двух часов, и без того больных уже детей продуло, и в отель «Гренобль» на 56-й Восточной улице, где путешественников ждали их старые друзья Де Форесты, а также мать Кэрри и ее сестра с мужем, врачом Тео Данхэмом, Джозефин и Элси приехали совершенно больными; у обеих начинался коклюш, врачи прослушивали хрипы в легких. Вслед за детьми с высокой температурой слегла и Кэрри, а тут еще прибывший из Брэттлборо (как вскоре выяснится, очень кстати) доктор Конланд сообщил, что Битти Бейлстир сделал официальное заявление: он вчиняет свояку иск на 50 тысяч долларов за злонамеренное судебное преследование трехлетней давности.

Спустя несколько дней Кэрри поправилась, да и детям заметно полегчало; 20 февраля 1899 года в Нью-Йорке потеплело, бушевавшая несколько недель пурга улеглась, и Киплинги даже вывезли детей в Центральный парк. Сам же Киплинг поспешил по делам, которых набралось немало. Первые два, безусловно, приятные: его ждали в дружественном издательстве «Даблдей-Макклур». Кроме того, в Нью-Йорке вот-вот должен был выйти долгожданный том его путевых очерков «От моря до моря» — правовые вопросы с «Пионером» Уотт уладил. Годом раньше Фрэнк Даблдей выпустил двенадцатитомное собрание сочинений Киплинга, куда не вошли его ранние произведения, полное же собрание сочинений в «Скрибнерс» застопорилось: Джон Локвуд тянул с иллюстрациями, вдобавок на многие произведения Скрибнер еще не приобрел прав, что также должно было стать предметом переговоров. Главным же делом Киплинга в Нью-Йорке был судебный процесс против издательства «Патнэм», которое решило, опередив Скрибнера и не выкупив прав, выпустить «альтернативное» собрание сочинений писателя.

Все, что произошло за последующие две недели, между 20 февраля и 6 марта, и отразилось на всей дальнейшей жизни семьи, укладывается в скупой бюллетень, известный нам по дневнику Кэрри, а также из записей неотлучно присутствовавшего при миссис Киплинг Фрэнка Даблдея.

20 февраля. Киплинг возвращается из издательств в отель «Гренобль» с высокой температурой.

21 февраля. Тео Данхэм ставит диагноз: воспаление правого легкого. Приглашается известный нью-йоркский пульмонолог Джейнвей. Консилиум. К больному приставлена ночная сиделка.

22 февраля. Киплинг в сознании. «Хорош и терпелив. Много спит. Друзья помогают, не оставляют в беде», — записывает Кэрри в дневнике. У шестилетней Джозефин меж тем высокая температура, сильнейший озноб.

23 февраля. Джозефин перевозят из «Гренобля» к Де Форестам на Лонг-Айленд. Кэрри остается в «Гренобле» — ухаживает за мужем, за больными коклюшем младшими детьми, трехлетней дочерью и полуторагодовалым сыном; исправно снабжает репортеров ежедневными бюллетенями о состоянии здоровья своего знаменитого супруга. Ей помогает Фрэнк Даблдей; это он в основном «обслуживает» журналистов — в холле отеля каждый день собирается не меньше десяти — пятнадцати представителей местной прессы.

24 февраля. Кэрри нанимает к Элси сиделку: у девочки также подозрение на пневмонию. Данхэм и Джейнвей не отходят от постели Киплинга; он без сознания, бредит. Доктор Конланд — у Де Форестов, неотлучно при Джозефин. Многие газеты мира сообщают информацию о состоянии здоровья писателя. Седьмая авеню возле «Гренобля» запружена людьми, многие стоят у входа в отель на коленях и молятся. Газеты сообщают, что воспаление с правого легкого перекинулось на левое. Врачи оценивают положение как серьезное. Кислородная подушка.

25 февраля. Дыхание затруднено. Из медицинского бюллетеня следует, что «исход заболевания вызывает немалые опасения».

25–26 февраля. Больной в бреду: громко сетует, что так и не встретился со Стивенсоном, воображает, будто плывет под парусом с Конландом, скачет по азиатским степям в кавалерийском полку, возмущается, что судья не отпускает его под залог.

27 февраля. От врачей поступает малоутешительная информация, но «надежда еще остается» — фраза особого оптимизма не внушает.

28 февраля. Рецидив. После полуночи температура падает; больной перестает бредить, приходит в себя и на несколько часов забывается крепким сном.

1 марта. Врачи со сдержанным оптимизмом готовы признать, что «наступило некоторое улучшение» и что «непосредственной угрозы для жизни больного больше нет».

4 марта. Киплинг чудовищно слаб, но опасность, судя по всему, миновала.

4–5 марта. Начинают поступать письма и телеграммы со всех концов света. Пишут родители и друзья из Англии. Пишут лорд Дафферин и Теодор Рузвельт, Джордж Мередит и Генри Ирвинг, Конан Дойл и Бирбом Три, Мэри Корелли и Марк Твен, Райдер Хаггард и Сесил Родс, лорд Керзон и Джон Рёскин. И даже немецкий кайзер. «Все это время мы боялись вздохнуть. Вы побывали на Луне, откуда уверенно спустились на землю, освещенный холодным лунным светом. На вас были направлены все бинокли и подзорные трубы, какие только существуют в мире. И спустились вы по трапеции своего неподражаемого гения!» — писал, как всегда несколько витиевато, но с неподдельным чувством Генри Джеймс.

5 марта. Кэрри впервые оставляет мужа на сиделок и едет на Лонг-Айленд к Де Форестам навестить Джозефин. Помимо двустороннего воспаления легких у девочки дизентерия. Из дневника Кэрри: «Сегодня видела Джозефин трижды: утром, днем и, последний раз, в 10 вечера. Она пришла в сознание и еле слышно прошептала: „Папочке и всем — привет“».

6 марта. В 6.30 утра Джозефин умирает.

Киплинг еще так слаб, что врачи запрещают сообщать ему о смерти дочери и даже, на всякий случай, писать об этом в газетах. Трогательная деталь: когда Кэрри вернулась к мужу в «Гренобль» после похорон дочери, она накинула на черное траурное платье красную шаль, чтобы Киплинг ничего не заподозрил. Когда отец узнал о смерти любимой дочери — неизвестно. Зато известно, от кого. Эту тяжкую ответственность взял на себя все тот же безотказный Фрэнк Даблдей. «Это была самая мучительная обязанность, которую мне приходилось выполнять, — вспоминал впоследствии он. — Но сделать это было необходимо. Я подсел к его изголовью и изложил ему то, что произошло, в нескольких словах. Он молча слушал, не перебил ни разу, а когда я кончил, повернулся лицом к стене».

Трудно сказать, сумел ли Киплинг в оставшиеся ему почти сорок лет жизни пережить эту потерю. Едва ли. Сдержанный, молчаливый, погруженный в себя, он, по словам его знавших, с весны 1899 года сделался еще более сдержан, еще более замкнут, а в последние годы жизни и просто нелюдим.

Только в мае, спустя почти три месяца после начала болезни, Конланд оповестил журналистов, что Киплинг поправился окончательно, но категорически запретил другу проводить зиму в Англии. В начале июня, прячась от репортеров за спинами провожавших их друзей, Киплинги навсегда простились с Соединенными Штатами и в сопровождении Фрэнка Даблдея с женой 24 июня прибыли в «Вязы». Возвращение, понятно, было невеселым. «Вернуться в „Вязы“ оказалось куда труднее, мучительнее, чем они себе представляли, — писал Джон Локвуд Киплинг в Америку Салли Нортон. — Дом и сад полнился воспоминаниями о погибшей дочери, и бедный Редьярд признался однажды матери, что видит ее, когда вдруг открывается дверь в комнату или когда у стола стоит пустой стул. Ее прелестный, сияющий лик проступал в зелени сада». Родители так и не нашли в себе сил говорить о Джозефин: Кэрри и Редьярд глухо молчали о происшедшем несчастье.

В Роттингдине меж тем за эти полгода произошли кое-какие изменения.

Во-первых, у Киплинга появилась профессиональная, можно даже сказать, высокопрофессиональная секретарша Сара Андерсон, до Киплинга она работала секретарем у таких знаменитостей, как Джон Рёскин, леди Ритчи и, наконец, Бёрн-Джонс, от которого она к Киплингам и попала. До этого времени услугами секретарши Киплинг не пользовался никогда; эту обязанность, среди прочих, исполняла Кэрри.

Во-вторых, писатель завел автомобиль, пока, правда, не собственный, а взятый напрокат. В последующие сорок лет жизни писателя автомобиль, уже собственный, а не съемный, стал его неотъемлемой частью, потеснил любимый велосипед. В первом таком автомобиле, а вернее, локомобиле на пару американского производства Киплинг в сопровождении «инженера» (то бишь шофера) и Кэрри неутомимо разъезжал по Суссексу в поисках нового дома. Однажды, где-то в суссекской глуши, автомобиль вдруг заглох и, несмотря на все усилия водителя Лоуренса, с места так и не сдвинулся. Киплинг вышел из машины, прошелся взад-вперед по дороге, потом посмотрел на жену и изрек: «Кэрри, дорогая, что может быть лучше американских женщин! Женщин — но не автомобилей!» Эти автомобильные поездки, непредвиденные остановки в пути, ремонт прямо на дороге, в котором писатель, надо сказать, всегда принимал посильное участие (очень уж любил технику!), описывались потом во многих его поздних рассказах. Сочинялись на эту тему и шуточные стихи вроде серии поэтических пародий «Муза среди моторов», публиковавшихся в начале 1900-х годов в лондонской «Дейли мейл».

В-третьих, Киплинг, человек, как мы знаем, замкнутый и исключительно скромный, начинал тяготиться своей национальной славой — и в этом смысле тоже новый дом был совершенно необходим. Особняк «Вязы», помимо того, что он навевал грустные воспоминания, находился на проходившей через Роттингдин оживленной дороге из Лондона в курортный Брайтон, и перед домом знаменитого писателя постоянно толпились непрошеные, но от этого ничуть не менее восторженные почитатели, следовавшие из столицы на морской курорт. Искусствовед и биограф Льюис Хайнд вспоминает, как он проезжал в направлявшемся в Брайтон туристском омнибусе через Роттингдин. «Достопримечательность номер один! — выкрикнул добровольно взявший на себя роль гида кондуктор, когда они миновали белый дом с садом за высоким, увитым плющом забором (которым Редьярд и Кэрри безуспешно пытались отгородиться от мира). — Если вы встанете со своих мест, леди и джентльмены, то увидите, как на порог своего дома поднимается в широкополой шляпе прославленный сочинитель». Леди и джентльмены не только вставали со своих мест и вытягивали шеи, дабы вживе лицезреть великого человека, но и, если омнибус останавливался, срывали с забора плющ на сувениры.

«Приватность» Киплинга защищал не только высокий забор, но и местная знаменитость, знавшая в Роттингдине всех и вся — некая миссис Ридсдейл. Когда турист спрашивал ее, не знает ли она, где живет мистер Редьярд Киплинг, почтенная дама отвечала вопросом на вопрос: «А вы что-нибудь этого автора читали?», и если ответ следовал отрицательный, миссис Ридсдейл говорила: «Тогда я вам не скажу» — и как ни в чем не бывало удалялась с высоко поднятой головой.

В-четвертых, у Киплинга в кабинете висел теперь рядом с портретом покойного Бёрн-Джонса, на который обратил внимание доктор Келлнер, его собственный портрет кисти младшего Бёрн-Джонса, Фила; ныне портрет этот, лучший из всех изображений Киплинга, находится в лондонской Национальной портретной галерее. «Гладкая лысина мне, конечно, чести не делает, — заметил как-то Киплинг об этом портрете, — но вдумчивый вид и брюшко бесспорны — от них никуда не деться».

Киплинг испытание славой выдерживал без особого труда — его более чем сдержанное отношение к почестям нам известно, а вот его муза страдала довольно сильно. «Прохвоста и компанию» он вряд ли дописал бы в «Вязах» — для этого пришлось на некоторое время скрыться в Шотландии, где в доме сталелитейного магната Эндрю Карнеги писатель в октябре завершил, наконец, сборник историй из жизни своего колледжа, про который Сомерсет Моэм однажды в сердцах заметил: «Более отвратную картину школьной жизни невозможно себе представить».

С таким вердиктом трудно согласиться: девять вошедших в этот сборник рассказов, веселых, искрящихся юмором и выдумкой эпизодов из жизни закрытой школы Сандхерст — точной копии Юнайтед-Сервисез, пронизаны острой ностальгией по школьным годам, школьным проделкам и, что бывает значительно реже, по школьным наставникам. Несмотря на комическое, порой карикатурное, но никак не «отвратное» обличье выведенных в «Прохвосте» учителей, читатель этой смешной, отлично написанной книжки ни на минуту не усомнится в том, какие теплые чувства Киплинг питал — и сохранил — к преподавателям Юнайтед-Сервисез, выведенным в сборнике под вымышленными именами Главы, Короля, Гордеца, Хитреца, преподобного Джона. Эти люди, дает понять автор, хоть и были порой смешны и нелепы, но отличались скромностью, преданностью делу и изо всех сил старались, как сказано в поэтическом эпиграфе к сборнику, «Здравый смысл нам преподать, / Тот, что больше знаний».

Вопреки нескончаемым проделкам Прохвоста, Индюка и Жука, которые то втихаря курят в своей «пещере», то проваливают школьную постановку «Волшебной лампы Аладдина», «перенасыщенной местными аллюзиями», то издеваются над школьным капелланом — наивным и недалеким начетчиком, то куражатся над заезжим «нравственным реформатором», читавшим в колледже лекцию о патриотизме, — в Сандхерсте царит на редкость теплая атмосфера единодушия, отличающая весь уклад этой закрытой школы. Не случайно же «Прохвоста и компанию» Киплинг посвятил бывшему директору закрытой школы Юнайтед-Сервисез, своему другу Кормеллу Прайсу.

Последнее, что Киплинг сочинил в этом, таком тяжелом для него году, была запись в дневник жены, которую писатель регулярно делал в канун Нового года. Всего пять слов: «Своей жизнью я обязан Кэрри».

1899 год кончался так же плохо, как и начался. 6 октября из печати вышла книга «Прохвост и компания», а пятью днями позже, 11 октября Англия объявила войну Трансваалю и Оранжевому свободному государству.