ВТОРОЙ БРАК

ВТОРОЙ БРАК

Пребывая на дистанции нескольких месяцев от смерти, государь Федор Алексеевич торопился жить.

Он ушел, не дожив до двадцати одного года. И, видимо, задолго до кончины своей почувствовал приближение последнего срока. Врачи раз от разу ставили молодому царю неутешительные диагнозы. Он страдал от целого букета заболеваний — прежде всего, государь мучился от цинги и «падучей», то есть эпилепсии. Они-то, по отзывам современников, и свели его в гроб. Сказывалась, надо полагать, и травма, полученная в детстве и приведшая, кажется, к повреждению позвоночника.

Но… слабость — слабостью, хвори — хворями, а Федору Алексеевичу хотелось еще многое сделать. Он лихорадочно принимался за великие начинания, надеясь, что Бог позволит ему довершить хоть некоторые из них.

За полгода до кончины царь совершил последнюю большую поездку на богомолье. Он побывал в обителях Ростова, Ярославля, Суздаля и иных городов[238]. Сразу после нее Федор Алексеевич взялся за главные реформы в своей жизни. И — да, часть задуманных преобразований он успел провести под занавес собственной биографии.

За 12 дней до смерти его заботами великая православная святыня — Риза Господня — переместилась в новый золотой ковчег. Сделанный в форме книги ковчег с драгоценным содержимым позднее переехал на Неву, и Спасская дворцовая церковь долгое время являлась его пристанищем. Потомки не без труда разбирали надпись, сделанную в конце XVII столетия: «На много-целебную Ризу Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа сей златый ковчег с алмазы и изумруды устроен повелением великаго государя и царя и великаго князя Феодора Алексеевича всея Великая и Малая, и Белая России самодержца, и принесен им великим государем в соборную и апостольскую церковь Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, честнаго и славнаго Ее успения, в святый и великий пяток на воспоминание спасительных страданий Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в лето 7190 (1682) апреля 14 дня, и того же числа положена в сей устроенный ковчег много-целебная ж спасительная Риза Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа великим господином святейшим Иоакимом, патриархом Московским и всея России».

За десять дней до кончины Федор Алексеевич все еще вставал с одра болезни, ходил на богослужения.

За семь, пять, три дня до ухода из жизни он все еще разбирал государственные дела, утверждал назначения, наказывал нерадивых. Но уже не поднимаясь с постели…

Ему так хотелось успеть еще и это, и то, и… сколько Бог даст. На своем царском месте он угасал, словно тяжелораненый солдат, лежащий на поле боя: кровь выходит из него, но он все еще сжимает ружье, все еще выцеливает неприятельских бойцов.

Государя сжигало и другое желание, столь естественное и понятное для нестарого мужчины. Ему хотелось нового счастья в браке, ему хотелось, в конце концов, наследника.

У Федора Алексеевича оставались два брата — было кому передать трон. Однако один из них — Иван — вряд ли мог полноценно править, страдая от еще более тяжелых болезней, нежели сам царь. А другой — Петр — хоть и отличался добрым здравием, но пребывал еще в младенческом возрасте. Да хотя бы он и достиг к 1682 году совершеннолетия, что с того Федору Алексеевичу? Это ведь брат, а не сын. К тому же брат только по отцу.

Если бы царь успел заронить семя во чрево новой супруги и та родила бы мальчика, тот оказался бы наследником с предпочтительными правами на престол. Даже учитывая проигрышную разницу в возрасте с Петром, не говоря об Иване. А появилась бы девочка, так хоть порадовался бы молодой отец — останется что-то после него на свете, помимо указов, реформ и мирного договора сомнительной ценности.

Надежда не отпускает человека до последнего часа. Авось поживем еще немного, авось успеем еще что-нибудь… Милостив Бог, может, опять отстрочит расставание души с телом и загробные мытарства!

15 февраля 1682 года Федор Алексеевич женился на пятнадцатилетней юнице Марфе Апраксиной.

Среди московских дворян семейство Апраксиных числилось малозначительным. Предки царицы ходили в «приказных людях». По матери она происходила от Ловчиковых. Эти имели длинную родословную и на протяжении нескольких поколений служили в близости от престола, но все же аристократами никогда не считались. Очевидно, рано осиротевшую красавицу-дочь стольника Матвея Апраксина «продвинули» к блистательному браку сильные покровители.

Браки венценосцев из династии Романовых — непрозрачная стихия. Тут мешаются разные компоненты: искреннее любовное чувство, тщеславие, властолюбие, корыстные игры дворцовых группировок. И всякий раз очень трудно понять, где превалирует его величество случай, а где — многоходовая матримониальная комбинация.

Доктора отговаривали царя от нового брака. По их мнению, поспешный брак могу худо сказаться на его здоровье. Возможно, так оно и произошло. Но вероятно и другое. Слова о пагубности второй женитьбы врачам в уста могла вложить одна из придворных «партий», не заинтересованная в появлении прямого царского наследника. Зачем он Милославским? Зачем он Нарышкиным?

В то же время другая «партия» могла сыграть на горьких чувствах Федора Алексеевича, на желании его продолжить себя в потомстве — и предложила ему скорую женитьбу на прекрасной девушке.

Кто именно «вывел» девицу Апраксину к царским очам — точно назвать трудно. Скорее всего, боярин И.М. Языков, любимец и приближенный Федора Алексеевича. Он-то как раз был кровно заинтересован в появлении царевича-младенца. Именем малыша ближний круг Федора Алексеевича мог бы еще долго править Россией после кончины царя. Марфа Апраксина как будто находилась с Языковым в свойстве. Да и весь род Апраксиных видел от Языкова «дружбу», а значит, считал его своим благодетелем.

Милославские противились Языкову, у них имелась иная претендентка — из знатнейшего боярского рода Салтыковых. Женитьба царя на ставленнице Милославских означала бы возвращение к ним изрядной доли утраченного влияния.

Но претендентка из рода Апраксиных победила.

Маленькая свадебка в дворцовом храме. Присутствуют лишь самые близкие люди. Царь, едва живой, венчается, не поднимаясь из кресла. Молодая жена с испугом глядит на суженого — бледный царь выглядит как мертвец, восставший из гроба…

Брак продолжался десять недель. Затем царя земного призвал к себе Царь Небесный, а Марфа Матвеевна осталась безутешной вдовой. Она не могла обрести утешение в детях, поскольку не успела забеременеть. Возможно, ей не пришлось изведать и самых простых семейных радостей, поскольку сильно хворавший царь Федор Алексеевич сделался перед смертью весьма ограничен в физических возможностях. В.Н. Татищев выразил полную уверенность на сей счет: «Сия государыня царица, как многие достоверные утверждали, девицею по нем осталась и, в совершенной добродетели жизнь свою препровождая, в 1715-м году его величеству возпоследовала»[239].

К женщине этой следует отнестись почтительно. Марфа Матвеевна отличалась большим благочестием, строгостью нрава и любовью к московской старине. Она много жертвовала на Церковь. Сам Петр 1 выказывал ей уважение. Царственная вдова пережила супруга на треть столетия, но ничем не запятнала его имя. Зато родство с нею, а значит, и с царской семьей позволило братьям ее подняться на уровень крупных государственных деятелей. Генерал-адмирал Федор Матвеевич Апраксин разбил шведов на море при Гангуте и на суше у реки Пелкин. Имя его свято для русского военно-морского флота. Петр Матвеевич Апраксин также успешно бил шведов, бывал астраханским, а затем казанским губернатором, возглавлял Юстиц-коллегию. Под конец жизни он сделался генерал-губернатором Санкт-Петербурга.

Перемена в расстановке политических сил в результате царского брака — обычное дело при московском дворе. Приход молодой царицы Марфы Матвеевны в сложную систему придворных счетов ничуть не изменил этого обычая.

По словам современника-иноземца, «девица Мария Евпраксимовна» (Апраксина), «дочь бедной вдовы», «была крестной дочерью Артемона (Артамона Матвеева. — Д. В.). Она била челом своему мужу царю, чтобы вернуть из дальней ссылки Артемона. Когда он приближался из ссылки к Москве, партия его снова стала подниматься в гору…»[240]. Государь велел возвратить Артамону Сергеевичу его дом и земельные владения. Правда, смерть Федора Алексеевича застала Матвеева в Лухе, а потому монарх не успел объявить опальному вельможе милость и прощение. Но, так или иначе, сам Матвеев и его родня, накрепко связанные с царевичем Петром, действительно подняли голову.

Возможно, действиями царицы-сироты руководил боярин Языков. Он, как и Лихачевы и другие неродовитые, а потому во всем зависевшие от милости Федора Алексеевича вельможи, опасался за свое положение. Князь В.В. Голицын — другое дело. Он являлся одним из самых знатных аристократов Московского царства и к тому же весьма богатым человеком. Смерть царя его не уничтожила бы: князь и сам по себе стоил много. А вот люди попроще, пониже — те очень беспокоились.

Видимо, их заинтересовал альянс с Матвеевым и Нарышкиными, а в конечном итоге — фигура царевича Петра как «игрушечного» наследника. Коалиция с новыми союзниками обещала им хоть какую-то «игру» за удержание власти. Для этого потребовалось срочно вернуть Матвеева из ссылки, завязать с ним отношения и т. д.

Правда у всей этой грустной ситуации со вторым браком Федора Алексеевича одна. Бесконечно жаль несчастного молодого человека, отчаянно барахтавшегося в ледяных водах близящейся смерти. Бесконечно жаль его жену — молодую, прекрасную, набожную женщину, и трех месяцев не обнимавшую мужа своего… Так худо сложилось их супружество, так несчастливо! Лишь каменное сердце не наполнится сочувствием при знакомстве с этой историей…

А вот лукавых советников царя, пусть и умных людей, не жаль совершенно. По всей видимости, они ускорили смерть Федора Алексеевича. Но даже не в том дело. Скверно, некрасиво было играть его чувствами на пороге могилы. Какая вышла грязь: подсунуть умирающему девицу, желая сотворить из нее орудие политической интриги! Если приведенные выше соображения о роли Языкова и его «партии» точны, а это весьма вероятно, то придется отказать этим людям в чести и благонравии. Дрянным нутром, думается, обладал Языков — «первый министр» Федора Алексеевича. Затеяв «со товарищи» хитрую комбинацию, он вызвал настоящую большую смуту и принял лютую смерть. Душа не поворачивается скорбеть о нем.