ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Карл Маркс выглядел очень утомленным. Его изнуряли непрекращающиеся болезни; несмотря на строгие запрещения врачей и уговоры родных и Энгельса, он продолжал работать по ночам над «Капиталом». Дела в только что основанном Международном Товариществе Рабочих требовали от него отдачи огромной энергии и творческих сил.

Прекрасная шевелюра Карла стала снежно-белой, но в окладистой бороде и усах оставалось еще много иссиня-черных волос, оттенявших оливково-смуглую кожу на лице. Глубокие, продолговатые, необычайно блестящие глаза приковывали к себе каждого, на кого устремлялись, неповторимым выражением проникновенного ума, решительной воли и тонкой иронии.

Как часто глаза красивой формы и цвета ничего не отражают! Они кажутся лишенными мысли, и за ними ничего не кроется, как в глазах некоторых бездумных животных. Являясь окном разума и души, глаза человеческие обычно лучшее украшение лица. Прекрасную голову Маркса освещали его удивительные черные глаза, как бы приоткрывающие сложность и гениальность его внутреннего существа. Частые болезни век не отразились на них, и они сохраняли живость молодости и излучали волны внутреннего света и силы.

Зрение Маркса, однако, ослабело от непомерного труда, и он пользовался очками, а в обществе обычно моноклем, который на черной тесьме постоянно висел поверх его сюртука.

Однажды Марксу сообщили, что в Лондон приехал Бакунин. Карл не видел его 16 лет и решил навестить беглеца из Сибири.

— Я рад, очень рад снова видеть вас, — сказал Маркс с дружелюбным чувством, вглядываясь в большое лицо Бакунина. — Это чудо, что ни прусской, ни австрийской, ни русской монархии не удалось…

— Вздернуть меня на виселицу, — прервал, смеясь, Бакунин. — Я сделал все, чтобы помочь им в этом, но… — он широко раскинул руки, — судьба, очевидно. Были часы, когда я уже считал, что никогда не увижу ни свободы, ни вас, Маркс.

Бакунин принялся рассказывать ему о том, что назвал восхождением на Голгофу: о том, как выдали его царским властям, о Шлиссельбургской крепости, Сибири, побеге, о том, как скитался он, прежде чем через Японию и Америку в первый раз прибыл в Лондон.

Это было более 3 лет назад. Бакунин нашел тогда приют у Герцена. От него он услышал, будто бы Маркс в английской прессе назвал его шпионом. В действительности статья с такими утверждениями появилась за подписью «Г. Маркс». Автором ее был не Карл Маркс, а неведомый ему однофамилец — Генрих Маркс. Недоразумение это, естественно, разъяснилось, но, видимо, в угоду Герцену Бакунин так и не повидался с Карлом. Вскоре из России приехала его жена Антония, и Бакунины решили переселиться в Италию, где не затихала революционная борьба, манило южное солнце и повседневная жизнь была очень дешева по сравнению с Англией. Незадолго до отъезда во Флоренцию Бакунин перевел на русский язык «Манифест Коммунистической партии» и напечатал его в «Колоколе» Герцена.

Во время второго пребывания Бакунина в Лондоне, в пору зарождения Интернационала, Маркс решил сам возобновить отношения с Бакуниным, в честность и мужество которого верил.

Он понравился в эту встречу Марксу значительно больше, чем когда бы то ни было раньше. Карлу даже показалось, что под влиянием великих испытаний русский революционер закалился морально и не только не отстал, не пошел назад, а, наоборот, значительно идейно обогатился.

— Теперь, — твердо заявил Бакунин Марксу, — после польского восстания, я буду участвовать исключительно в социалистическом движении.

Маркс не скрыл своего удовольствия от решения Бакунина.

— Хорошо, — сказал он тепло, — очень хорошо. Давно пора.

Бакунин, распрямив богатырские плечи, откинулся в кресле и, поглаживая бородку, громко заговорил о героических польских повстанцах. По его мнению, русскому правительству были на руку революционные события в Польше. Это стало необходимым, чтобы удержать в спокойствии самое Россию, но царь не рассчитывал зстретить такое упорное сопротивление и вступить в восемнадцатимесячную борьбу.

— Царское правительство спровоцировало польское восстание, — утверждал Бакунин. — Польша потерпела неудачу по двум причинам: из-за влияния Бонапарта и из-за того, что польская аристократия медлила с самого начала с ясным и недвусмысленным провозглашением крестьянского социализма.

Карл, в свою очередь, подробно рассказал Бакунину о том, как и для чего возникло Международное Товарищество Рабочих.

— Я приветствую его рождение, — повторял Бакунин, — и надеюсь не остаться в стороне и тотчас же приняться за работу по пропаганде вашего детища.

После долгой и весьма приятельской беседы Маркс простился с Бакуниным, который уже на другой день собирался выехать в Италию.

Вскоре после этой встречи вышли в свет отдельной брошюрой «Учредительный манифест» и «Временный устав» Интернационала, и Маркс отправил тотчас Бакунину в Италию несколько экземпляров этого издания. Он просил переслать один из них Джузеппе Гарибальди.

Этой же осенью, столь насыщенной событиями и делами, Маркс и Энгельс дали согласие одному из руководителей Всеобщего германского рабочего союза, Швейцеру, на участие в созданной им газете «Социал-демократ».

В проспекте газеты совершенно отсутствовали обычные лассальянские лозунги, столь осуждаемые Марксом. Поэтому он и Энгельс надеялись, что новая газета сможет послужить делу пропаганды идей Интернационала в Германии. Маркс послал в «Социал-демократ» «Учредительный манифест» Интернационала, который Швейцер тут же напечатал. Однако первые же номера «Социал-демократа» вызвали у Маркса и Энгельса беспокойство, так как в них отчетливо выявились лассальянские традиции. Газета откровенно пыталась угодить помещичьему правительству Бисмарка.

Как раз в это время умер Прудон, и редактор «Социал-демократа» попросил Маркса написать для газеты статью о нем. Маркс ответил Швейцеру письмом, в котором резко высказался против каких бы то ни было компромиссов с существующей властью. Он справедливо назвал постоянные заигрывания Прудона с Луи Бонапартом «подлостью».

Прудон умер, но прудонизм — его мелкобуржуазное учение — опутывал человеческое сознание и вредил борьбе рабочего класса. Маркс понимал это. В своем письме, опубликованном в «Социал-демократе», он был по-прежнему суров к памяти этого человека. По мнению Маркса, Прудон, склонный к диалектике, никогда не сумел понять ее и не пошел дальше софистики. Мелкий буржуа — воплощенное противоречие. «А если при этом, подобно Прудону, — писал Маркс, — он человек остроумный, то он быстро привыкает жонглировать своими собственными противоречиями и превращает их, смотря по обстоятельствам, в неожиданные, кричащие, подчас скандальные, подчас блестящие парадоксы. Шарлатанство в науке и политическое приспособленчество неразрывно связаны с такой точкой зрения. У подобных субъектов остается лишь один побудительный мотив — их тщеславие; подобно всем тщеславным людям, они заботятся лишь о минутном успехе, о сенсации. При этом неизбежно утрачивается тот простой моральный такт, который всегда предохранял, например, Руссо от всякого, хотя бы только кажущегося компромисса с существующей властью.

Быть может, потомство, характеризуя этот недавний период французской истории, скажет, что Луи Бонапарт был его Наполеоном, а Прудон — его Руссо-Вольтером.

А теперь я всецело возлагаю на Вас ответственность за то, что Вы так скоро после смерти этого человека навязали мне роль его посмертного судьи».

Чувствительные удары Маркса, направленные против «насквозь мещанской фантазии» Прудона, попадали также и в Лассаля. Говоря о свойственном мелкому буржуа шарлатанстве в науке и политическом приспособленчестве, Маркс имел в виду именно Фердинанда Лассаля.

Время шло, но тщетно Маркс и Энгельс пытались изменить все отчетливее обозначившуюся королевско-прусскую линию газеты. «Социал-демократ» шел по стопам Лассаля и все чаще льстил политике Бисмарка. Тогда, видя обман Швейцера, Маркс и Энгельс сделали заявление о своем выходе из состава сотрудников ввиду невыполнения их требований. Они писали, что борьба с министерством Бисмарка и феодально-абсолютистской партией должна вестись по крайней мере столь же решительно, как и против буржуазии.

После разрыва с «Социал-демократом» Энгельс выступил с подробной критикой лассальянцев. Он издал для этого в Лейпциге брошюру «Военный вопрос в Пруссии и немецкая рабочая партия». И Маркс и Энгельс не раз подозревали, что «Социал-демократ» попросту подкуплен Бисмарком. Все новые и новые факты раскрывали истинную сущность не только лассальянца Швейцера и его последователей, но и самого Лассаля. Энгельс писал об этом из Манчестера в Лондон Марксу в январе 1865 года:

«Благородный Лассаль разоблачается все в большей и большей степени как совсем обыкновенный прохвост. В оценке людей мы никогда не исходили из того, чем они себя хотели показать, а из того, чем они были в действительности, и я не вижу, почему мы для покойного Итцига должны сделать исключение. Субъективно его тщеславие могло ему представить дело приемлемым, объективно это было подлостью и предательством в пользу пруссаков всего рабочего движения. При этом глупый парень, по-видимому, не потребовал даже со стороны Бисмарка какой-либо компенсации, чего-либо определенного, не говоря уже о гарантиях; он, очевидно, просто полагался на то, что он непременно должен надуть Бисмарка, точно так же, как он был уверен, что непременно застрелит Раковица».

Была середина февраля, безрадостного, туманного месяца на острове. Маркс болел. Несмотря на острую боль, невозможность сидеть и двигаться, забинтованный и лихорадящий, он не унывал и огорчался лишь тем, что родные, как всегда, пытались заставить его хоть на время отложить работу. Стоило ему почувствовать себя сколько-нибудь сносно, и он тотчас же, часто лукавя с женой, дочерьми и Ленхен, отправлялся к письменному столу, чтобы приняться за рукопись «Капитала». Однажды у него появился фурункул на правой руке. Кисть распухла и побагровела. Обеспокоенная Женни наложила ему повязку. Но Маркс решил использовать время, потерянное для работы пером, в чтении. Жар, однако, все усиливался, плечо нестерпимо ныло. Он вынужден был отложить научные книги, и только давно знакомый ему роман Вальтера Скотта «Веверлей», в котором захватывающе интересно описано восстание 1745 года в Шотландии против английского господства, оказался отличным отвлекающим средством для страдавшего от нарыва больного. Наиболее значительным в художественном отношении среди романов Вальтера Скотта Карл, однако, всегда считал его книгу «Пуритане». Как-то утром Карл почувствовал себя несколько лучше. В окно его кабинета заглянуло не частое в последнем месяце зимы солнце, и он принялся снова за работу над «Капиталом». Вдруг Ленхен ввела в кабинет молодого человека, лет двадцати трех, высокого, мускулистого, с очень смуглым, матовым лицом и такой же великолепной и темной шапкой волос, какая была некогда на голове самого Маркса. Немного выпуклые большие черные глаза, крупный нос и сильный рот были очень красивы и отражали порывистый, волевой, неукротимый характер, живой, впечатлительный ум. Маркс невольно удивился тому вспыхнувшему в нем внезапному чувству симпатии, которое пробудил юноша. Хотя Карл любил молодежь, но, много испытав, относился настороженно к каждому незнакомому ему человеку.

— Меня зовут Поль Лафарг, — начал гость звучным низким голосом и протянул Марксу письмо от Толена, члена французской секции Интернационала.

— Я обещал, что побываю у вас, доктор Маркс, и выполняю поручение, — холодно добавил молодой человек и хотел откланяться.

Лафарг был сторонником Прудона и только из вежливости, по просьбе Толена, посетил Маркса. Однако эта встреча решила многое в его жизни.

Рекомендация Толена, о котором ходили неопределенные скверные слухи как о бонапартистском шпионе, не могла особенно в глазах Маркса украсить Лафарга, но обаяние молодого мулата было столь велико, что превозмогло какие бы то ни было сомнения. Маркс был проницателен и заинтересовался пришедшим. Он задал французу несколько вопросов. Поль Лафарг рассказал об успехах, достигнутых во Франции молодой организацией Интернационала. Маркс слушал его с большим вниманием. Беседа увлекла обоих.

Подошло время обеда, а Лафарг все еще не собирался уходить, Женни пригласила его в столовую.

Лафарг был поражен красотой дочерей Маркса, которые просто и ласково, без какого-либо жеманства, встретили его появление. Редкий день за обеденным столом в Модена-Вилла, № 1, на Мэйтленд-парке, где год уже жил Маркс со своей семьей, не сидел кто-либо из его единомышленников. Гостеприимство, присущее Женни и Карлу, хорошо знали все их товарищи по партии и борьбе. Не менее общительна и приветлива была неизменный и главный домовод семьи Елена Демут.

За едой Поль Лафарг, говоря о себе, сообщил, что родился на острове Куба, в городе Сант-Яго. Отец его имел там небольшую плантацию.

— Моя бабушка, мать отца, была негритянкой, — добавил он неожиданно, обведя всех присутствующих своими черными глазами, непомерно большими, подтверждающими негритянское происхождение.

«Гибрид… Так вот откуда этот особенный цвет кожи, своеобразная форма черепа, отсутствие белых лунок на ногтях, быстрота мышления, заразительно живой темперамент», — подумал Маркс, который обладал неповторимой наблюдательностью; от его взгляда ничто не могло укрыться. Лафарг нравился ему с каждым часом больше.

— Вы мулат. Ваша родина Куба. Это, право, замечательно, — широко раскрыв зеленые с поволокой глаза, произнесла Лаура. За пристрастие к экзотике и умение красиво одеваться ее сызмала в семье прозвали Какаду, по имени модного портного из старинного романа. С первого взгляда эта самая красивая и элегантная из дочерей Маркса полюбилась Полю Лафаргу.

— Увы, мне было всего девять лет, когда отец увез нас всех во Францию, и с тех пор мои родные живут в Бордо, наименее экзотическом из городов Европы, — с некоторым сожалением продолжал Поль Лафарг.

Получив среднее образование, он учился в Медицинской академии и должен был через несколько лет стать врачом. Как и дочери Маркса, студент-медик увлекался гимнастикой.

После обеда Маркс пригласил молодого француза снова к себе в кабинет. Лафарг жадно разглядывал окружающую его обстановку и прислушивался к каждому слову Маркса, который вызывал в нем все более благоговейное чувство восхищения. Он был покорен всем, что слышал.

— Наука вовсе не эгоистическое удовольствие, — говорил между тем Карл, — и те счастливцы, которые могут посвятить себя научным делам, сами первые должны отдавать свои знания на службу человечеству. — Говоря о себе, он несколько раз повторил: — Я работаю для людей.

Вместе с тем Маркс утверждал, что ученый никогда не должен прерывать активнейшего участия в общественной жизни и не должен сидеть взаперти в своем кабинете или лаборатории.

— Вроде крысы, забравшейся на сыр, — пояснил Карл, заразительно рассмеявшись.

— Нельзя не вмешиваться активно в самое жизнь и в общественную и политическую борьбу своих современников. Это ведь тоже значит работать для человечества.

Поль Лафарг с первой встречи ощутил на себе благотворное, решающее влияние Маркса. Он чувствовал себя одновременно и растерянным и счастливым. «Какой, однако, большой, исключительный человек. Он и ученый, и несравненный агитатор, и мастер социалистической мысли», — думал Лафарг, глядя на Маркса, шагавшего по кабинету с трубкой, которая то и дело затухала. Маркс снова и снова нетерпеливо, на ходу, разжигал табак, истребляя при этом множество спичек. Во время беседы он часто останавливался у стола и мгновенно отыскивал в бумагах, которые для постороннего ока, казалось, лежали в крайнем беспорядке, то, что искал. Изредка, когда принимался читать, он вставлял в правый глаз монокль, чтобы лучше видеть.

— На днях «Таймс», — сказал он, нагнувшись к столу и в груде наваленных там газет тотчас же нашел нужный ему номер, — опубликовал любезное письмо Авраама Линкольна. Это ответ на поздравление, которое мы, Генеральный совет Интернационала, послали ему в связи с повторным избранием на пост президента в ноябре прошлого года. Как вы, верно, помните, Линкольн получил тогда огромное большинство голосов.

— Я слышал, что вы автор этого послания, но не читал его.

— Вот оно. — Маркс извлек из кипы рукописных текстов небольшой лист бумаги.

Лафарг не торопясь прочел обращение к президенту и задержался на тех строках, которые показались ему особенно удачными и убедительными. Они многое ему объясняли.

«Милостивый государь!

…Если умеренным лозунгом Вашего первого избрания было сопротивление могуществу рабовладельцев, то победный боевой клич Вашего вторичного избрания гласит: смерть рабству! — говорилось в обращении, написанном Марксом.

…Когда олигархия 300000 рабовладельцев дерзнула впервые в мировой истории написать слово «рабство» на знамени вооруженного мятежа, когда в тех самых местах, где возникла впервые, около ста лет назад, идея единой великой демократической республики, где была провозглашена первая декларация прав человека и был дан первый толчок европейской революции XVIII века, когда в тех самых местах контрреволюция с неизменной последовательностью похвалялась тем, что упразднила «идеи, господствовавшие в те времена, когда создавалась прежняя конституция»… и цинично провозглашала собственность на человека «краеугольным камнем нового здания», — тогда рабочий класс Европы понял сразу… что мятеж рабовладельцев прозвучит набатом для всеобщего крестового похода собственности против труда и что судьбы трудящихся, их надежды на будущее и даже их прошлые завоевания поставлены на карту в этой грандиозной войне по ту сторону Атлантического океана.

…Рабочие Европы твердо верят, что, подобно тому как американская война за независимость положила начало эре господства буржуазии, так американская война против рабства положит начало эре господства рабочего класса. Предвестие грядущей эпохи они усматривают в том, что на Авраама Линкольна, честного сына рабочего класса, пал жребий провести свою страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощенной расы и преобразование общественного строя».

Маркс охотно отвечал на многочисленные вопросы Лафарга и объяснил ему, что сам пришел к коммунистическим убеждениям не путем сентиментальных размышлений, хотя он и глубоко сочувствовал страданиям рабочего класса, но, главное, путем изучения истории и политической экономии.

В этот приезд в Лондон Лафарг больше не виделся с Марксом и вскоре вернулся во Францию, где со свойственной ему кипучей энергией бросился в водоворот политической жизни, борясь с режимом Луи Бонапарта. Мировоззрение его значительно изменилось, и он рвался душой в Лондон, к Марксу.

1 мая 1865 года старшей дочери Маркса минул 21 год, которым в Англии обозначают совершеннолетие. С раннего утра в Модена-Вилла установилась приятная праздничная суета. Готовился торжественный ужин, к которому было приглашено несколько гостей. Лаура, славившаяся среди родных и знакомых своим врожденным вкусом, заканчивала отделку платьев имениннице, себе и младшей, неугомонной десятилетней Тусси, которая, весело напевая, вприпрыжку носилась по комнатам. Женни-старшая уехала за покупками на Оксфорд-стрит.

Карл дал себя уговорить в этот день отложить работу над «Капиталом». Он выбрал, однако, время, чтобы остаться одному и написать письмо Энгельсу, в котором подробно сообщал о делах и людях, деятельно участвующих в Международном Товариществе.

Оживленная и довольная младшая Женни сидела подле отца. Это был «ее день». Она сама выбрала для обеда и ужина те блюда, которые наиболее любила. Но мысли заботливой, черноглазой Женнихен были не о себе. Ее волновало другое. Накануне Лаура отвергла брачное предложение молодого Карла Маннинга. Это событие подробно обсуждалось всеми членами семьи, и Маркс в своем письме оповестил о нем Энгельса, который был по-отечески привязан к Лауре, Женнихен и Элеоноре.

Карл Маннинг, брат подруги старших дочерей Маркса уроженец Южной Америки, полуангличанин, полуиспанец, был во всех отношениях подходящий жених для Лауры. Он к тому же без памяти влюбился в нее, но не встретил никакой взаимности. Тщетно Маннинг умолял девушку не отказывать ему сразу, обождать, может быть, любовь еще придет. Лаура осталась неумолимой и решительной. Не первый раз молодые люди домогались ее любви и мечтали о браке. Лаура пользовалась большим успехом и своей красотой, невинным кокетством и женственностью очаровывала многих. Но под словом «любовь» дочери Маркса понимали чувство непостижимое, как чудо, неотвратимое, как рок. Никто покуда не вызывал в них таких, по-шекспировски великих сердечных потрясений. Компромиссы сердца казались им позором.

Карл и Женни, естественно, ни в чем не неволили девушек и старались не навязывать им своих оценок и симпатий к кому-либо.

— Что ты думаешь о Карле Маннинге, Чали? — спросила Лаура отца. Это новое его прозвище, сокращенное «Чарли», утвердилось недавно в семье Маркса.

— Он во всех отношениях милый парень.

— Мне жаль Маннинга, но я его не люблю. Как же быть, Мавр?

— Что ж, тогда решение уже найдено.

Женнихен и Лаура долго обсуждали случившееся. В юном возрасте мысли о любви посещают девушек очень часто. Но требования дочерей Маркса были непомерно высоки. Как все истинно мечтательные, глубокие натуры, они мгновенно чувствовали смешное и фальшивое в окружающих и, подобно родителям, терпеть не могли сентиментальности. Маннинг показался Лауре именно таким человеком. Вслед за Марксом девушки часто повторяли слова Гёте: «Я никогда не был высокого мнения о сентиментальных люлях, в случае каких-нибудь происшествий они всегда оказываются плохими товарищами».

День рождения Женнихен в этот раз украсили чистое небо и ясное солнце над Лондоном. После обеда вся семья отправилась на Хемстед-хис. В пути пели и шалили, и особенно удалось это Карлу и озорнице Тусси.

Вечером пришли гости, среди них было несколько членов совета Интернационала, его председатель Оджер и старый приятель семьи Эрнест Джонс.

— Итак, — сказал Карл, наполнив все бокалы густым рейнландским вином, — день рождения моей дочери Женнихен мы празднуем политически. Первый тост за виновницу торжества, второй за Международное Товарищество Рабочих.

После веселого, непринужденного ужина гости собрались в самой большой комнате дома — кабинете хозяина. Разговор коснулся недавнего убийства Авраама Линкольна. Весь мир облетела трагическая весть.

Маркс, Энгельс и все их единомышленники были возмущены этим страшным преступлением. На пост президента Соединенных Штатов избрали Эндрью Джонсона.

— Вы, верно, уже написали, Маркс, наше обращение к президенту Джонсону? — спросил Оджер, раскуривая трубку.

— Кое-что набросал, но за окончательный текст примусь завтра.

— Это злодеяние вселяет гнев в сердца всех честных людей Старого и Нового Света, — вознегодовал Джонс, усевшийся подле камина.

— Даже наемные клеветники, моральные убийцы Линкольна, застыли теперь у открытой могилы в ужасе перед взрывом народного негодования и проливают крокодильи слезы, — мрачно заметил Маркс и затянулся сигарой.

— Этот дровосек был, однако, слишком мягким парнем, — сказал Оджер, повернувшись к Марксу вместе с креслом, на котором удобно расселся.

— Линкольна не могли сломить невзгоды, так же как не смог опьянить успех, — ответил Карл. — Он был устремлен всегда к великой цели. Не увлекался волной народного сочувствия и не терялся при замедлении народного пульса. Просто исполнял он свою титаническую работу. Мне кажется, что скромность этого истинно недюжинного человека была такова, что лишь после того, как он пал мучеником, мир увидел в нем героя.

— Посмотрим, что за птица новый президент, — сказал Джонс.

— Мне кажется, он, как бывший бедняк, смертельно ненавидит олигархию. Джонсон суров и непреклонен. Общественное мнение на Севере из-за убийства Линкольна будет теперь соответствовать его намерению не церемониться с мерзавцами.

Беседа перешла на сложные дела в Международном Товариществе. Германия, где сильны были влияния лассальянцев, возглавляемых Швейцером, Франция, все еще лежавшая под пятой Луи Бонапарта, и другие страны постоянно привлекали к себе пристальное внимание Маркса.

В конце вечера молодежь ворвалась в кабинет Мавра и вовлекла всех находившихся там пожилых людей в свой круговорот. Мебель была сдвинута к книжным шкафам. Начались танцы под аккомпанемент рояля. Смущаясь и подшучивая над собой, Карл с женой прошелся в вальсе. Он танцевал с необычайной для его комплекции легкостью. Движения его были плавны и уверенны благодаря фехтованию, которым он увлекался с ранней молодости. Не менее хороша в танце была Женни. Она сохранила редкую моложавость фигуры и кружилась с истинно царственной грацией. Женни раскраснелась и чуть улыбалась Карлу. Оба они помолодели и еще глубже ощутили, как безгранично любят друг друга.

Потом играли в фанты и жмурки. Когда все вдоволь набегались и устали, Женнихен принесла подаренную ей в этот день книгу в темно-коричневом картонном переплете. Это была «Книга исповедей», или, иначе, игра «Познай самого себя», недавно появившаяся в Англии.

— Доктор Маркс, я прошу вас открыть своей исповедью этот томик, — сказала, лукаво улыбаясь, Женни-младшая и грациозно поклонилась.

Вопросы «Исповеди», на которые полагалось ответить, были заранее написаны четким, ровным почерком самой Женнихен. Тщетно Карл под различными предлогами уклонялся от ответов на вопросы дочери. Ему пришлось уступить, и он, вооружившись висевшим на груди моноклем, принялся писать. Все три дочери окружили Маркса затаив дыхание:

«Исповедь»

Достоинство, которое Вы больше всего цените в людях — Простота

в мужчине — Сила

в женщине — Слабость

Ваша отличительная черта — Единство цели

Ваше представление о счастье — Борьба

Ваше представление о несчастье — Подчинение

Недостаток, который Вы скорее всего склонны извинить — Легковерие

Недостаток, который внушает вам наибольшее отвращение — Угодничество

Ваша антипатия — Мартин Таппер

Когда Маркс написал этот ответ, ему зааплодировал Эрнест Джонс.

— Браво, Мавр! Я тоже ответил бы точно так. Трудно найти в наши дни писателя, олицетворяющего большую пошлость, нежели этот преуспевающий портач литературных вкусов! — вскричал он.

— Продолжай же дальше, Чали, — настаивала Женнихен и отобрала у отца трубку, которую он пытался разжечь.

Ваше любимое занятие — Рыться в книгах

Ваши любимые поэты — Шекспир, Эсхил, Гёте

Ваш любимый прозаик — Дидро

Ваш любимый герой

Маркс отложил перо.

— Их много, очень много, — сказал он. — Мне трудно решить, кому отдать предпочтение. Впрочем, двоих я укажу без размышлений.

— Кто это, кто? — закричали Тусси, Женнихен и поэт Джонсон.

— Великий Спартак и Кеплер.

— Кеплер? — переспросила Женнихен, несколько озадаченная.

— На основе учения Коперника именно он сделал величайшее открытие, доказав движение планет, — пояснил Маркс.

— Ваша любимая героиня? — допытывалась Лаура.

— Гретхен, — улыбаясь, ответил ей отец.

— Ваш любимый цветок?

— Лавр.

— Цвет?

— Я знаю, красный! — заявила за отца Тусси.

«Красный», — написал Маркс.

— Ваше любимое имя?..

Карл придержал перо, и глаза его лукаво сощурились.

— Лаура, Женни.

Маленькая Тусси слегка надула губы. Но того, что она обижена, никто не заметил.

— Ваше любимое блюдо?

— Рыба.

— Ваше любимое изречение?..

— Ваш любимый девиз?..

На эти вопросы Маркс ответил двумя латинскими поговорками:

— Nihil humani a me alienum puto[24]. De omnibus dubitandum[25].

Когда Маркс закончил «исповедоваться», Женнихен сама уселась за письменный стол отца и принялась отвечать на те же вопросы. Впоследствии, в течение нескольких лет, книга заполнилась шестьюдесятью четырьмя признаниями родственников и друзей Маркса. Женнихен приклеила над каждой «исповедью» небольшие фотографии участников этой интересной игры.

Лето 1865 года отличалось, даже и по английским понятиям, чрезвычайной влажностью. Ежедневно шли холодные дожди. В редкие часы потепления Маркс придвигал стол к окну, которое открывал настежь, и писал, радуясь охлаждающей струе свежего воздуха. В результате его атаковал жестокий ревматизм. Боль в лопатке затруднила писание. Он не мог приподнять руки. Пришлось отложить работу. Денежные дела его были также нехороши. Энгельс присылал другу регулярно необходимые суммы на все расходы для уплаты вновь появившихся долгов. Он с нетерпением ждал окончания первого тома «Капитала».

«В день, когда рукопись будет отослана, я напьюсь самым немилосердным образом, — шутил Фридрих в одном из писем, — отложу это только в том случае, если ты приедешь сюда на следующий день и мы сможем это проделать совместно». В том же письме, беспокоясь за здоровье Карла из-за ревматических болей, он писал: «Закажи себе два больших фланелевых мешка такой величины, чтобы они полностью прикрывали больные места… мешки эти наполни отрубями и согревай их время от времени в печке до такой температуры, какую ты только в состоянии выносить… При этом ты должен оставаться в кровати, тепло укрывшись…»

К ревматизму присоединилась болезнь печени. Все это крайне угнетало Маркса. Он был невесел и раздражен.

В доме на Мэйтленд-парк-род почти все лето жил друг юности Карла, брат его жены, Эдгар фон Вестфален, приехавший из Техаса, куда собирался снова со временем вернуться. Рьяный участник Союза коммунистов в Брюсселе, он за минувшие долгие годы, проведенные в американских степях, значительно изменился. В долгом уединении этот, по сути своей, хороший человек усвоил самый узкий вид эгоизма, а именно, привычку с утра до вечера думать только о себе. Он не обогатил души, не развивался умственно, шагнул назад. Маркс внимательно присматривался к нему, печалясь о том, что потерял соратника-бойца. Но Лаура находила, что дядя Эдгар в высшей степени славный парень, и Тусси также любила проводить с ним часы досуга, находя его забавным. Только Женнихен видела опустошенность Эдгара и соглашалась с мыслью отца о том, что бывшего коммуниста сгубили отшельничество, отсутствие больших целей и работы для людей. Добродушный по природе, он напоминал, по мнению Карла, своим откровенным и непроницаемым эгоизмом ласковую кошку.

Естественным следствием такой жизни стал постоянный страх болезней и смерти, который с некоторых пор стал терзать Эдгара фон Вестфалена.

— Черт возьми, ты ли это? — вопрошал Карл своего шурина, когда тот принимался жаловаться на плохое самочувствие и несварение желудка. — Ты, который раньше чувствовал себя в безопасности даже среди тигров, леопардов и змей?

Эдгар отговаривался тем, что стар и покончил счеты с прежней жизнью.

— Мне остается одно: заботиться только о своем здоровье.

Слушая шурина, Карл с глубокой горечью думал о том, как много людей он потерял. Лучшие из лучших его друзей, такие, как Вильгельм Вольф, Георг Веерт, Конрад Шрамм, преждевременно сошли в могилу, другие умерли для борьбы.

Прикованный болезнями к постели, Карл с увлечением занимался астрономией. Бескрайные просторы вселенной, далекие звезды и планеты влекли его вечно ненасытимый мозг. Он хотел знать все, что только можно было постичь человеку. Ему всего было мало. Маркс томился постоянным голодом познания. Теория Лапласа об образовании небесной системы, научные объяснения вращения различных тел вокруг своей оси, закон различия вращения планет Кирквуда и многое другое в науке о вселенной тревожили его мысль. Познавать — вот высшее наслаждение, которое открылось Марксу с юности. Как и Гегель, он страстно увлекался астрофизикой. Не меньше влекла его математика, без которой он не представлял себе науки.

Долги росли. Все вещи снова были снесены в ломбард.

«Уверяю тебя, — писал Карл Фридриху, — что я лучше дал бы себе отсечь большие пальцы, чем написать тебе это письмо. Это может прямо довести до отчаяния — мысль, что полжизни находишься в зависимости от других. Единственная мысль, которая меня при этом поддерживает, это то, что мы оба ведем дело на компанейских началах, причем я отдаю свое время теоретической и партийной стороне дела. Я, правда, занимаю квартиру слишком дорогую для моего положения, да и кроме того, мы этот год жили лучше, чем когда-либо. Но это единственный способ дать детям возможность поддерживать такие связи и отношения, которые могли бы обеспечить их будущее, не говоря уже о необходимости хоть короткое время вознаградить их за все, что они выстрадали. Я думаю, что ты сам будешь того мнения, что если даже рассматривать это с чисто купеческой точки зрения, то теперь был бы неуместен чисто пролетарский образ жизни, который был бы очень хорош, если бы мы были с женой одни или если бы мои девочки были мальчиками».

Энгельс тотчас же оказал Марксу необходимую денежную помощь, но еще много лет семью Маркса терзала бедность.

В конце сентября 1865 года в Лондоне состоялась первая конференция Интернационала. Она была созвана по настоянию Маркса, который считал, что секции Международного Товарищества Рабочих еще не достаточно окрепли и не готовы к созыву общего конгресса.

В течение пяти дней делегаты от Франции, Швейцарии, Бельгии совместно с членами Генерального совета заслушали доклады о положении в отдельных секциях. Либкнехт прислал отчет о рабочем движении в Германии. Большое значение имело установившееся во время конференции личное общение между наиболее деятельными членами Генсовета — Дюпоном, Эккариусом и Лесснером, с переплетчиком делегатом от Франции Варленом и приехавшим из Швейцарии щеточником Беккером. Оба эти самородка были гордостью рабочего движения. Встречи в Лондоне способствовали укреплению авторитета Интернационала и сплочению вокруг Маркса наиболее боевых пролетариев. Конференция подготовила их к совместным выступлениям на конгрессах по важнейшим вопросам программы и тактики. Они решительно высказались против сектантов-прудонистов, которые требовали, чтобы Международное Товарищество занималось исключительно экономическими вопросами и не вторгалось в политику.

Дни работы конференции совпали с первой годовщиной Интернационала. Было решено отпраздновать эту важную дату — 28 сентября — и одновременно огласить на вечере обращение к американскому народу по случаю уничтожения рабства и победы республики.

В просторном высоком Сент-Мартинс-холле собрались участники Лондонской конференции и члены товарищества с семьями, проживавшие в Лондоне. Пришло немало гостей.

В половине восьмого всем присутствующим предложили чай. Оркестр Ассоциации итальянских рабочих грянул любимый народом «Марш Кошута», затем он сыграл напевный «Гвардейский вальс». Бравурные звуки медных, тщательно начищенных инструментов и гул барабана подействовали на всех, как дуновенье морского бриза или глоток доброго пива. Самые хмурые из присутствующих оживились, заулыбались, зашумели. Велика сила музыки, и особенно исполняемой в темпе марша.

Несколько музыкантов на корнетах и саксхорнах исполнили «Каприччио», заслужив аплодисменты и похвалы. Затем раздался пронзительный звонок, и председатель Генерального совета Оджер открыл торжественное заседание. Гражданин Кример, долго откашливаясь, протер очки, водрузил их и прочел ровным голосом без модуляций обращение к американскому народу. Зал встретил документ одобрительными возгласами:

— Слушайте! Слушайте!

— Да здравствует Свобода и Братство!

С короткими речами выступили французский и немецкий делегаты. Они напомнили, что прошел год, как в этом же зале был основан Интернационал.

Волной пронеслись по Сент-Мартинс-холлу приветствия, и все, как один, запели «Марсельезу». На сцену вышли хористы. Сухощавый дирижер во фраке, с большой красной гвоздикой в петлице объявлял каждую исполняемую немецкую песню. Он заметно волновался, и палочка в его руке слегка вздрагивала. Дирижируя, он пел вместе с капеллой, мастерски слаженной и музыкальной. Голоса, сливаясь, звучали, как один великолепный по звучности инструмент. Все хористы были немецкие изгнанники. И когда они пели с большим чувством и воодушевлением «Вахту на Рейне» Шмитца, «Крест над ручьем» Рентайера и особенно «Радость охотника» Астхольца, многие в зале подносили платок к увлажненным глазам. Песни волновали и стирали грани времени и пространства. Зато шуточная «Мастерская» развеселила слушателей, и припев к ней, бодрый, подмывающий, подтягивали в зале.

В перерывах между выступлениями хора говорили ораторы на разных языках. Речь польского делегата Бобчинского, несколько патетическая, произвела на всех большое впечатление.

— Единство пролетариата свято, — сказал он, — оно поможет нам сбросить цепи рабства и создать мир, где воцарятся труд, братство и равенство. — И снова под сводами зазвучала «Марсельеза».

Закрыв заседание, председатель Оджер, обнаружив незаурядный дар чтеца, продекламировал поучительные стихи Элизы Кук «Честность».

Лишь в половине одиннадцатого, после того как в дешевом буфете были съедены все сандвичи, сосиски, сладкие булочки и выпито кофе, портер и легкие вина, начались танцы. Это был радостный вечер. Танцевали молодые и старые, отдаваясь веселью и движению под духовую музыку с непосредственностью детей, лихо отплясывали экосез, безудержно отбивали такт в галопе, плавно плыли в вальсе и кадрили. Началась мазурка, и вот на круг вышли поляки, закружили своих дам, падая на бегу перед ними на одно колено. Итальянцы показали быструю тарантеллу и палермскую польку, французы под песню «Саира» пустились в пляс, подобно их дедам, разрушившим Бастилию.

И снова оркестр сыграл «Вальс» Годфри, один из самых известных в те годы. В это же время в маленьком низеньком помещении за трибуной Кример записывал новых членов товарищества. Не только мужчины, но и женщины вступали в Интернационал. Секретарь Генерального совета вносил их имена в свои списки, принимал взносы, равнявшиеся одному шиллингу и пенсу в год, выдавал членские билеты, Манифест и Устав.

Как-то, вскоре после окончания конференции, в октябре 1865 года в Модена-Вилла пришло письмо, которого там совсем не ожидали. Оно обещало большие материальные выгоды.

От имени канцлера Отто фон Бисмарка друг Лассаля, бывший эмигрант Лотар Бухер, поступивший около года назад на службу к прусскому правительству, писал Марксу:

«Прежде всего бизнес! «Государственный вестник» желает иметь ежемесячные отчеты о движении денежного рынка. Меня запросили, не могу ли я рекомендовать кого-нибудь для этой работы, и я ответил, что никто этого лучше не сделает, чем вы. Ввиду этого меня просили обратиться к вам. Относительно размера статей вам предоставляется полная свобода: чем основательнее и обширнее они будут, тем лучше. Что же касается содержания, то само собой разумеется, что вы будете руководствоваться только вашим научным убеждением; но все же во внимание к кругу читателей (haute finance), a не к редакции, желательно, чтобы самая суть была понятна только специалистам и чтобы вы избегали полемики». Затем следовало несколько деловых замечаний, воспоминание об общей прогулке за город с Лассалем, смерть которого все еще, по словам Бухера, оставалась для него «психологической загадкой», и сообщение, что он, как известно Марксу, вернулся к своей первой любви — к канцелярщине. «Я всегда был несогласен с Лассалем, который представлял себе ход развития слишком быстрым. Либеральная партия еще несколько раз будет менять кожу, прежде чем умрет; поэтому тот, кто еще хочет в течение своей жизни работать в пределах государства, должен примкнуть к правительству». Письмо заканчивалось после поклонов г-же Маркс и барышням, в особенности самой младшей, обычными словами: «с совершенным уважением и преданностью».

Карл припомнил Лотара Бухера, с которым когда-то познакомил его Лассаль. Это был нескладный господин с выпуклым, чуть колыхавшимся животом, начинавшимся где-то у самой шеи. Белый воротник, резко оттенявший его темный сюртук, был ослепителен и туго накрахмален. Из-под сюртука выглядывал дорогой жилет. На золотой цепочке часов висело несколько дорогих брелоков. Короткие пальцы были унизаны дорогостоящими перстнями с неправдоподобно поблескивавшими бриллиантами. Внушительно поскрипывали его новые ботинки с утиными носами. Этот человек всем своим видом хотел показать, что богат и хорошо устроен.

Карл погрузился в размышления. Итак, Бисмарк протянул ему, эмигранту, революционеру, руку. Маркс мысленно увидел обрюзгшее лицо с отвислыми щеками и мешочками из дряблой кожи под тупо смотрящими вперед, всегда налитыми кровью глазами главы юнкерства. Бисмарк был напорист, как таран, верно служил своему классу и презирал людей, широко пользуясь их нуждой или пороками.

«Что это, признак слабости? Грубый расчет? Подкуп? Опыт с Лассалем, Швейцером и многими другими привел Бисмарка к мысли, не купить ли и меня. Все, кого он растлил с такой легкостью, несомненно, оправдывали свое падение интересами рабочего класса, революции. Они надеялись, что надуют Бисмарка раньше и ловчее, чем это сделает он с ними. Жалкие недоумки! Рабские сердца, которым льстило, что их пускают через черный ход в переднюю фактического главы государства… А может быть, все-таки использовать прусскую печать для пропаганды наших идей, пусть недолго, но возглашать социалистическую истину? Какой компромисс допустим и когда он превращается в предательство, в подлость не только перед соратниками, но перед самим собой? Опасный соблазн, почти наверняка оборачивающийся против того, кто ему поддался. Где грань дозволенного для революционера в его отношениях с идейными врагами? Граница эта начерчена столь тонкой линией, что ее можно переступить незаметно для себя».

Маркс курил одну за другой сигары. Горки сожженных спичек и пепла лежали на столе подле переполненных пепельниц. Никто не входил в его кабинет. Творчество многообразно. Женни и все остальные члены семьи Маркса хорошо знали, что работает он не обязательно с пером или книгой в руке. Достаточно было взглянуть на его лицо, поймать глубокий, чем-то поглощенный взгляд, когда он ходил по комнате, сидел или лежал на кушетке, чтобы увидеть, как напряженно трудится в это время его мозг. Маркс думал. Внезапно ему припомнилась молодость, Кёльн, «Рейнская газета». Как часто тогда, да и потом, пытались его переманить на свою сторону буржуа, промышленники вроде Ганземана, влиятельные финансисты! Чего только не предлагали! Он отвергал малейшее отступление, предпочитая нищету, обрекая семью на бедствия, жертвуя здоровьем и тем, что называется жизненными благами.

С тяжелой ношей лишений и потерь он шел вперед и вперед, высоко подняв голову, глядя смело в лица людей и в самое небо широко открытыми, чистыми глазами.

Связь с Бисмарком, пусть хоть в форме только одного сотрудничества в его газете, не принесет никакой пользы общему делу рабочих, не поднимет ни на одну ступень социалистическое движение. Только вред, кривотолки вызвало бы его согласие писать в «Государственный вестник» обзоры. Свора реакционеров с Бисмарком во главе попыталась бы бросить тень на его имя и тем на всех его единомышленников. И Маркс ответил Бисмарку коротким и звенящим, как пощечина, — нет!

Много времени и энергии требовалось от Маркса для постоянной деятельности в Международном Товариществе Рабочих. Ничего не ускользало от его внимания. Ему приходилось писать и прочитывать сотни писем, инструкций, выступать в Генеральном совете по самым разнообразным вопросам, разбирать возникающие распри в секциях, выявлять колебания, а подчас и идейные отступления отдельных членов. Нередко он участвовал в митингах, собраниях, торжествах, устраиваемых рабочими-эмигрантами разных национальностей. Влияние его все ширилось, известность возрастала.

Много времени уделил он подготовительной работе по созыву Женевского конгресса. Написанная им «Инструкция» для делегатов Генерального совета включала девять разделов: 1. Организация Международного Товарищества. 2. Интернациональное объединение действий при помощи товарищества в борьбе между трудом и капиталом. 3. Ограничение рабочего дня. 4. Труд детей и подростков. 5. Кооперативный труд. 6. Профессиональные рабочие союзы. Их прошлое, настоящее и будущее. 7. Прямые и косвенные налоги. 8. Интернациональный кредит. 9. Польский вопрос. 10. Армии. 11. Религиозный вопрос.

Тезисы по этим вопросам были позднее единогласно приняты на конгрессе.

В «Инструкции» Маркс разработал вопросы, непосредственно затрагивающие насущные интересы трудящихся и особо женщин и детей.

От непомерной работы днями и ночами, и без того ослабленный физически, Карл свалился в тяжелом фурункулезе. Но и в постели он отказывался отдыхать и продолжал отделывать и дополнять «Капитал», правда не теоретическую его часть.

Женни и Фридрих Энгельс часто попрекали Маркса нежеланием серьезно подумать о своем выздоровлении.

По настоянию Энгельса Маркс поехал отдохнуть к морю. Он поселился в тихом домике у самого берега и вскоре, отдохнувший, веселый, писал Лауре:

«Очень рад, что поселился в частном доме, а не в пансионе или отеле, где к тебе неизбежно пристают с местной политикой, семейными скандалами и соседскими сплетнями. И все-таки я не могу петь, как мельник из Ди: «Мне ни до кого нет дела и никому нет дела до меня», потому что есть моя хозяйка, которая глуха, как пень, и ее дочь, страдающая хронической хрипотой. Но они очень славные люди, внимательные и не назойливые.

Сам я превратился в бродячую трость… большую часть дня гуляю, дышу свежим воздухом, ложусь в десять часов спать, ничего не читаю, еще меньше пишу и погружаюсь в то душевное состояние небытия, которое буддизм рассматривает как вершину человеческого блаженства».

Вернувшись с моря, Карл продолжил работу над «Капиталом», которому отдал 25 лет титанического исследовательского труда.

Марксу пришлось отказаться от поездки на Женевский конгресс Международного Товарищества Рабочих, хотя он затратил много времени и фактически сам подготовил его.