ГЛАВА XIX МЭТР
ГЛАВА XIX МЭТР
Николай Степанович уезжал в Париж из столицы Российского государства — Петербурга-Петрограда, а приехал в 1918 году в город, который на глазах превращался в губернский. Город русской славы обрекли на роль пасынка новой власти. Большевикам требовались безропотные рабы, для этого им необходимо было уничтожить носителей многовековой дворянской культуры. А центром этой культуры был град Петра Великого.
Возвращению Гумилёва из Лондона удивились многие. Даже родная мать не чаяла увидеть его. Ахматова вспоминала: «Уж мать-то всегда ждет, а здесь и она не ждала…» Им, уже свыкшимся с красным режимом, непонятно было, как можно после сытой Европы броситься в российский голод и холод. В то время шел массовый исход интеллигенции из страны, а Гумилёв шел навстречу потоку. Последние годы жизни поэта, с 1918-го по 1921-й, можно рассматривать как подвиг, совершенный во имя Ее Величества Русской Поэзии.
В Петрограде Гумилёв оказался на первых порах бездомным. В Царском Селе дом мать давно продала. Поэт остановился в меблированных комнатах «Ира». Первым делом Николай Степанович стал разыскивать жену. Через ее подругу Срезневскую это ему удалось.
Гумилёв привез Анне подарок Анрепа — шелковый отрез на платье и монету Александра Македонского. В первую ночь она не рискнула сказать мужу правду о своих отношениях с Шилейко и утром ушла без объяснений к Срезневским. Николай Степанович был удивлен поведением жены и в этот же день отправился к Срезневским сам.
— Нам надо объясниться, — сказала Анна и повела Гумилёва в отдельную комнату, где бросила в лицо мужу: — Дай мне развод…
Гумилёв не ожидал такого поворота событий. Чтобы так, с первого дня…
— Пожалуйста, — тут же ответил он. — Кто этот несчастный?
— Шилейко!
Этого Николай Степанович и вообразить не мог. Он знал, что его друг по своей натуре неспособен быть мужем.
— Ты что, не нашла никого лучше, чем Шилейко?
— Я делаю то, что хочу, это мое дело!
Гумилёв улыбнулся. Он видел по глазам выведенной из равновесия Анны, что она страдает, но скрывает это. Она ждала, что теперь он будет ее уговаривать остаться, но этого не случилось. Он спокойно подытожил, как будто снял с плеч тяжелый груз:
— Значит, я один остаюсь?.. Я не останусь один: теперь меня женят! Что ж, поехали к Шилейко, поговорим втроем.
Ахматова согласилась. В трамвае, видимо, желая задеть жену за живое и вызвать чувство ревности, поэт сказал:
— У меня есть женщина, которая хоть сейчас пошла бы за меня замуж: это Лариса Рейснер…
Николай Степанович не знал, что Лариса уже вышла замуж. А имя той, которой он привез подарок из Лондона[70] и к которой отправился после встречи с Ахматовой, он не назвал. Почему? Кто его знает, ведь Ахматова была колдунья. Это была Анна Николаевна Энгельгардт, он переписывался с ней, когда был в Париже.
Впервые поэт увидел Анну Энгельгардт 14 мая 1916 года в зале Тенишевского училища на лекции Валерия Брюсова, посвященной армянской поэзии. Анна Николаевна пришла со своей подругой — красавицей Ольгой Гильдебрант-Арбениной.
Гумилёв, указывая на Арбенину, спросил у своих спутников: «Кто это?» Ему ответили: «Это сестра Бальмонта» (сына поэта. — В. П.). Гумилёв заинтересовался ею и попросил познакомить. Но его стали знакомить не с Арбениной, а с Анной Энгельгардт. Так началось это увлечение, поначалу сразу двумя подругами. Ольга Гильдебрант-Арбенина вспоминала: «В антракте, проходя одна по выходу в фойе, я в испуге увидела совершенно дикое выражение восхищения на очень некрасивом лице… Этот взгляд принадлежал высокому военному с бритой головой и с Георгием на груди (с двумя Георгиями. — В. П.). Это был Гумилёв… Он сказал мне потом, что сразу помчался узнавать, кто я такая… На просьбу пойти меня проводить я могла только сказать, что я не одна — телефон ему дала — еще он сказал: „Я вчера написал стихи за присланные к нам в лазарет акации Ольге Николаевне Романовой (Великая княжна. — В. П.) — завтра напишу Ольге Николаевне Арбениной“». Разумеется, он понравился начинающей поэтессе Анне Энгельгардт, работающей тогда в госпитале сестрой милосердия. В ее глазах георгиевский кавалер, известный поэт был существом недосягаемым, небожителем. Анна слушала его с открытым ртом. Несколько раз Гумилёв провожал Анну домой. Они часто гуляли по весеннему пробуждающемуся Петрограду. Однажды он пришел к Ане домой в гвардейской гусарской форме, чем восхитил младшего брата Ани. Но, встречаясь с Анной, Гумилёв не забыл и ее подругу — Ольгу. Как-то раз после вечера в Тенишевском училище Гумилёв повел ее в Александро-Невскую лавру на могилу жены А. С. Пушкина — красавицы Натали Пушкиной-Ланской. Дул сильный северный ветер, и замерзшие Гумилёв и Арбенина после кладбища отправились в ресторан. По дороге они заехали в книжный магазин, Николай Степанович купил книгу стихов «Жемчуга» и подарил своей спутнице с причудливой надписью: «Оле, Оль. Отданный во власть ее причуде / Юный маг забыл про все вокруг…». И здесь, в ресторане, как вспоминала Арбенина, «было сказано все: и любовь на всю жизнь, и развод с Ахматовой, и стихи. Первые, что он прочел обо мне: „Женский голос в телефоне, / Упоительно несмелый…“».
Правда, стихи, написанные под обаянием Арбениной, через год Гумилёв перепосвятил другой девушке, но такое с поэтом бывало часто. И на это Ольга не обиделась. Уже когда Гумилёва давно не было в живых и не осталось почти никого из давних ее знакомых, он приходил к ней в снах… «14 августа 1976 г. Во сне бежала одна, хотела купить цветы… Среди толпы вдруг появился Гумилёв. Его лицо — молодое, до ужаса некрасивое, с джокондовой улыбкой и не то с сарказмом, не то с нежностью (как было), и он взял в руку мою руку, и все просветлело, как будто он сказал, что он меня еще любит, и я без слов сказала, что я его люблю…» Она вспоминала эту встречу всю жизнь.
За юной красавицей Анной Энгельгардт Николай Степанович начал ухаживать галантно, не как Дон Жуан, а как рыцарь. Из чувства ревности Арбенина писала в своих воспоминаниях об Энгельгардт: «Аня была старше меня, училась скверно, была шумная, танцевала, как будто полотер, волосы выбивались». Правда, тут же осознав, что необъективна к подруге, добавила: «По временам была очень хорошенькой, с слегка монгольскими глазами и скулами. Ходили слухи, что она, как и Никс (ее сводный брат — Николай Бальмонт, умер в 1926 году. — В. П.), дочь Бальмонта и ее мать, Лариса Михайловна, развелась с Бальмонтом и вышла замуж за Энгельгардта, захватив детей. Но моя мать знала ее бабушку, тоже Анну Николаевну (в женском благотворительном обществе) и говорила, что она — вылитая бабушка лицом…»
Мать Ани — Лариса Михайловна, урожденная Гарелина (1864–1942) — была неординарной женщиной. Получив образование в московском пансионе Дюмушелей, она вышла замуж за поэта Константина Бальмонта. В 1890 году у них родился сын Николай Бальмонт, старший брат Ани, и на этом семейное счастье Ларисы Михайловны закончилось. Бальмонт увлекся молодой и обольстительной Екатериной Андреевой, за которой ухаживал малоизвестный петербургский поэт Николай Александрович Энгельгардт — его друг. Они познакомились в Царском Селе 17 июня 1892 года. Бальмонт отзывался в письме к жене об Энгельгардте так: «…истинный поэт — хрустальной чистоты и умница… у нас нашлось очень много… общих черт, а именно: мы оба любим Библию, оба переводим Сюлли-Прюдома… Но только он холост и жениться не хочет никогда…» Это обстоятельство не смутило Ларису Михайловну. Узнав о сближении мужа с Андреевой, она поспешила в объятия молодого поэта, и в 1894 году после развода с Бальмонтом стала, женой Энгельгардта. А в следующем году у них родилась дочь Анна.
Николай Александрович Энгельгардт получил признание в литературных кругах как автор двухтомной «Истории русской литературы XIX столетия (критика, роман, поэзия и драма)». Первое издание было осуществлено в Петербурге в 1902–1903 годах, а второе в 1913–1915 годах. Любопытно, что составленный им план собственного полного собрания сочинений включал тридцать восемь томов.
Анна Николаевна выросла в литературной семье и с детства увлекалась поэзией. Сводный брат Николай Бальмонт занимался музыкой и писал стихи. 19 октября 1915 года Константин Бальмонт встретился в петербургской «Северной гостинице» с сыном Николаем и Аней и нашел, что та очень похожа на мать. 21 октября К. Бальмонт писал своей знакомой А. Н. Ивановой: «Я овеян лаской Ани, дочери Ларисы. Ах, как она мне нравится. Темноглазый ангел с картины Боттичелли…» В это время Аня конфликтовала со своими родителями, зато дружила с братом Николаем и соученицей Лилей Брик. Образование Анна Энгельгардт получила в гимназии Лохвицкой-Скалон. После ее окончания Аня поступила на курсы сестер милосердия и во время войны работала в военном госпитале, находившемся на той же улице, где она жила. Ее младший брат Александр Энгельгардт вспоминал об этом периоде ее жизни: «Она очень похорошела, и ей очень шел костюм сестры милосердия с красным крестом на груди. Она любила гулять в Летнем саду или в этом костюме, или в черном пальто и шляпке, с томиком стихов Анны Ахматовой в руках, привлекая взоры молодых людей…» Брат Николай часто проводил время в кругу молодых поэтов и засиживался в «Бродячей собаке». Иногда он брал с собой и сестру.
Летом 1916 года Аня вместе с братом Александром гостила у тети Нюты (сестры матери) и дяди Дементьевых в Иваново-Вознесенске. Александр Николаевич Энгельгардт вспоминал об этой поездке: «Жили они (Дементьевы. — В. П.) в собственном доме с чудесным садом, утопавшим в аромате цветов, окруженном старыми ветвистыми липами. Николай Степанович приехал к нам, как жених сестры, познакомился с ее родными и пробыл у нас всего несколько часов…» Память его не подвела. На обратном пути из Ялты поэт между 10 и 13 июля заехал в Иваново-Вознесенск действительно на несколько часов. Уединившись в садовой беседке, он объяснился Ане в любви.
Осенью Аня вернулась в Петербург, Николай Степанович в это время тоже был в столице. Они встретились 4 сентября. Об этом дне подруга Ани — Оля Арбенина ревниво записала в дневнике: «Боже! Боже! Боже!.. Я встречаю Аню… И она торопится на свидание с Гумилёвым. А потом неожиданно встречаю их обоих. Он, кажется, улыбается. Но я презрительно прошмыгиваю, не глядя. Он ей писал о любви все лето… (А она любит другого!) Он зовет ее в Америку… Он просит ее… О, то же самое! Но она счастлива! Свободна! Любима! Любит! С письмами знаменитого поэта!.. Ей посвятил пьесу. Ей писал. О ней думал?!! А я???»
Возможно, Гумилёв сказал Ане, что пьесу «Гондла» посвящает ей…
25 октября Арбенина снова записывает в дневник: «Проклятие! Он с Аней? С кем он? Сердце яростное, сердце глупое, молчи, молчи…» Через месяц тоска опять овладевает ею и она записывает 21 ноября: «…Гумилёв под Ригой, на фронте. Злой! Любит другую! Целует другую! И обо мне памяти нет…» Еще через несколько дней, 24 ноября: «…Она (Аня. — В. П.) пишет: „Г<умилёв> пишет с фронта, я была оч<ень> вероломной по отношению к нему; но все же я его не оч<ень> не не люблю!..“ Дрянь! А все-таки она первая обратилась ко мне. И за что это мне, Господи! Мы в один день с нею с ним познакомились: одинаково и очень обе ему понравились (это-то я наверное знаю); и вот — он пишет ей, а я забыта им, как снега прошлых зим, как зелень старых весен… Нежной и страстной была я в его руках! Я не отдалась ему, правда, — но и она не его любовница, конечно?.. Мне — мелкие радости, мелкие печали, мелкие волнения, — а ей — любовь и письма прекрасного, великого, бурного поэта!..» Бедный, бедный Гумилёв! Если бы он прочитал эти пылкие строки, они бы излечили его от того яда, который впрыснула в него Анна Андреевна. Арбенина встречается с подругой, интересуется подробностями их отношений. 30 ноября она записывает: «…Он ей нравится. Хоть <она> и говорит — нет, как я. Он возил ее на острова в автомобиле, они ели в „Астории“ икру и груши… Он посвящает ей стихи и посылает розы! Поет гимны ее телу, как моему тогда… Он предлагал развестись с Ахм<атовой> и жениться на ней; он страшно ревнует ее к Рюрику. Они осенью катались, в музеи и концерты ходили, пока я томилась… Он меня не любит! Забыл! Он хочет под Новый год быть с ней».
И действительно, появившись в Петрограде 27 декабря, Гумилёв первым делом позвонил Ане и встретился с нею. Аня рада этому звонку и тут же сообщает об этом подруге, а та записывает в дневник: «Не на радость, а на горе я ей звоню! Незадолго до меня был ей звонок: он. Он просит уделить ему „10 минут. Только что приехал с фронта…“»
Встречи с Аней становятся более частыми весной 1917 года, когда поэт бывал в Петрограде.
Хотя своей жене он и сказал в трамвае, что Рейснер за него готова выйти замуж, но подарок (пусть и символический) он привез Анне Николаевне.
Освободившись наконец от чар Ахматовой, Гумилёв решил, что из всех лучшей женой ему сможет стать Анна Энгельгардт.
Определившись с будущим, Николай Степанович начал беспокоиться о жилье для новой семьи. И тут подвернулся удобный случай. Редактор «Аполлона» С. Маковский понимал, что при большевиках он жить не может, уехал в «белый» Крым, оставив квартиру по улице Ивановской для нужд журнала. Но журнал при новой власти издавать было невозможно. В освободившуюся квартиру, по одним данным, 3 мая, по другим — 8 мая въехал Николай Степанович. Сюда же 30 сентября с Фонтанки переселился брат поэта Дмитрий Гумилёв со своей женой, которые прожили там до весны 1919 года. А 20 октября 1918 года приехала и Анна Ивановна Гумилёва. Здесь она жила до 4 апреля 1919 года, пока не уехала в Бежецк.
Убедившись, что большевики утвердились надолго, поэт принял оригинальное решение: не замечать режима. Критик Андрей Левинсон так писал по этому поводу: «О политике он (Н. Гумилёв. — В. П.) почти не говорил: раз навсегда с негодованием и брезгливостью отвергнутый режим как бы не существовал для него. Он делал свое поэтическое дело и шел всюду, куда его звали: в Балтфлот, в Пролеткульт, в другие советские организации и клубы… этот „железный человек“, как называли мы его в шутку, приносил и в эти бурные аудитории свое поэтическое учение неизменным, свое осуждение псевдопролетарской культуре высказывал с откровенностью совершенной, а сплошь и рядом раскрывал без обиняков и свое патриотическое поведение…»
Именно так и вел себя Николай Степанович. С первых дней он окунулся в литературную деятельность. Едва успев зарегистрироваться на новой квартире, в тот же день, 8 мая, Гумилёв записывается в инициативную группу по созданию Союза деятелей художественной литературы. Вечером отправляется в гости к поэту Сологубу на Васильевский остров. Стареющий поэт встретил вернувшегося Гумилёва приветливо. Николай Степанович читал ему новую пьесу «Отравленная туника», над которой он продолжал работать.
4 мая в журнале «Жизнь» появляется стихотворение «Много есть людей, что полюбив…». В Москве в издании «Весенний салон поэтов» публикуется его стихотворение «Я не прожил, я протомился…», в «Воле народа» 19 мая появляются стихотворения «Сон» («Застонал я от сна дурного…») и «Мы в аллеях светлых пролетали…», в «Утренней молве» опубликовано 15 июня стихотворение «Позер» («Вероятно, в жизни предыдущей…»), в тридцатом номере «Нивы» появляется «Канцона» («Храм твой, Господи, в небесах…»), в пятнадцатом номере «Нового Сатирикона» — стихотворение «Франции» («Франция, на лик твой просветленный…»). В девятнадцатом номере «Нивы» печатается «Какая странная нега…», а в двадцать шестом номере (май-июнь) — новое стихотворение «Загробное мщенье: баллада». Примерно в это же время поэт пишет еще одну балладу («Пять коней подарил мне мой друг Люцифер…»). После этого до осени он не написал ни одного стихотворения. Первое стихотворение после баллад датируется осенью-зимой 1918 года и посвящено Африке.
Две баллады поэта стоят особняком в его творчестве. Их можно понимать как первые впечатления поэта о совдеповской России. Что увидел поэт, попав в «красный ад»? Брошенные хозяевами дома в городе, разруху, поиски врагов новой власти, аресты и самосуды над людьми:
Как трое изловили
На дороге одного
И жестоко колотили
Беззащитного его…
Действительно, ну кто мог защитить в 1918 году от ЧК? Достаточно было троим свидетелям донести — и судьба человека решена:
С переломанною грудью
И с разбитой головой
Он сказал им: «Люди, люди,
Что вы сделали со мной?..»
Так Гумилёв, вернувшись после разлуки домой, мог воспринять новый режим. Может быть, он вспомнил знаменитые строки Лермонтова: «Но есть и Божий Суд, наперсники разврата…» Отсюда и главный мотив отмщения Господнего за злодеяния на земле, появившийся в его стихах. И даже тем, кто раскается в своих злодеяниях, поэт отказывает в прощении. Ставшего монахом разбойника постигает, по мысли поэта, та же печальная участь:
И вокруг скита пустого
Терн поднялся и волчицы…
Не творите дела злого —
Мстят жестоко мертвецы.
Для того чтобы показать униженность своей родины «под пятой дьявола — Люцифера», поэт использует образы ранней поэмы «Сказка о королях». Друг поэта — Люцифер ведет его в свое логово, в захваченную безбожниками-сатанистами страну. Он дарит ему пять коней и золотое кольцо — символ возможного могущества, чтобы во имя Люцифера творилось зло! А что же поэт?
Там, на высях сознанья — безумье и снег,
Но коней я ударил свистящим бичом.
Я на выси сознанья направил их бег
И увидел там деву с печальным лицом.
Несомненно, эта печальная дева — Россия, разоренная Гражданской войной. Поэт не хочет участвовать в дьявольском пире.
И, смеясь надо мной, презирая меня,
Люцифер распахнул мне ворота во тьму,
Люцифер подарил мне шестого коня —
И Отчаянье было названье ему.
Николай Степанович вернулся в разбитую Россию, чтобы воспитывать новых поэтов в своем духе. Именно новые поэты по замыслу Гумилёва должны будут вернуть былую славу Державе.
Обрадовались возвращению Гумилёва его друзья — Михаил Лозинский и Георгий Иванов. Решено было на одной из встреч возобновить работу издательства «Гиперборей».
13 мая Николай Степанович читал свои стихи в зале Тенишевского училища. Леонид Страховский вспоминал об этом: «На утреннике выступали как видные, так и начинающие поэты… Первая часть утренника закончилась первым публичным чтением поэмы Блока „Двенадцать“, эффектно продекламированной его женой, которая выступала под сценической фамилией Басаргина. По окончании чтения в зале поднялся бедлам… Я прошел в крохотную артистическую комнату, буквально набитую поэтами. По программе очередь выступать после перерыва была за Блоком, но он с трясущейся губой повторял: „Я не пойду, я не пойду“. И тогда к нему подошел блондин среднего роста с каким-то утиным носом и сказал: „Эх, Александр Александрович, написали, так и признавайтесь, а лучше бы не написали“. После этого он повернулся и пошел к двери, ведшей на эстраду. Это был Гумилёв. Вернувшись в зал, который продолжал бушевать, я увидел Гумилёва, спокойно стоявшего, облокотившись о лекторский пюпитр, и озиравшего публику своими серо-голубыми глазами…И когда зал немного утих, он начал читать свои газеллы, и в конце концов от его стихов и от него самого разлилась такая магическая сила, что чтение его сопровождалось бурными аплодисментами. После этого, когда появился Блок, никаких демонстраций уже больше не было. По окончании утренника Георгий Иванов познакомил меня с Гумилёвым. Николай Степанович на вечере прочитал недавно написанное стихотворение „Франции“».
Гумилёв выручил Блока вовсе не потому, что был согласен с его позицией. Этого требовали кодекс дворянской чести, чувство гусарского благородства — в трудную минуту выручить товарища по поэзии, а прав он или не прав — это дело его совести. Таким благородным до самоотречения Гумилёв остался до конца жизни. Порядочность поэта высоко оценили литераторы. 20 мая Николая Степановича избрали товарищем председателя Совета Союза деятелей художественной литературы на учредительном общем собрании.
3 июня вышел единственный номер планировавшегося еженедельника «Ирида» с сообщением о том, что Гумилёв окончил работу над драмой «Отравленная туника».
Отношения Гумилёва с Ахматовой установились теперь подчеркнуто дружественные. 10 июня бывшие супруги (официально еще неразведенные) встречаются, и Анна Андреевна подписывает свою книгу стихов «Белая стая», вышедшую в издательстве «Гиперборей»: «Моему дорогому другу Н. Гумилёву с любовью Анна Ахматова… Петербург».
На Троицу, 23 июня, они вместе отправляются в Бежецк, где на попечении матери и сестры поэта А. С. Сверчковой находился их сын Лев. С осени 1917 года им пришлось уехать из Слепнева, так как начались крестьянские бунты — громили и грабили усадьбы. Правда, слепневский дом не тронули, Александре Степановне удалось договориться с крестьянами и забрать с собой в Бежецк необходимую мебель и половину запасов хлеба. Но жизнь в послереволюционном провинциальном городе была несравнимо труднее, чем даже в плохонькой усадьбе. Кроме всего прочего, на попечении Сверчковой находилась и ее серьезно заболевшая дочь Маруся. Об этой последней совместной поездке в Бежецк Анна Ахматова вспоминала: «Мы сидели на солнечном холме, и он мне сказал: „Знаешь, Аня, я чувствую, что я останусь в памяти людей, что жить я буду всегда…“»
Видимо, какие-то тяжелые предчувствия томили поэта. Анна Андреевна жаловалась: «Очень тяжелое было лето (имеется в виду 1918 год. — В. П.)… когда с Николаем Степановичем расставалась, — очень тяжело было… перед Николаем Степановичем чувствовала вину». П. Лукницкий записал в своем дневнике: «А. А. говорит, что много горя причинила Николаю Степановичу: считает, что она отчасти виновата в его гибели…»
Вообще, если верить Анне Андреевне, Гумилёв не желал развода. В Бежецке он вроде бы даже сказал ей: «Зачем ты все это выдумала?» Правда, на мой взгляд, это мало вяжется с действительными событиями.
Весна и лето 1918 года были плодотворными для Гумилёва. Из молодых сотрудников распавшегося журнала «Аполлон» создается кружок искусств «Арион». 15 июня в Тенишевском училище на Моховой проходит вечер кружка, где Гумилёв выступает как мэтр. Среди слушателей М. Тумповская, Г. Иванов, М. Кузмин, Г. Адамович, В. Рождественский.
Из написанных в Париже стихотворений поэт составляет новый сборник «Костер» и отдает в печать. Вскоре на титульном листе сборника появляется типографский штамп «17 июня 1918». А 21 июня М. Лозинский пишет на гранках «Костра»: «Верстать, согласно образцу».
28 июня в издательстве «Гиперборей» в свет выходит африканская поэма «Мик». До конца июня отпечатан еще один маленький сборник Гумилёва книгоиздательством «Сатурн». Это «Пьяные вишни», где на двадцати ненумерованных страницах расположились пять стихотворений: «Потомки Каина», «В библиотеке», «Сады Семирамиды», «За то, что я теперь спокойный…», «Товарищ».
13 июля появляется книга переводов Гумилёва «Фарфоровый павильон. Китайские стихи» в издательстве «Гиперборей». В это же время поэт серьезно работает над переводом эпоса «Гильгамеш».
17 июля в «Гиперборее» появляется книга новых стихотворений «Костер». В ней поэт объявляет, что готовятся к печати вторые издания «Чужого неба» и «Колчана», печатаются третье издание «Романтических цветов», второе издание «Жемчугов» и сборник статей «Акмеизм»[71].
Книга стихов «Костер» была снабжена символическим рисунком: хищно оскалившийся орел пляшет на пламени. Выход «Костра» не остался незамеченным даже в условиях разрухи и Гражданской войны. Андрей Левинсон 24 ноября 1918 года в двадцать втором номере «Жизни искусства» писал: «…Гумилёв слывет у многих парнасцем по содержанию и форме, т. е. безличным и педантичным нанизывателем отраженных чувствований, собирателем живописных эпитетов и радостных звонов. Не может быть большего заблуждения. Лиризм его — выражение сокровенной и скрытой чувствительности; другой в нем признак душевного волнения — его юмор, юмор без широкой усмешки: Гумилёв улыбается одними глазами. Да, конечно, он мастер и фанатик формы: но что есть поэзия, если не постижение мира через образ и звук».
Рецензия на «Костер» появилась в первом номере журнала «Орфей» в Ростове-на-Дону в 1918 году. Сочувственный отзыв был напечатан в «Записках Передвижного Общедоступного театра» (Пг., 1919. № 24–25), где П. Н. Медведев писал: «Н. Гумилёв в поэзии не инструменталист, а пластик. В своих стихах он дает объективную картину средствами ярких, скульптурных, большей частью чисто зрительных образов. В поисках этих образов Н. Гумилёв нередко тянется памятью к экзотике, к Востоку, но его экзотика опрозрачена и умиротворена резиньяцией, она не дурманит ни его самого, ни читателя. Вообще, все, в чем бродит хмель экстаза, вся мистика и все подполье человеческой души, далеко от Н. Гумилёва. Его песни не об изначальном и не о последнем, а о среднем, „нормальном“. Любимая им литературная форма — баллада. Во многих стихах Н. Гумилёва очень полновесен эпический элемент; он должен быть хорошим „прозаиком“. Все эти начала остаются незыблемыми и в „Костре“…»
Правда, не обошлось и без пошлых пасквилей. Так, в журнале «Свободный час» (1917. № 7. С. 15) Вадим Шершеневич под псевдонимом Г. Гальский в статье, выспренно озаглавленной «Панихида по Гумилёву», «хоронил» сразу три книги поэта — «Костер», «Мик» и «Фарфоровый павильон». Критик писал: «…Неужели эти три книги — траурное объявление, похороны поэта по третьему разряду? Неужели он еще не блеснет? Ведь недавно он был воистину лучшим среди старшего поколения? Может, это только секундная слабость, и завтра снова загорится звезда „поэта странствий“. Мы верим в это, но разумом мы знаем, что этого не будет. Н. Гумилёв не взлетал, а всходил. Крылья прозрения у него были заменены твердой поступью вкуса и зоркости. Больше у него нет ничего. И уже если вкус и зрение ему изменили, конец всему. Поэты разума не переносят падений. Это не кошка, которую как ни кинь, все упадет на ноги. Гумилёв упал грузно и неуклюже. Ему не встать…»
Нужно сказать, что Гумилёву не везло с изданием «Мика». Первый раз он пытался в 1914 году опубликовать поэму в «Современнике», было отредактировано пять глав, но журнал в 1915 году лопнул. Потом Гумилёв пристраивал «Мик» в издательства «Грядущий день» и «Огни», в 1917 году — в редакцию «Нивы» по рекомендации К. Чуковского. Из гранок «Нивы» отрывок опубликовал в 1917 году журнал «Аргус» (№ 9–10). И только в 1918 году поэма наконец увидела свет.
В мае-июне 1920 года журнал «Знамя» (№ 3/4) вышел с рецензией Р. В. Иванова-Разумника (под псевдонимом Ив, — Раз.): «Н. Гумилёв — верный рыцарь и паладин „чистого искусства“. В наше безбумажное время так приятно взять в руки его книжку, напечатанную шрифтом на бумаге чуть ли не „слоновой“: „Мик“ — африканская поэма. Слоновая бумага, к тому же, вполне гармонирует с содержанием африканской поэмы: на страницах ее то и дело проходят перед нами слоны, носороги, бегемоты, павианы и прочие исконные обитатели стилизованных лесов Африки. <…> Старый мир рушится, новый рождается в муках десятилетий:
А. Блок, Андрей Белый, Клюев, Есенин откликаются потрясенной душой на глухие подземные раскаты, — какое падение! Какая профанация искусства! И утешительно видеть пример верности и искусству, и себе: в годы мировой бури поэт твердою рукою живописует нам, как Дух Лесов сидит „верхом на огненном слоне“ и предается невинному развлечению:
То благосклонен, то суров.
За хвост он треплет рыжих львов.
Обидно было бы за поэта, если бы эти образы чистого искусства таили в себе иносказание, если бы „огненный слон“ вдруг оказался, например, символом революции, а „рыжие львы“ — политическими партиями. Но мы можем быть спокойны: прошлое Н. Гумилёва является ручательством за настоящее и будущее. Десятилетием раньше, в годы первой русской революции, этот — начинавший тогда поэт, верный сладостной мечте, рассказывал в книжке стихов „Романтические цветы“ все о том же, о том, как:
Далеко, далеко на озере Чад
Изысканный бродит жирафф.
Этот „изысканный жирафф“ — поистине символичен, он просовывает шею из-за каждой страницы стихов Н. Гумилёва. Мы можем быть спокойны: искусство стоит на высоте. Пусть мировые катастрофы потрясают человечество. Пусть земля рушится от подземных ударов: по садам российской словесности разгуливают павианы, рогатые кошки, и, вытянув длинную шею, размеренным шагом „изысканный бродит жирафф“».
Какие бы отзывы ни появлялись на новые книги поэта, в литературном мире Гумилёв занял после выхода «Костра», «Мика», «Фарфорового павильона» положение мэтра русской поэзии.
31 июля 1918 года отмечена к печати штампом в Военной типографии Екатерины Великой № 1497 набранная рукопись перевода Н. Гумилёва двенадцати ассирийских таблиц «Гильгамеша». А немногим раньше, 17 июля, В. Шилейко пишет введение к переводу Н. Гумилёва «Гильгамеш». Через день поэт отправляет письмо М. Лозинскому с просьбой передать его книги Михайлову для переиздания и попутно сообщает, что затея с «Гипербореем» продвигается успешно.
Этим же летом Гумилёв написал пьесу-сказку в прозе «Дерево превращений».
Можно только поражаться, как много успел поэт за те несколько месяцев, что вернулся из Лондона. Единственное, что по-настоящему огорчило Николая Степановича летом 1918 года — это даже не семейный разлад, а злодейское убийство большевиками Государя Императора Николая Александровича и его семьи в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. Для Гумилёва, лично знакомого с Великими Княжнами, это был жестокий удар. Поэтесса Ирина Кунина вспоминала, что они шли с Гумилёвым по улице и мимо них пробежал мальчишка-газетчик, который орал: «Убийство царской семьи в Екатеринбурге!» Гумилёв догнал газетчика, купил газету и, прочитав экстренный номер, побледнел и сказал: «Царствие им Небесное. Никогда им этого не прошу (то есть большевикам. — В. П.)…»
Разойдясь окончательно с Ахматовой, Гумилёв начинает серьезно готовиться к новой семейной жизни, ему захотелось обрести наконец не литературный вертеп, а нормальный и спокойный очаг. Николай Степанович часто приходит домой к Энгельгардтам. У него завязываются самые дружественные отношения с отцом теперь уже его невесты, 5 июля он дарит ему свою книгу «Мик» с надписью: «Николаю Александровичу учителю долгожданному с глубокой любовью Н. Гумилёв». Надо сказать, что Энгельгардт любил поэзию Гумилёва, и Николай Степанович подарил ему несколько своих изданий.
Отчего же Гумилёв дарит свои книги Энгельгардту? Только ли из желания понравиться будущему родственнику? В воспоминаниях самого Н. А. Энгельгардта есть ответ на этот вопрос: «Помню елку у поэта, где был, между прочим, известный писатель Корней Иванович Чуковский. Гумилёв читал мне две песни поэмы, которая потом пропала. Это были две картины: Китай и Индия. Поэма была необыкновенно талантлива. Поэту удалось уловить дух и всю противоположность культуры Китая и Индии. Я заинтересовался его Китаем настолько, что он взял у меня несколько уроков китайских иероглифов. Для „Фарфорового павильона“ я дал ему кальки оригинальных китайских рисунков, взятых мною от одного конфуцианского ксилографа Университетской библиотеки. Они и воспроизведены в издании „Фарфорового павильона“. Мы много беседовали, и, между прочим, об „озерной школе“, о Вордсворте, Соути, Кольридже. Моя мысль, что голубое, тихое озеро Кесвика, окруженное мирной, прелестной обстановкой лугов, рощ… вокруг которого жили поэты, было символом покоя поэтического духа — зеркала вселенной… Вот почему поэт должен искать уединения, не может участвовать в политическом водовороте страстей. Мысль моя отчасти выражена Николаем Степановичем в предисловии к его превосходному переводу „Поэмы о старом моряке“ Кольриджа».
8 июля Гумилёв дарит Ане Энгельгардт книгу «Мик» с признанием в любви: «Не надо мне волшебных стран, / Когда б рабом ее я был».
Встречи с Аней становятся почти ежедневными. Гумилёв, подарив будущей жене 9 июля свой «Костер», подчеркивает надписью на книге:
Ты мне осталась одна. Наяву
Видевший солнце ночное,
Лишь для тебя на земле я живу,
Делаю дело земное…
12 июля 1918 года Николай Степанович подписывает будущему тестю книгу «Костер»: «Многоуважаемому и дорогому Н. А. Э. от преданного ему Н. Гумилёва… Урок четвертый».
4 августа поэт встречается с невестой и дарит ей третье издание своей книги «Романтические цветы» с надписью: «Ане. Я, как мальчик, схваченный любовью к девушке, окутанной шелками». Теперь уже их отношения все больше напоминают отношения семейные. Через день, получив официальный развод с женой, Николай Степанович делает предложение Анне Николаевне. Конечно же она счастлива безмерно: поэт, рыцарь — и она, робкая, с ярким румянцем, пушистыми белыми волосами и голубыми, полными испуга и счастья глазами. Он — мэтр, она — просто Аня. Счастью нет конца. Молодая жена готова любить и сына мужа — Льва, как своего собственного ребенка. С 16 августа они находились в Бежецке, где в ту пору жили мать поэта и его сын Лев вместе с сестрой Николая Степановича Александрой и тетей Варей. Обратно они поехали все вместе. Мать Гумилёва Анна Ивановна и его сестра Александра Сверчкова останутся на зиму в Петербурге и вскоре познакомятся с родителями Ани Энгельгардт[72].
Осень 1918 года была «ознаменована» зловещим документом, согласно которому мог быть убит любой человек без суда и следствия. 5 сентября Совет народных комиссаров принял постановление о расстреле всех, кто причастен к белогвардейским организациям, заговорам и восстаниям, — это было начало красного террора в стране. В капкан этого постановления попадет через три года и Н. С. Гумилёв.
Когда Гумилёв стал мужем Энгельгардт, он почувствовал, что в лице Анны-второй (как ее называли биографы поэта) он приобрел жену, но у него не стало собеседника-поэта. Ему нужно было с кем-то обсуждать написанное, делиться своими мыслями и планами. И Гумилёв снова отправляется к Анне Андреевне в Шереметьевский дом, где она в ту пору жила с Шилейко. Николай Степанович читал ей новые стихи африканского цикла. Именно в сентябре, после длительного летнего перерыва, поэт снова начал писать. Причем все известные «осенне-зимние» стихотворения 1918 года (кроме «Уже подумал о побеге я…») посвящены Африке. Толчком к работе послужило предложение издательства «Петербург» написать книгу «География в стихах». 24 сентября Гумилёв подписывает договор и получает аванс на подготовку книги. В Центральном государственном архиве литературы и искусства хранится написанный поэтом план предполагаемого издания: Европа, Азия, Африка, Америка, Австралия, Полинезия. По Африке план включал в себя: Египет, Триполи, Тунис, Алжир, Марокко, Сахару, Сенегал, Западный берег, Трансвааль, Родезию, Лесную область, Мадагаскар, озеро Виктория, Абиссинию, Сомали, Нил, озеро Чад, Красное море.
В сентябре в Петербурге начало функционировать созданное по инициативе М. Горького и А. Н. Тихонова издательство, получившее громкое название «Всемирная литература». Гумилёв стал членом редакционной коллегии нового издательства и заведующим французским отделом, одновременно редактировал переводы других поэтов. Вместе с Гумилёвым в редколлегию вошли М. Горький, А. Блок, Е. Замятин, А. Волынский, М. Лозинский, А. Левинсон, А. Тихонов, Е. Браудо, Ф. Браун, Б. Сильверевин, К. Чуковский.
Теперь с октября по вторникам и пятницам Гумилёв отправлялся на заседания редколлегии «Всемирной литературы», проходившие в бывшем помещении редакции газеты «Новая жизнь». 10 октября вышел декрет Совета народных комиссаров РСФСР «О введении новой орфографии». Многие словесники отнеслись к этому отрицательно. Как отнесся сам Гумилёв — достоверно неизвестно.
Осенью этого же года Николай Степанович становится преподавателем Института живого слова, организационное собрание которого прошло 18 октября в здании бывшей городской думы по Невскому проспекту, 33.
Идея создать такой институт возникла у В. Н. Всеволодского-Гернграсса еще весной 1918 года. Он обратился в Театральный отдел Народного комиссариата просвещения. Там его поддержали и определили, что курсы будут одногодичными (два семестра) для детей, педагогов, ораторов и исполнителей поэтических произведений. Поручили это дело возглавить В. Н. Володарскому. 18 октября именно ему предоставили право проведения организационного собрания. Николая Степановича зачислили преподавателем курса теории и истории поэзии.
В разработке плана занятий курсов принял участие тогда могущественный народный комиссар просвещения А. В. Луначарский. 3 ноября наконец было утверждено Положение об Институте, как о высшем учебном заведении. Состоялось торжественное открытие Института живого слова, созданного при Театральном отделе Народного комиссариата просвещения, в котором принял участие и Н. С. Гумилёв. На открытии выступил В. Н. Володарский, который провозгласил: «…живое слово как элемент воздействия, несомненно, сильнее, чем слово, которое пропечатано черным по белому и которое недаром называлось словом мертвым…» В Институт было принято более четырехсот человек.
20 ноября официально в институте началось чтение лекций. Лектор Гумилёв к этому дню представил его руководству программу курса по теории поэзии. Она интересна тем, что раскрывает взгляд поэта на перспективу развития современной поэзии. Гумилёв собирался готовить профессионалов без скидок на жесткие времена. Конечно, такой курс был рассчитан не на безграмотных стихотворцев, появившихся в мутной пене безвластия. Что же включал в себя Гумилёвский курс лекций по теории поэзии? «1. Четыре момента в поэтическом произведении: эйдолология, композиция, стилистика, ритмика, их взаимодействия, границы исследования. 2. Эйдолология: творец и творимое, аполлинизм и дионисианство, закон троичности и четверичности, четыре темперамента и двенадцать богов каждой религии, разделение поэзии по числу лиц предложения, время и пространство и борьба с ними, возможность поэтической машины. 3. Композиция: фигурное соединение тем, закон шестиричности в эпосе, закон пятиричности в драме, строфика европейская и восточная, движение во времени, в пространстве, в плоскости четвертого измерения и в двух измерениях. 4. Стилистика: четыре основных типа метафор, четыре шкалы: примитивная, романтическая, классическая и александрийская, их детали, удельный вес этимологических форм, удельный вес синтаксических построений, архаизмы, неологизмы, идиотизмы, варваризмы и пр. 5. Ритмика: школы восточная и западная — графика и пение, стихосложение метрическое, силлабическое, тоническое, смысловое, параллелизм и пр., восточные и западные влияния на распределение согласных и гласных, рифмы богатые, бедные, рифмоиды, ассонансы, аллитерации, начальные, внутренние, смысловые, уничтоженные, белый стих». Кроме того, Н. Гумилёв читал курс лекций по истории поэзии. Сохранился план этих лекций, составленный самим поэтом. Он состоял из десяти пунктов. «1. Друидизм: три этапа творческой энергии, творчество пресмыкающихся, первобытное творчество, друидизм как творчество религии, расцвет друидизма, возвышение военной касты и раскол друидов на поэтов и жрецов. 2. Военножреческая каста: великие и малые эпосы древности, друидические, военные, народная лирика древности, зачатки театра, чтение, монгольская поэма о лебеде, ассиро-вавилонские образцы (Гильгамеш и др.), Калевала, Риг-Веды, Ши-хинг (Китай), Эдца, кельтические эпосы (похищение белой коровы и пр.), малайские пантуши, песни дикарей, египетские поэмы, Рамаяна и др. 3. Классическая поэзия Греции и Рима, чтение. 4. Мистическая поэзия первых веков христианства (александрийство) и народная мистическая поэзия (песни русских сектантов), Сыкун-Ту и Дао (Китай), суфитская поэзия, чтение. 5. Начало буржуазной поэзии. Средневековая поэзия — эпос, лирика, театр, поэзия народная и индивидуальная, чтение. 6. Расцвет от Данте до Мильтона. 7. Угасание. Восемнадцатый век. 8. Появление нового. Девятнадцатый век. 9. Современная поэзия. 10. Возможность наметить грядущее поэзии».
Наконец все формальности были утрясены, 28 ноября Гумилёв прочел первую лекцию, после которой многие записавшиеся в семинар поэзии покинули его. Почему? Ответ в воспоминаниях очевидца, поэтессы Ирины Одоевцевой: «Зал понемногу наполняется разношерстной толпой. Состав аудитории первых лекций был совсем иной, чем впоследствии. Преобладали слушатели почтенного возраста. Какие-то дамы, какие-то бородатые интеллигенты, вперемежку с пролетариями в красных галстуках. Все они вскоре же отпали и, не получив, должно быть, в „Живом слове“ того, что искали, — перешли на другие курсы… На эстраде, выскользнув из боковой дверцы, стоял Гумилёв. Высокий, узкоплечий, в оленьей дохе с белым рисунком по подолу, колыхавшейся вокруг его длинных худых ног. Ушастая оленья шапка и пестрый африканский портфель придавали ему еще более необыкновенный вид… „Господа, — начал он гулким, уходящим в небо голосом, — я предполагаю, что большинство из вас поэты… Но я боюсь, что, прослушав мою лекцию, вы сильно поколеблетесь в этой своей уверенности. Поэзия совсем не то, что вы думаете, и то, что вы пишете и считаете стихами, вряд ли имеет к ней хоть отдаленное отношение. Поэзия такая же наука, как, скажем, математика. Не только нельзя (за редчайшим исключением гениев, которые, конечно, не в счет) стать поэтом, не изучив ее, но нельзя даже быть понимающим читателем, умеющим ценить стихи“». Это была позиция мэтра, мастера, и понятно, почему после такой вводной лекции многие покинули занятия. Гумилёв в самые трудные и голодные петербургские дни (как, например, январь 1919 года) читал лекции в институте. В вышедшей в 1919 году книге «Записки Института Живого Слова» кроме преподавателя курсов, которые вел поэт, Николай Степанович был указан в разделе «Личный состав педагогического персонала института» как проживающий по адресу: Ивановская, 20, кв. 15, куда он переехал 4 апреля 1919 года, оставив квартиру Сергея Маковского. В это время с Николаем Степановичем жил и семилетний сын Лев, а 14 апреля у поэта родилась дочь. Жена брата поэта А. А. Гумилёва вспоминала: «…Когда маленькая Леночка родилась на свет Божий, доктор, взяв младенца на руки, передал его Коле со словами: „Вот ваша мечта“». Гумилёв любил своих детей и посвящал им поэмы. Если сыну Льву он написал поэму «Мик», то дочери он посвящает поэму «Два сна». Судьба Елены Николаевны Гумилёвой была такой же трагической, как и ее отца. Она умерла 25 июня 1942 года в блокадном Ленинграде, не оставив потомства.
В это время Гумилёв занимается творческой молодежью. Высокие требования Николай Степанович предъявлял не только к себе, но и к начинающим поэтам в кружке «Арион». Во вступительном слове к поэтическому сборнику этого кружка поэт писал: «Как огонь, сколько его ни прижимай железной доской, всегда будет стремиться вверх и ни одной складки не останется на его языке, так и поэзия, несмотря ни на что, продолжает начатое и только из него создает новое. Я уверен, что Пушкин слово „прежние“ употребил именно в этом смысле. Но поэзия одно, а стихи, увы, часто другое. И чем яснее поэт осознает себя как политический деятель, тем темнее для него законы его „святого ремесла“. „Политическая песня — скверная песня“, — говорил Гёте, и многие книги последнего времени доказали эту мысль». Это было довольно смелое выступление, если не рискованное. Призывать петь старые песни и не забывать традиции в эпоху, когда волна требующих «скинуть Пушкина с корабля современности» топила классику и современную небольшевистскую литературу, было безумием с точки зрения обывателя. Но Гумилёв хотел сразу дать понять молодежи: либо служите Аполлону, либо погибнете в тенетах политического словоблудия. 25 октября свежеотпечатанный сборник был вручен поэту с надписью Всеволода Рождественского: «Николаю Степановичу Гумилёву благодарный „Арион“. 25 окт. 1918 г. СПб.». В четвертом номере «Жизни искусства» за тот же год Гумилёв опубликовал рецензию на книгу молодых поэтов. Это последняя (или одна из последних) известная критическая заметка поэта.
Я бы не назвал 1918 год (особенно время после возвращения из Парижа) плодотворным в жизни поэта. Ахматова, уже не жившая с Гумилёвым, утверждала первому биографу Николая Степановича П. Лукницкому: «…18 год был особенно плодотворным для Николая Степановича…» На самом деле наоборот. Он почти не пишет оригинальных стихотворений, целиком погружается в преподавание, переиздает свои книги. В издательстве Н. Н. Михайлова «Прометей» появляются «Жемчуга» и «Романтические цветы», отдельным изданием выходит персидская пьеса-сказка «Дитя Аллаха». Поэт вынужден заниматься переводами, так как за них платили хоть какие-то деньги и он мог кормить семью. Для издательства «Всемирная литература» мэтр заканчивает перевод французских народных песен, стихотворений М. Вольтера, Г. Лонгфелло, Р. Браунинга, Г. Гейне, Д. Байрона, П. Верлена, В. Гриф-фена, Д. Леопарди, Ж. Мореаса, Ж. Эредиа, А. Рембо, Леконта де Лиля, Р. Саути, Р. Роллана. Однако Николай Степанович написал «Поэму Начала», а также перевел поэму «О старом моряке» С. Т. Кольриджа, баллады о Робин Гуде «Посещение Робин Гудом Ноттингема» и «Робин Гуд и Гай Гизборн».
Гумилёв работает и над собственной теорией переводов. 24 ноября — сначала на совещании поэтов в «Новой жизни» и на заседании во «Всемирной литературе», потом на квартире у М. Горького — он прочитал составленную им декларацию о принципах перевода художественных произведений.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.