«РОДИНУ НАМ ДАЕТ БОГ»

 «РОДИНУ НАМ ДАЕТ БОГ»

Галина Вишневская там и здесь

Один из престижных районов Парижа. Улица Жоржа Манделл. Высокая металлическая ограда, за которой обитают миллионеры, банкиры, знаменитости. Ворота в дом, где на втором этаже живут Галина Вишневская и Мстислав Ростропович, распахнуты настежь. Ни замков, ни звонков, ни псов на цепи. Консьержки я тоже не обнаружил. «Смелые, однако, люди живут здесь», — подумал я.

— Это Левицкий — «Екатерина Вторая». Это Елизавета, очень известный портрет, может быть, рисовал Антропов. Но под вопросом. Это Петр I Моора, царь позировал художнику. Представляете? Ведь монархов чаще всего рисовали по памяти. Это портрет государя Николая II работы Серова, жаль, что руки как бы не дописаны, но в этой незавершенности своя прелесть. А этот фарфор императорского завода, редкий, в особенности статуэтки. Мебель собиралась по разным странам: Аргентина, США, Англия. В основном на аукционах.

— Какие красивые шторы! — Из Зимнего дворца! Редчайшие! Дорожу ими очень. Раз в три года своими руками стираю, никому не доверяю эту прелесть. Там, наверху, Репин. Это Иванов — этюды к «Явлению Христа народу». Правда, потрясающие?! Это Боровиковский, женский портрет, рядом мадам Бестужева. А это, взгляните, Алексеев. Ну, Венецианова вы, конечно, узнали. Это…

Это ее русский дом, здесь все из России. Когда Брежнев лишил гражданства знаменитых музыкантов, они стали искать постоянный приют. До этого ничего не покупали, жилье снимали.

— А это «палех» заказной?

— Да, сделано еще в России. Подарок Славы. Я — в разных ролях. Художнику дали мои фотографии, имени моего не сказали, чтобы не портить ему карьеры. Как нас тогда называли в газетах: «идейные перерожденцы», антисоветчики, предатели родины?.. О лишении нас гражданства мы узнали в Париже, сидя у телевизора. Шаляпина, кстати, о подобной новости предварительно известили.

Чувство, которое я испытала в тот день, это чувство унижения, глубочайшего оскорбления человеческого достоинства. Люди, стоявшие тогда у власти, позволившие себе так поступить с нами, были просто аморальны, ничтожны, нравственно ущербны. Родину дает нам Бог, мы принадлежим к русской культуре, мы русские люди по крови, по традициям, истории. Мы принадлежим народу, так же, как народ принадлежит нам. Отнять все это или подарить — просто невозможно. Но вы знаете, я не испытала ощущения, что у меня отняли родину. Это ощущение не пришло ко мне и позднее. Но вот то, что меня человечески унизили, это незабываемо, непростительно. Поэтому поехать в Россию после того, как тебя вытолкнули из дома, да еще и плюнули вслед, и с большим удовольствием не однажды плевали, я не считаю для себя возможным.

Но, знаете, моя душа во мне. Свой народ я люблю, никогда от него не отрекалась и не отрекусь. Несмотря на то, что со мной так подло поступили, я была русская, русской и останусь. Да я и не хочу быть другой, я горжусь тем, что принадлежу к великому народу, с этим чувством жила, с этим чувством и буду жить столько, сколько угодно Богу…

Мне захотелось встретиться с Галиной Павловной Вишневской после того, как уже в Париже я прочитал ее книгу «Галина. История жизни». Начал читать и всю ночь напролет не сомкнул глаз, не мог отложить ее в сторону. Эта книга — одно из самых впечатляющих свидетельств современника о нашем времени. Рассказанная просто, безыскусно, искренне, честно, история жизни и творчества выдающейся певицы современности потрясает. Прочитав книгу, я пришел к Галине Вишневской уже не только как к великой актрисе, а как к человеку уникальной трагической судьбы…

— Мне давно хотелось рассказать о том, что произошло со мной, о моей жизни. И вдруг как-то разом, было это году в восьмидесятом, стали все говорить: «Ты должна написать книгу. В твоей жизни столько интересного!» И я решилась: найду-ка я человека, который написал бы книгу за меня. От моего имени. Мне и в голову не приходило, что сама смогу это сделать. Я писем-то писать не терпела. Договорилась с одной эмигранткой. Но когда она сделала первые страницы, где каждая фраза, сказанная как-то не так, не по-моему, меня безумно раздражала, мы обе поняли, что у нас ничего из совместной работы не получится. Но что же делать с наговоренным уже материалом? Я сидела перед пустым белым листом бумаги и думала. С чего начинать? Как начинать? Ручка словно обжигала. Несколько дней просидела как в забытьи, прежде чем вывела первые строчки. О самом начале: «Яркий солнечный день… Я бегу по зеленому изумрудному лугу — мне неполных четыре года — и с размаха вслед за мальчишками прыгаю с крутого берега в речку… В памяти навсегда остался мутно-зеленый цвет воды, я стою на дне, сжимая и разжимая ладошки вытянутых на поверхность рук, вероятно, чтобы ухватиться за что-то… Мои руки увидели с берега взрослые и вытащили меня. Я, наверное, не успела испугаться, но помню, что отлупила меня мать как следует. А я ревела и не понимала, почему меня ругают, а мальчишек — нет. Почему им можно нырять, а мне нельзя? Как это так — я не умею плавать? Раз они умеют — значит, и я умею! Вероятно, тогда я впервые пыталась отстаивать свое человеческое достоинство и право на свободу действий… И пошло, и пошло… Первой читательницей стала Таня Максимова, моя подруга, жена писателя Владимира Максимова. Она залпом прочитала от руки написанные страницы. «Только не останавливайся, пиши!» — сказала она уверенно. «А потом, — спрашиваю, — что делать будем?» — «А потом возьмешь машинистку, она тебе все перепечатает, ты пройдешься по тексту и многое увидишь по-другому». Слава о моих литературных опытах еще не знал. Таня не сдержала слова и показала написанное своему мужу. Я сгорала от стыда. И вдруг Владимир Емельянович, прославленный писатель, редактор журнала «Континент», прочитавший горы рукописей, мне звонит: «Начал читать и не мог оторваться…» Эти слова были мне подарком и поддержкой. Так родилась книга.

Книга Галины Вишневской впервые вышла в Америке на английском языке в 1984 году. Потом сразу же в Англии и во Франции. Четвертое издание вышло по-русски. Сейчас книгу перевели на пятнадцать языков. Она получила несколько литературных премий. Стала бестселлером.

— Книгу я писала не для советского читателя. Мне и в голову не приходило, что при моей жизни она будет опубликована в России. Поэтому я писала с расчетом, и это чувствуется в книге, на западного читателя. И если «Галину…» будут издавать в России, то переделывать ее я не буду, пусть все остается так, как было. Я не хочу подделывать ее под советского читателя.

Когда писала, держала себя в узде. Вы думаете, я обо всем написала? Нет, далеко не обо всем. Я пришла в театр в 1952 году, кто был перед нами? Козловский, Лемешев, Максакова, Давыдова, Шпиллер, Ханаев, Пирогов, Рейзен, Михайлов… Боже мой, кого там только не было! Мы, молодые, от них многое взяли, и прежде всего честное отношение к искусству.

Когда же нас постепенно стали гнуть, как меня, кто-то уволился, кто-то уехал, кто-то на пенсию ушел. Вот я здесь и оказалась. Театр обезглавлен, убрали режиссера, Бориса Покровского, просто выжили его из театра. А кто его выжил? Да середняк воинствующий. Выжить такого режиссера, уникальную личность, единственную сегодня в мировом оперном искусстве!.. Выставили. Я не знаю такого, как Покровский, и чтобы так с ним рассчитаться и как ненужного отбросить от театра?! Вот вам и результат! Что еще нужно? Рождественский не работает, в таких условиях такому большому артисту, как он, работать невозможно. Светланов? Тоже не могут наладить с ним отношения. Вероятно, создают условия такие. Я пишу о Светланове в своей книге, мы начинали вместе. Были у него разные периоды. Большой мастер с богатейшим жизненным опытом, он мог бы принести огромную пользу театру. Ростропович? Вот такие люди могут спасти искусство, без них ничего не получится: на пустом месте плоды не растут.

— Какой, по-вашему, театральный коллектив является сегодня ведущим в мире?

— Коллектива я не вижу. Нигде. Разница лишь в подборе солистов, где-то более удачный подбор, где-то менее удачный. Где-то звезд больше, где-то меньше. Кстати, звезды не всегда ярко блестят. Вы, наверное, это тоже понимаете? Так вот, театра-ансамбля я не вижу. Не знаю такого. В том смысле, в каком мы понимали в свое время ансамбль. Как мы понимали ансамбль Большого театра? В слиянии, в порыве… Сегодня нет выдающихся солистов-личностей. Голоса есть, но личностей единицы.

— Вы тесно общаетесь с мировой культурой. Какие имена, по-вашему, символизируют уровень нынешнего музыкального искусства?

— По-настоящему крупных — не так уж много. Певцы Доминго, Паваротти, дирижеры Джулини, Караян, недавно, к сожалению, умерший… Знаете, если же сравнивать советское искусство, то условный мировой стандарт значительно выше. Даже сам стандарт, он другого уровня, чем в Большом театре, где нет больших личностей.

А вообще мне кажется, что мир сейчас переживает не то чтобы застой в искусстве, и особенно в оперном искусстве, нет, но все как будто ждут каких-то внутренних потрясений. Что-то должно произойти, чтобы все сдвинулось.

Здесь, на Западе, у искусства совсем иные возможности. Хотя бы потому, что артисты могут зарабатывать большие деньги, они свободны во всем. И они знают: пока молод, надо зарабатывать себе на жизнь.

— То есть здесь умеют ценить талант?

— Да, конечно, о чем речь? Проработав пятнадцать — двадцать лет, артист обеспечивает себя, свою семью, детей на все дальнейшее время. Выдающемуся артисту не до ансамбля, ибо все вертится вокруг него.

У нас — другое дело: денег не платят, бытовые условия артистов ужасные, многие — на грани нищеты. Я еще сама помню, что высшая ставка в Большом театре была 550 рублей. Это за норму: шесть спектаклей. Но норму мы не пели, мы считали, что платят нам несоразмерно нашему труду. Несправедливо. Певица второго и третьего плана получала 300 рублей, а примадонна 550 рублей. Я пою, допустим, Аиду, а она поет Жрицу в «Аиде». Я тащу весь спектакль на себе, она выходит — три минуты поет, а разница в зарплате 50 процентов. Это раздражало, возмущало. Артисты не хотят работать. Особенно первые, особенно «первачи». Когда они имеют положение, известность, они могут на сторону куда-то поехать зарабатывать. А молодой еще тянется, поэтому «первач» поет один спектакль в месяц, а молодой, которому хочется как можно чаще выходить на сцену, доходит до потолка и перестает петь. Ведь как случилось с Атлантовым?.. Мне сказали, что он ушел из театра. В мое время так нельзя было. А если можно было, еще тогда бы все разбежались.

— А раньше могла у вас возникнуть мысль навсегда уехать?

— Из России? Никогда.

— Значит, все решили обстоятельства?

— Абсолютно. В одну секунду все было решено. Слава пришел и говорит: «Пиши заявление, уезжаем отсюда на два года, пусть забудут, что мы существуем».

— Мне приходилось слышать такое суждение: Галина Павловна Вишневская во всем давит на Ростроповича и все, дескать, от нее зависит. Это правда, что вы настояли на отъезде?

— Да, это я настояла на отъезде, он бы никогда не уехал, его бы сгноили…

— У Мстислава Леопольдовича другой характер…

— Другой, другой… Вот и сейчас он решает в феврале поехать с оркестром в Москву и Ленинград, его попросили. Я считаю, что он не должен ехать, это оскорбительно для такого артиста ехать вот так. Как будто ничего и не произошло.

— Гражданство, насколько мне известно, вам не вернули?

— Нет. Ну хоть бы сказали: «Извините, так случилось. Был у нас такой маразматик Брежнев, который подписал указ о вашем отъезде». Так нет, ни словечка не говорят. Пусть Ростропович едет, а я не поеду.

— А какое у вас гражданство?

— Никакого. Мы — люди мира. Мы без гражданства.

— И как долго можно жить без гражданства?

— А сколько хочешь. Плати налоги — и все. Вот мы и платим налоги в каждой стране отдельно. Где играем, там и платим.

— Что бы вы, Галина Павловна, отсюда, из Парижа, прожив на Западе много лет, сказали сегодня о русской женщине? О ее судьбе, положении в обществе?

Моя собеседница горько рассмеялась.

— Русская женщина — выносливая лошадь. Ни одна женщина в мире не согласилась бы так жить, как живут наши русские женщины. Бесконечное терпение и выносливость, тащить на себе все и при этом, если надо, все забывать, все прощать. Вот что такое русская женщина! Я иногда смотрю телевидение Москвы и Ленинграда. Боже мой, какие они измученные, издерганные, кровью сердце обливается. Как же можно так довести женщину?! Мужчины, черт возьми, и вы за это ответственны, что ваши женщины в таком виде пребывают! Самая тяжелая работа — на женщинах, самая грязная — на женщинах. Семья, эти чудовищные очереди! Как бедных русских женщин на все хватает! Диву даешься — почему они еще живы? А виноваты мужчины! Прежде всего.

— А что такое женщина здесь, на Западе?

— Здесь? Знаете, как они качают свои права, как боятся их мужчины! Посмотрите на улицах. Дело не только в тряпках, как одета женщина, нет, глаза другие, походка другая, какая уверенность! Особенно в Америке, там женщина — огромная сила.

— Что нужно сделать, чтобы наша женщина стала иной, чтобы она действительно почувствовала себя женщиной?

— Дать ей жить! Да вы что, Феликс, не знаете, что нужно сделать, чтобы ваша жена была счастливой? Знаете! Так вот, это надо всем. Дайте ей свободу, отнимите у нее унижение стоять в очередях. Когда сюда переезжают женщины из СССР, они не знают, куда девать время. В магазин зашла, потратив полчаса, принесла все и приготовила обед за несколько минут. В ее распоряжении всякие домашние машины, агрегаты. У нас же вся жизнь тупая, все в беготне, в доставаловке. В Большом театре я, кстати, никогда не пользовалась никакими привилегиями, принципиально не пользовалась, никогда не ходила с черного хода в Елисеевский магазин, где артисты под праздник концерты всегда дают. У меня домработница сейчас гостит, приехала на два месяца из Москвы, я ей на полгода визу сделала. Галина Павловна, говорит, что делать, как жить будем дальше? Когда она пошла в парижские магазины, с ней была истерика. До сих пор опомниться не может, ведь вся ее жизнь прошла в очередях. Это же ужас! За что русский человек должен так страдать, во имя чего, какая у него цель?!

— Любопытно, а каковы были ваши первые заграничные впечатления?

— Они связаны с гастролями в Праге. У меня там начался роман с Ростроповичем, я вообще ничего не видела — через четыре дня мы поженились. А в 1958 году выехала в Англию, в 1960-м — в Америку… Но знаете, какая вещь, на меня Запад не производил такого сумасшедшего впечатления. Может быть, потому что я, артистка, осознавала ответственность встречи с публикой и мне было ни до чего. Я никогда не собиралась уезжать из Советского Союза. Я вся была в работе, здесь был мой театр, он давал мне жизнь.

— Лучшая пора вашей жизни, Галина Павловна? Я не ошибусь, если…

— Не ошибетесь. Конечно, Большой театр…

— А в этой лучшей поре кто вам особенно дорог?

— Если не брать моего мужа, с которым мы прожили тридцать пять лет, это Мелик-Пашаев и Покровский. Именно они — в самых счастливых годах моей работы. Я помню всегда это и чту.

— Вы многого достигли, вы признаны лучшей певицей мира, а жалеете ли о чем-нибудь, что не сделали?

— Безусловно! Я многого не сделала. Даже в Большом театре. Репертуар из года в год — один тот же. Невозможно было пробить новую оперу, а как я мечтала спеть Медею, что-то Керубини, оперу Верди… Да многое…

— А здесь, на Западе, вы не осуществили свои мечты?

— А что здесь? Я ведь сюда приехала, проработав на сцене Большого театра тридцать лет. Включаться в новую упряжку и работать с такой отдачей, как требуют здесь, очень трудно. Я спела на Эдинбургском фестивале в «Макбете» Верди новую для меня роль. Было десять спектаклей. С удовольствием работала.

Но вдруг поняла, почувствовала, что работать такую партию в десяти спектаклях в месяц я уже не имею права. Я и не привыкла работать так много в театре. В Большом такую партию я пела бы раз в месяц, раз в месяц в «Евгении Онегине» и еще спела бы в «Тоске». Это нормально — я бы выдержала. Но десять спектаклей «Макбета»?! Я поняла, что это очень опасно.

Я сделала здесь очень интересные записи. Полную запись «Екатерины Измайловой» в первой редакции Шостаковича. Записала пластинку-альбом:

Глинка, Даргомыжский, Мусоргский, Бородин, Чайковский — всего сорок пять романсов. Да вообще много всего.

Последняя моя запись двухлетней давности «Война и мир» Прокофьева, в первой ее редакции. В свое время это было рассчитано на два вечера. Записала «Бориса Годунова», будет еще и фильм. За «Войну и мир» получила Гран-при, что наполнило меня гордостью, потому что я записала эту вещь через тринадцать лет после первой пластинки. Первый раз с Мелик-Пашаевым в 1958-м, тогда меня удостоили Гран-при. И вот через тридцать лет снова Гран-при. Я была счастлива! Сейчас я пою меньше, это нормально, сорок пять лет на профессиональной сцене — срок большой. И в будущем буду что-нибудь делать. Но уже так, спокойно. Пора себя и пощадить.

— Что пишут о вас на Западе?

— Пресса прекрасная. Грех жаловаться.

— Какая-нибудь книга о вас написана?

— Нет, книги нет.

— Что вы можете сказать в сравнительном смысле о западной культуре и нашей, русской?

— Вы знаете, это разные качества. Общая культура на Западе выше, а не специальное искусство. Россия столько лет была закрытой, а люди должны пользоваться цивилизацией, видеть, что сотворил человек не только в своей стране. Для артиста это необходимо в первую очередь. Прежде чем прийти в театр, артист уже должен много знать. Должен быть культурным. У нас же этого нет.

— А что вы вообще думаете о семидесяти двух годах, прожитых вашей родиной после революции?

— Вы знаете, я не настолько политически грамотна, чтобы делать какие-то выводы. Но одно могу вам сказать, прожив там сорок семь лет и зная систему, — не то, что хотел Ленин, не то, о чем мечтали большевики, а то, что получилось, — я считаю большим несчастьем, что прожила в такой стране. У меня нет больших надежд на то, что у вас возможны действительно большие перемены. Перемены внутри власти. Я убеждена: для того, чтобы произошли действительно радикальные большие изменения, нужна вторая партия. Изменения сейчас мне кажутся невозможными, вы трогаете одну ниточку, она тянет за собой такие страшные проблемы, что аппарат не может не сопротивляться. А это миллионы номенклатуры, да еще миллионы жен и детей номенклатуры… Конечно, гласность — невиданная вещь, но благодарить статистику за открытое признание того, что в стране угроблены десятки миллионов людей до войны, и падать благодарственно в ноги за то, что это открыли? Так что ли? Ведь мы хотим чего-то другого взамен этого. Покаяния всенародного! Хватит Сталина в гробу трясти. Почему бы Коммунистической партии, которая у власти семьдесят два года, не принести покаяния перед всем народом. Цари выходили на народ, кланялись: простите, люди добрые… Народ русский прощает, Бог велит нам прощать даже своих врагов. И народ простит. И это будет очищением души народа и правительства. Хватит врать друг другу. Валить все то на Бухарина, то на Сталина, то Бухарин хороший, то Троцкий хороший. Да они мертвецы, а вы попробуйте с живыми людьми разобраться, виновными во многих преступлениях. Ведь их еще много. Так и с эмигрантами: как только закрыл глаза, ушел в иной мир, начинаются восхваления. Фимиам без меры, без такта. А почему с живыми-то не разговаривали?! Или ждут, пока мы все помрем здесь? Прах Шаляпина перетащили, чего его таскать-то было?! Жену, кстати, в могиле оставили, забросили. Это же безнравственно, это чудовищно.

Сначала угробят людей таких, как Тарковский, к примеру, а потом: великий, не отдадим. Вспоминаю, как он страдал, что его сына не выпускали. Ведь мы дружили с ним близко. Как он умолял, требовал, просил, что только ни делал, но мальчика к нему не выпускали. Я сама видела, как во время телевизионного интервью он просто заплакал. И обратился к людям: «Помогите увидеть сына. Если я его не увижу, я умру». Я уверена, что переживания, связанные с той ситуацией, в которой он оказался, в конечном итоге привели его к смерти. А теперь — публикации, статьи, книги. Даже товарищ Ермаш написал огромную статью в «Советской культуре». Вы знаете, как только умер Тарковский, буквально через два часа позвонили из посольства, это рассказывала мне его жена Лариса, и предложили самолет, деньги, чтобы устроить Тарковскому всенародные похороны. Это с него, с мертвого, сдирают славу, как с мертвых солдат на поле боя сапоги. И так не только с Тарковским поступают. Как будто специально ждут смерти.

— Такие невеселые мысли пришли к вам именно здесь?

— Да, здесь.

— Когда вы увидели эту жизнь?

— Нет, не когда увидела, а когда пожила здесь пятнадцать лет. У людей в Советском Союзе мозги забиты ненужным каким-то хламом, они не успевают даже мыслить, потому что вся энергия уходит на какую-то возню: все чего-то надо достать, достучаться до какого-то чиновника, разобраться с доносом на тебя, и в этом ты копошишься. И жизнь уходит. Скажите, ну разве это не так?

Когда же я оказалась здесь, вдруг такая суета спала, исчезла, растворилась, и я стала другим человеком. Повторяюсь, я с ужасом смотрю на то, что происходит в стране, точнее, на то, как живут там люди. Довести такую страну до состояния, чтобы не было мыла?! В мирное время. Мне рассказывала одна артистка из Ленинграда, что в школах вши появились. Я неделю спать не могла после ее рассказа. И это в Ленинграде?! Да, наверное, не только там. Почему же такое происходит? Бедный Горбачев! Какое наследство ему досталось. И что с этим можно сделать?

— А какое в вас сейчас чувство: боль, злость, сострадание?

— Никакой злости. Боль, я страдаю за этих людей, за детей, за несчастных женщин. И как же можно не страдать?!

— У вас родственники в СССР остались?

— Нет.

— Кто, по-вашему, олицетворяет сопротивление режиму, сталинскому ли, брежневскому, у нас в стране?

— Таких — единицы, их все знают. Солженицын, который грудью, танком шел, хоть дави его, он будет стоять на месте и отстаивать свое. Тарковский, естественно, Пастернак, Ахматова, столько лет страдавшая, но оставшаяся гордой, непреклонной.

— Замечательные стихи посвятила вам Анна Ахматова: «Женский голос, как ветер несется…»

— Но я с ней не была знакома. Стихотворение это она написала под впечатлением моего исполнения «Бразильской бахианы» 19 декабря 1961 года.

— А как вы узнали о том, что великая Ахматова посвятила вам стихи?

— Узнала только после ее смерти. Стихи она написала в больнице, мое пение слушала по радио.

— Вы видитесь с Солженицыным?

— С Солженицыным я не часто встречаюсь, он с семьей живет в Вермонте, в стороне от наших дорог. Последний раз я его видела, когда закончила книгу. Перед сдачей в издательство попросила прочесть. Ужасно при этом волновалась. Ждала приговора, оценки, совета — не знаю чего. И вот приходит от него письмо: книга понравилась. Самое ценное в ней, пишет Александр Исаевич, это «искренность и интонация голоса… Я читаю вашу книгу и слышу ваш голос». Для меня оценка Солженицына очень дорога. Последний раз я встречалась с ним шесть лет назад. Хотя по телефону говорим регулярно. У нас с ним хорошие отношения. Его сын Игнат живет в Лондоне, ему исполнилось семнадцать лет, очень талантливый, Слава с ним иногда занимается, Игнат — настоящий пианист. Это радует.

— Как возникла идея приютить на даче Солженицына?

— Муж сказал мне: «Александру Исаевичу надо помочь». Дом стоял свободный, в нем Солженицын и поселился с семьей. Потом остряки шутили, что у нас на даче сторож живет — Нобелевский лауреат. Жил он у нас на даче четыре с половиной года. Там и двое детей его родились…

— Галина Павловна, а ваш знаменитый муж не пишет книгу?

— Нет, ему некогда. И я считаю это преступлением, что он не пишет. Ведь он один из немногих, в России — Рихтер, скажем, а здесь — Ростропович из тех, которые знали Прокофьева. С Сергеем Сергеевичем он дружил еще с юности. О Шостаковиче обязан написать! Ведь до сих пор о Шостаковиче книги нет.

— А книга Соломона Волкова?

— Волков? Вы знаете, эта книга до неприличия искажает облик великого, величайшего композитора XX века. Как же не стыдно было Волкову издавать такое?! Это же собрание анекдотов, вложенное в уста великого человека, — безобразие! Анекдоты, о которых знала вся Москва. Особенно круг музыкальный. Мы все их слышали. Это нечестно. Деньги все-таки пахнут.

— Что вы думаете о судьбе его сына Максима Шостаковича? У нас о нем разное говорят, что он уехал, дескать, за отцовскими деньгами…

— Ну что вы! Он и в России был богатым человеком. Какой длинный рубль? Сын Шостаковича получал огромные авторские. Среди интеллигенции России он был одним из самых богатых людей. Уехал он совсем по другим причинам.

— Даете ли вы благотворительные концерты?

— Я — нет, а Слава довольно часто. В пользу больных, в пользу детей, стариков, в защиту животных. По всему миру он дает в год порядка двадцати бесплатных концертов.

— Вы знакомы со здешними звездами? С Брижит Бардо, например, с Мариной Влади?

— Бардо? Я ее не знаю, а Марина Влади как раз вчера была у нас дома.

— А политические деятели входят в круг ваших знакомых?

— Конечно, мы много раз бывали в Белом доме, общались с Рейганом, Картером, а с Бушем знакомы с той поры, когда он был еще вице-президентом.

— В Париже вы живете постоянно?

— Нет, мы не живем на одном месте, в Париже это любимая моя квартира. Есть у нас квартира в Нью-Йорке, в Вашингтоне, в Лозанне, в Англии…

— Каково расписание вашей жизни на ближайшее время?

— Отсюда мы летим в Швецию, приглашены на церемонию вручения Нобелевских премий, оттуда в Голландию, потом будем в Лондоне, вернемся сюда на два дня и уедем в Лозанну, там встретим Новый год и 8 января будем в Вашингтоне — там оркестр у Славы. В феврале или в конце января едем в Японию. У Ростроповича — турне, я поеду вместе с ним. Из Токио он поедет в Москву, а я полечу в Париж.

— Как жаль, что не в Москву…

— Нет, не могу ехать, это выше моих сил. Мне стыдно, что русские люди так со мной поступили.

— Вы довольны своими детьми?

— Да, у нас два внука, Иван и Сергей, шести и трех лет. Это дети моей младшей дочери. А старшая дочь сейчас не замужем, живет в Нью-Йорке, она виолончелистка, преподает в высшей музыкальной школе.

— Как вы относитесь к Алле Пугачевой?

— Никогда ее не слышала, никогда. Ни в России, ни здесь. Так что извините за такое упущение.

— Какое качество в человеке вы цените больше всего?

— Честность. Моя бабушка учила меня двум заповедям: не врать и не воровать.

— Вы знаете, я сейчас подумал, что вашей книгой «Галина…» вы как бы выговорились, и вам стало легче. Не так ли?

— Абсолютно верно. У меня была потребность рассказать о наболевшем, о своей сложной и нелегкой жизни. Я должна была это сделать. И это помогло мне жить дальше.

1989

С Галиной Вишневской я разговаривал в начале октября 1989 года. «Вы первый из советских журналистов, кому я даю интервью», — сказала она тогда. С той поры многое изменилось. Двум выдающимся музыкантам нашего времени вернули гражданство. Справедливость, как говорится, восторжествовала. Галина Вишневская и Мстислав Ростропович приехали на родину. На родину, «которую нам дает Бог». На родину, которую никто не может отнять. 1992

Данный текст является ознакомительным фрагментом.