ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН

ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН

Перикл завершает сооружение, начало которому положил Солон, а продолжали Клисфен, Фемистокл и Эфиальт. С юных лет он питал пристрастие к строгости и законченности. Теперь, разобравшись в лабиринте законов и установлений, он разрабатывает стройную систему управления обществом и государством.

Вождь демоса, он хочет руководить от имени всего народа и подняться над узкими партийными интересами. Он ищет ту золотую середину, которая позволит ему удовлетворить все слои свободных граждан.

Чтобы покончить с внутренними неурядицами, проще всего расправиться с противниками демократии — так, как это делается в союзных городах. Но Периклу не по душе столь решительные меры, таящие немало опасных последствий. Ведь даже врачи, и знаменитый Гиппократ в том числе, советуют прибегать к операциям лишь тогда, когда остальные средства исчерпаны. Среди аристократов немало талантливых, умных и честных людей. В их домах собираются философы, поэты, художники. На их деньги устраиваются пышные праздники, строятся корабли.

Они не согласны с его политикой и нападают на него в Народном собрании? Но ведь это их право — право и обязанность всякого свободного гражданина, которого волнует судьба отечества. Демократия означает равноправие для всех. Для всех, а не для избранных, даже если эти избранные составляют большинство! Ему известно: у него есть и завистники, и враги. Они высмеивают его в стихах, издеваются над внешностью, распускают грязные слухи о его семье. Совсем недавно какой-то незнакомец целый день поносил его, пока он занимался своими делами на агоре. Даже вечером, когда Перикл отправился домой, тот продолжал осыпать его оскорблениями. Перикл сдержался и, подойдя к дому, велел рабу взять светильник и проводить грубияна до его собственного жилища.

Одни восторгаются великодушием Перикла, другие — его терпеливостью. А он всего лишь рассудителен. Отвечать хулителям и клеветникам бессмысленно. Брань его не трогает, а народ не поверит сплетням. Но когда нападают на его предложения, он молчать не должен. Трибуна становится ареной, где он дает бой соперникам и критикам. Заткнуть им рот значило бы признать себя единственным носителем истины, то есть божеством. Но демос доверил ему власть не для того, чтобы он уподоблял себя тирану, для которого всякий, кто сомневается и спорит, — враг. Не для того Афины сражались с варварами, чтобы перенимать их обычаи. И он хочет управлять свободными людьми, а не толпой рабов, во всем послушных господину.

Перикл и в самом деле мало обращал внимания на нападки врагов. Уверенный в себе, он спокойно выслушивал брань и насмешки и отвечал на них только тогда, когда они касались не его личности, а государственных дел. А в искусстве красноречия ему не было равных. Комический поэт Евполид писал:

Вот мастер говорить был, как никто:

Бывало, выйдет речь сказать народу,

И, будто в беге славные бойцы,

Он, десять дав шагов вперед, любого

Побьет оратора. Ты называешь

Его проворным. Но при том проворстве

Какой-то дух в устах был убежденья —

Так обвораживал он словом тех, кто слушал,

Как жало, речь в сердца впивалась всем.

Перикла называли «Олимпийцем» за то, что на языке у него молнии, которыми он разил подобно Зевсу Громовержцу.

Но политика требовала еще находчивости и изобретательности. Вождя аристократов Фукидида, сына Мелесия, спросили однажды, кто искусней в борьбе: он или Перикл. Фукидид ответил:

— Если даже я его поборю и положу на обе лопатки, он и тогда станет доказывать, что стоит на ногах. В этом споре он победит меня и убедит в собственной правоте всех зрителей.

Страх перед народом исчез. Не было больше нужды заигрывать с демосом, уступая его желаниям. И незачем было скрывать свои замыслы. Ибо в политике за тайной обычно скрывается ложь или бесчестье. Перикл отвечал за каждое обещание, данное народу, и отчитывался в каждой истраченной драхме. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы быть честным. Он вступил в открытый бой и тогда, когда соперники перешли от слов к делу.

Враждебная партия обвиняла его в том, что он разоряет казну, расходуя деньги на пышные сооружения. Мало того, что Перикл лишает граждан доходов, он еще позорит Афины в глазах остальных эллинов.

— О нас идет дурная слава из-за того, что Перикл перенес с Делоса союзную казну. Раньше у нас был хоть благовидный предлог: мы укрыли ее в безопасном месте из страха перед варварами. Но и это оправдание Перикл отнял у народа. Эллины понимают теперь, что терпят страшное насилие — ведь они видят, что на деньги, предназначенные для войны, которые они вносят по принуждению, мы золотим и наряжаем город, будто женщину-щеголиху, обвешивая его дорогим мрамором, статуями богов и храмами, стоящими тысячи талантов.

Перикл отвечает хладнокровно, почти с циничной откровенностью:

— Афиняне не обязаны отдавать союзникам отчет в деньгах, потому что они защищают их и сдерживают варваров. Союзники же не поставляют ничего — ни коня, ни корабля, ни гоплита, они только вносят деньги, а деньги принадлежат не тому, кто их дает, а тому, кто получает, если он выполняет то, за что ему платят. Но если государство в достаточной мере снабжено предметами, нужными для войны, его богатство следует тратить на такие работы, которые после окончания принесут государству вечную славу, а во время их выполнения послужат источником благосостояния, так как дадут занятие всем рукам и доставят заработок чуть ли не всему государству, которое сможет само себя содержать и украшать.

Аристократическая группировка не сложила оружия. Тогда-то она и выдвинула нового вождя — Фукидида, сына Мелесия, родственника Кимона. По словам Плутарха, «ведя борьбу с Периклом на трибуне, он скоро восстановил равновесие между приверженцами различных партий. Он не позволил знатным рассеиваться и смешиваться с народом, как прежде, когда блеск их значения затмевался толпою. Он отделил их, собрал в одно место, и их общая сила приобрела немалый вес… Соперничество между мужами создало в государстве глубочайшую пропасть. То, что находилось по одну сторону, получило название демократии, по другую — олигархии».

Фукидид клеймит Перикла на каждом шагу. Он говорит о том, что Перикл правит, не считаясь с волей народа, что он громкими словами прикрывает тщеславие, что он, наконец, стремится поставить себя над демосом и стать тираном.

Вызов брошен. Обвинение сформулировано. Народное собрание решает провести суд черепков.

Остракизм!

Эллины расценивали его как средство предохранить демократию от тирании. «Закон об остракизме был установлен ввиду подозрения к людям, пользующимся влиянием, так как Писистрат из демагога и полководца сделался тираном» (Аристотель).

Родившаяся при Клисфене демократия еще не верила в себя. Она наивно полагала, что всякий выдающийся деятель опасен уже потому, что наделен достоинствами, которых лишены другие. А раз так — он неминуемо возвысится над толпой, и тогда… Разве человек, богатый и влиятельный, способен удержаться от искушения и не воспользуется своей славой, чтобы добиться власти?

О природе остракизма размышлял Аристотель в своей «Политике»:

«Остракизм преследует до известной степени то же самое, что и власть тирана — именно: посредством изгнания выдающихся людей подрывать в корне их значение… Остракизм вводили, чтобы исключить из общества таких людей. Из стремления, очевидно, к установлению всеобщего равенства изгоняли из государства на определенный срок тех, кто, как оказывалось, выделялся своей мощью, связанной с богатством, популярностью или какой-нибудь иной силой, имеющей значение в государстве. По преданию, именно поэтому аргонавты не взяли с собой Геракла, слишком сильно выделявшегося среди всех остальных…

Остракизм применим ко всем формам государственного строя. Правда, там, где есть отклонения от нормальных форм, он может служить личным интересам; однако он существует и в государствах, заботящихся о всеобщем благе. Это можно пояснить примером из области искусства.

Разве портретист допустит, чтобы на его картине нога человека была изображена с нарушением симметрии, даже если эта нога очень красива сама по себе?.. Разве позволит хормейстер участвовать в хоре тому, кто поет громче и лучше других солистов?..

Поэтому, когда речь идет о безусловном превосходстве выдающихся граждан, идея остракизма находит оправдание именно с точки зрения интересов государства. Конечно, лучше, если с самого начала государственный строй будет таким, что не будет нужды прибегать к подобному врачеванию… Иначе, однако, обстоит дело в греческих государствах: прибегая к остракизму, они имели в виду не всеобщие интересы, а партийные цели».

Плутарх высказывался еще более резко и категорично:

«Остракизму подвергали не бедняков, а лишь представителей богатых домов, вызывавших зависть… Ему подвергались все, кто выделялся среди массы либо популярностью, либо происхождением, либо красноречием. Так, остракизмом наказали учителя Перикла Дамона, так как считали его слишком выдающимся в смысле ума».

Остракизм вовсе не являлся монополией Афин, и никак нельзя с уверенностью приписывать его изобретение Клисфену. Изгнание граждан, которые не совершали преступлений, не нарушали закона, но подозревались в том, что они способны посягнуть на демократические порядки, практиковалось в разных полисах. Неокрепшая, едва вставшая на ноги демократия одинаково опасалась и «худших», и «лучших» граждан. Провозгласив идею равноправия, она истово верила, что лучшая гарантия его — всеобщая нивелировка. Откровеннее всего это выразили жители Эфеса, изгнавшие некоего Гермодора, которого Гераклит (сам родом из Эфеса) назвал «самым лучшим, полезнейшим гражданином». Эфесцы наказали его именно за это, простодушно объявив: «Да не будет никто из нас наилучшим, а если такой найдется — пусть живет в ином месте и среди других людей».

Потому-то к жертвам остракизма относились с уважением, и их изгнание расценивалось как почетная высылка, как наказание, которое нужно заслужить. «Остракизм не был наказанием за какой-нибудь низкий поступок. Благопристойности ради он назывался «усмирением и обузданием гордыни» и чрезмерного могущества, но по сути дела оказывался средством утихомирить ненависть, и средством довольно милосердным: чувство недоброжелательства находило себе выход не в чем-нибудь непоправимом, но лишь в 10-летнем изгнании того, кто это чувство вызвал. Когда же действию этой меры начали подвергаться люди безвестные и порочные, остракизм перестал применяться» (Плутарх).

Последний раз к суду черепков прибегли в 417 году до н. э., когда из Афин изгнали вождя радикальной демократии торговца лампами Гипербола, человека низкого происхождения, демагога и интригана. Его покарали, по мнению Фукидида, современника событий, «не из страха перед его могуществом и влиянием, а за порочность и за то, что он опозорил государство».

«Народ сначала весело смеялся, но затем вознегодовал, находя оскорбительным злоупотреблением применять такую меру к человеку бесчестному: ведь и наказанию присуща своего рода честь. Считали, что для Фукидида [соперника Перикла], Аристида и подобных им лиц остракизм — наказание, для Гипербола же — почесть и лишний повод к хвастовству, поскольку негодяй испытал ту же участь, что и самые достойные. У комического поэта Платона где-то так и сказано про него:

Хоть кару он свою и принял поделом,

Ее с клеймом его никак не совместить.

Не для таких, как он, был создан остракизм.

С тех пор вообще никого не подвергали остракизму» (Плутарх).

Конфликт между личностью и обществом превратился в поединок между политическими деятелями, каждый из которых пытался устранить соперника силами того же общества. Парадокс заключался в том, что, низвергая одного, демос неизбежно возвышал другого. Изгнание Алкмеонидов открыло путь к власти Аристиду. Поражение Аристида сделало всемогущим Фемистокла. Падение Фемистокла укрепило позиции Кимона. Победив Кимона, во главе демоса стал Эфиальт.

И вот теперь Перикл против Фукидида.

Традиционные взаимные обвинения в узурпаторских стремлениях, в которые, правда, уже мало кто верит. Формально решается вопрос: кто — кого? На деле же афиняне должны определить свою судьбу на много лет вперед. Фукидид — последний козырь аристократов. Они отлично понимают: сейчас или никогда! Победит Перикл — и его авторитет станет незыблем, а главное — демос окончательно перестанет считаться с теми, кого именуют «лучшими» гражданами. Еще совсем недавно «лучшие» пользовались всеобщим уважением. Теперь же над ними насмехаются эти колбасники, оружейники, пахари, виноградари, радующиеся любой возможности показать, что и они чего-то стоят.

Единомышленники Фукидида вербуют все новых и новых сторонников. Они собираются в частных домах, до хрипоты спорят на агоре, убеждают, грозят. Ораторы сменяют друг друга на трибуне и клянутся в верности демократии. Только во имя народа и безопасности государства следует избавиться от Перикла, который ведет страну к гибели.

— Граждане афиняне! Подумайте, что грозит вам, если вы безропотно подчинитесь этому человеку. Вы приняли немало новых законов, отменив прежние, завещанные предками. Не все из них хороши, но что сделано, то сделано! Периклу же этого мало. Раз начав, он уже не может остановиться. Ему, видно, не дает покоя слава великих законодателей, и он предлагает вам проекты, столь же нелепые, сколь и опасные. Он говорит: народ решает все. Кто же спорит, конечно же, вы, и только вы, свободные и равноправные, избираете магистратов, принимаете постановления, осуждаете преступников и защищаете стены родного города. Каждый подчиняется вам, вы же все вместе неподвластны никому.

Но разве справедливо, чтобы вами руководили люди, не способные управлять? Разве не ясно, что человек образованный и обеспеченный заслуживает большего доверия, чем малограмотный бедняк, который всегда будет думать о собственной выгоде, а не о нуждах нашего государства. Перикл обманул вас: он дал всем одинаковые права, но не сделал всех равными. Да это и невозможно — разве только если вы отнимете у каждого его имущество, дома, землю, богатства, а потом разделите поровну между всеми. Неужели кто-нибудь осмелится назвать такую меру справедливой и законной?

А раз так, то не лучше ли довериться тем, кто способен здраво судить о государственных делах и не использует власть для удовлетворения корыстных целей, тем, кто больше думает о справедливости и чести, а не о том, как раздобыть лишнюю драхму или повыгодней продать свой товар.

Перикл вам льстит, называя хозяевами полиса. На самом деле только он придумывает законы, только его планы проводятся в жизнь. Приглядитесь к нему, о афиняне, и вы поймете, что человек, громче всех прославляющий демократию, пытается лишить вас истинной свободы и подчинить собственной воле.

Перикл тоже готовится к решающей схватке. Он не скрывает своих замыслов. Да, он будет проводить прежнюю политику, он превратит Афины в великий город, которому будет завидовать весь мир. И он продолжит дело, начатое Клисфеном. Чтобы научиться управлять, надо… управлять. Ошибки? Но их совершают даже боги. А истина всегда находит дорогу. Он верит в демос и верит в себя. Он готов к суду черепков.

Перикл знает, чем он рискует. Он мог бы убедить демос не прибегать к остракизму, а затем, выждав, ослабить влияние Фукидида и укрепить собственную власть. Но он идет в бой с открытым забралом. И побеждает. В 443 году лидер аристократической партии уходит в изгнание.

Отныне Периклу никто не угрожает. В течение 14 лет его ежегодно избирают стратегом, провозглашают первым гражданином государства. «Перикл сосредоточил в себе и сами Афины, и все дела, зависевшие от афинян, — взносы союзников, армию, флот, острова, море, великую силу и верховное владычество» (Плутарх). Как язвил комический поэт Телеклид, афиняне предоставили Периклу.

Всю дань с городов; он город любой мог связать иль оставить свободным,

И крепкой стеною его оградить, и стены снова разрушить.

В руках его все: и союзы, и власть, и сила, и мир, и богатства.

«Перикл может делать все, что ему угодно, и не только в этом городе, но и во всей Элладе; даже за ее пределами он имеет большое влияние у многих великих народов».

«Перикл считался наиболее достойным человеком для государственных дел. Пока он стоял во главе государства, в мирное время он руководил им с должной умеренностью и вполне оберегал его безопасность. Государство достигло при Перикле наивысшего могущества».

Так утверждали современники.

Через четыре века Цицерон будет восторгаться «знаменитым Периклом, первым в своем государстве по авторитету, красноречию и мудрости».

Еще через сотню лет Плутарх откровенно заявит: «Он сделал город из великого величайшим и богатейшим, могуществом превзошел многих царей и тиранов… Он был всесилен».

В чем же его могущество? Ведь у него нет никакого особого титула или должности, возвышающей его над остальными согражданами. Он не окружает себя отрядом телохранителей, наводящих страх на афинян, как было при тиранах. Он не сводит счетов с недовольными и никогда не поступает вопреки законам. У него есть единственное оружие — его речи. И дела, не расходящиеся со словами.

Фукидид, сын Олора (тезка вождя аристократов), некогда приверженец Кимона, а затем ближайший друг Перикла, ставит ему в заслугу четыре главные добродетели, определяющие величие государственного деятеля.

Он красноречив и умеет вести за собой толпу. А искусство политика не только в том, чтобы находить нужные решения, но — в еще большей степени — убеждать народ в их правильности.

Он образован, умен и дальновиден, способен предугадывать события и трезво рассчитывать их последствия.

Он безупречный патриот. И не потому, что он вечно клянется именем демоса: интересы сограждан неотделимы от его интересов. Он думает не о собственной славе, а лишь о благе отечества.

Наконец, он бескорыстен, а неподкупность — лучшее свидетельство искренности.

История Афин знала многих вождей, наделенных тем или иным из этих качеств. Но только великий руководитель, по мнению Фукидида, обладает ими в совокупности.

Потомков больше удивляло в Перикле другое. Как мог человек, вознесенный на вершину власти, сохранить в неприкосновенности свою добродетель? Повелевая народом, считать себя частью этого народа? «Ведь трудно и потому особенно похвально прожить жизнь справедливо, обладая полной свободой творить несправедливость» (Платон).

Но, быть может, Перикл вообще человек особый, не похожий на других, не способный радоваться жизненным благам? Не внушил ли ему кто-нибудь мысль о суете и тщете земной, призывая подняться над низменными страстями и вести жизнь отшельника и аскета? Ведь именно так поступил его друг Анаксагор, «устремлявший свой дух к прекрасному»: он покинул дом, оставил землю необработанной и предался размышлению и созерцанию.

Перикл был богат и расчетлив в денежных делах. Получив в наследство от Ксантиппа землю и изрядный капитал, он не собирался растрачивать его по пустякам, но полагал, что, как и во всем, здесь необходимы строгость и порядок.

Хозяйство возглавил способный и преданный раб Евангел, который вел торговые операции, следил за работами на поле и в доме, командовал остальными рабами, заботился о продуктах питания для всей семьи Перикла. Евангел знал, что его господин слишком обременен другими заботами, чтобы вникать во все тонкости хозяйственных операций. Годовой урожай, собранный в имении, продавался сразу. На вырученные деньги Евангел затем покупал все нужное на рынке, представляя Периклу ежедневную запись расходов, которые хозяин сводил к минимуму.

Ворчали сыновья, а особенно их жены. Подумать только, первый человек в государстве дрожит над каждой драхмой, проверяет ежедневные расходы и требует, чтобы члены его семьи ограничивались лишь самым необходимым! О Перикле распускали сплетни, называя его то скрягой, то лицемером, выставляющим свою жизнь напоказ и притворяющимся, будто он ничем не выделяется среди сограждан.

Перикл не был ни тем, ни другим. Он оставался политиком и, как истинный политик, не мог долностью принадлежать себе. И чем выше поднимался он по ступеням славы, тем осторожней и внимательней делал он каждый шаг. Не потому, что опасался обывательских пересудов — в конце концов, никому еще не удавалось добиваться всеобщей любви, свободной от мелочной зависти, от упреков и нападок. Но творец обязан соответствовать своему творению. И если он, Перикл, пытается превратить Афины в идеальное государство, в образец для подражания, то разве не ясно, что его личная репутация должна быть безупречной. Ибо о государстве судят не только на основании законов, по которым оно живет, но и по людям, которые им управляют.

Став пленником собственной системы, Перикл вовсе не тяготился этим бременем, как многие правители, изображавшие из себя вождей демоса, а в душе глубоко презиравшие народ. Вознесенные на вершину власти, они вынуждены были жить двойной жизнью, чтобы не утратить доверия сограждан и в то же время не упустить выгод, которые давало им их положение. Периклу не приходилось кривить душой. Он и в самом деле не отделял собственной судьбы от судьбы государства и жил в соответствии с теми законами и обычаями, которые считал образцовыми и единственно справедливыми для Афин.

Снисходительный ко многим человеческим слабостям, он считал безнравственным такой образ жизни, который вели правители других государств, кичившиеся богатством, ошеломлявшие роскошью пиров и пышностью одежд. Провозгласив принципом государственной жизни умеренность и сдержанность, Перикл добивался того, чтобы и в быту, и в политике афиняне придерживались золотой середины, смиряли страсти, ограничивали желания и стремления. При демократии, полагал Перикл, все граждане не только равны перед законом — они должны иметь одинаковые возможности пользоваться своими правами. А это значит, это ни знатное происхождение, ни образованность, ни крупные доходы не могут служить привилегией. Славу приносит только то, что достигнуто собственными усилиями. В одной из немногих дошедших до нас речей (изложенной Фукидидом) Перикл говорил:

«Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям — мы скорее служим образцом для некоторых. Называется этот строй демократическим, потому что основывается на интересах не меньшинства, а большинства. По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равные права всем. Что же касается политического значения, то каждый получает преимущество не потому, что его поддерживает та или иная партия, а в зависимости от собственной доблести. Равным образом ничтожность положения бедняка не лишает его возможности оказать услугу государству.

Мы живем свободной политической жизнью и в повседневных отношениях не питаем недоверия друг к другу, не раздражаемся, если кто-нибудь поступает так, как ему хочется. В общественных же делах мы не нарушаем законов прежде всего из чувства страха перед ними.

Ежегодными состязаниями и жертвоприношениями мы даем возможность душе отдохнуть от трудов, равно как и благопристойностью обстановки, повседневное наслаждение которой прогоняет уныние.

Сверх того, благодаря обширности нашего государства к нам стекается отовсюду решительно все, и мы можем с одинаковым удобством пользоваться как теми богатствами, которые производятся у нас здесь, так и теми, что производят другие народы.

Мы любим красоту без прихотливости и мудрость без изнеженности. Мы пользуемся богатством для деятельности, а не для хвастовства на словах, и признаваться в бедности у нас не постыдно; напротив, гораздо позорней не выбиваться из нее трудом. Одним и тем же лицам можно у нас заботиться о своих домашних делах и заниматься делами государственными. Только мы одни считаем человека, уклоняющегося от участия в государственной деятельности, не скромным, а пустым.

Мы сами обсуждаем ваши действия и стараемся правильно оценить их, не считая, что речи мешают делу. Больше вреда, по нашему мнению, бывает, если действовать без предварительного обсуждения. У других же, наоборот, неведение рождает отвагу, а размышление — нерешительность.

Я утверждаю: наше государство — школа Эллады, и каждый в отдельности, мне кажется, может у нас проявить себя полноценной и самостоятельной личностью в самых разнообразных видах деятельности».

Итак, государство свободных и равноправных людей — разумеется, лишь тех, кто носит звание гражданина. Это совсем не та «община равных», которую олицетворяла Спарта, подавлявшая личность.

Вождь демоса никогда не забывал услышанных однажды слов: «Помни, Перикл, что ты управляешь афинянами, свободными людьми». А чтобы управлять такими людьми, следует самому быть свободным от страха перед ними, от зависти, корыстолюбия и тщеславия.

Но свобода еще не означает равенства. И покуда кучке богатых афинян противостоит масса бедноты, город нельзя считать в безопасности. Конечно, есть фантазеры, которые предлагают отнять имущество богачей и разделить его поровну между бедняками. Но разве он, Перикл, не призван стоять на страже законов, оберегающих права и благосостояние всех граждан? В конце концов, разве люди виновны в том, что унаследовали землю от предков или что нажили крупные состояния на торговых и ростовщических операциях? И разве не право каждого самостоятельно распоряжаться своим капиталом?

Все это так, и Перикл не верит в справедливость насильственных мер. Одних обиженных сменят другие, и недовольства все равно не избежать. Но, с другой стороны, о каком равноправии может идти речь, если сотни афинян не в состоянии заниматься общественными делами только потому, что вынуждены заботиться о куске хлеба, если ремесленникам приходится подчас конкурировать с рабским трудом в мастерских — эргастериях?

Равноправные перед законом, они должны иметь и равную возможность пользоваться этими правами. Кто даст им эту возможность?

Разумеется, государство — ИХ государство, которое они отстояли в битвах с варварами, ЕГО государство, в котором он, Перикл, видит высший и единственный смысл своего существования.

Он давно уже привык не отделять себя от Афин. В глазах современников Перикл стал чуть ли не символом всей афинской гражданской общины, идеальным гражданином, олицетворявшим наилучшее государственное устройство — процветающую демократию. Демократию разумную, свободную от анархических крайностей. Демократию, защищающую народ от внешних врагов и от него самого, если этот народ потребует невозможного и несправедливого.

Афинами управляет человек, принципиально отвергающий концепцию личной власти. Его именуют защитником народа и вождем — демагогом. Он же считает себя лишь разумным советчиком. Единственная сила, которую он признает, — сила аргументов. А ее достаточно, чтобы снискать ему славу и авторитет. Когда-то Перикл боялся демоса, теперь ему приходится опасаться себя. Охраняя демократию, он обязан думать о каждом слове или поступке, которые могут быть истолкованы как стремление воспользоваться достигнутым положением. И чем могущественнее становился первый гражданин Афин, тем строже контролирует он свои действия, чтобы никто не бросил ему упрека, будто он возвысился над народом и правит самолично.

Этика человека диктовала скромность и умеренность в быту. Этика политического руководителя требовала полного подчинения всей деятельности государственным интересам, отказа от каких-либо привилегий, бескорыстия и честности.

Ни разу Перикл не поступал вопреки воле демоса, даже тогда, когда Народное собрание принимало ошибочные решения. Вероятно, ему простили бы любое злоупотребление властью, если б оно привело к благоприятным для государства результатам. Но даже во имя столь высокой цели Перикл не отваживался на это, зная, что подобный прецедент может иметь роковые последствия. Ибо, полагал он, наделяя руководителей особыми правами, демократия рискует превратиться в свою противоположность. История Эллады наглядно демонстрировала, как легко вознесенные на вершину власти вожди демоса становились тиранами, отождествлявшими себя с государством. И тогда исчезала личность — ее заменял символ. Всякий, кто воспевал тирана, выглядел как защитник установленных порядков. Всякий, кто выступал против правителя, рассматривался как человек, опасный для всего полиса. Тиран, окруженный телохранителями, мог пренебречь традиционными обычаями и законами — он сам воплощал в себе закон, государственную мудрость и высшую истину. Личная преданность главе государства являлась критерием гражданской добродетели, покорность и исполнительность — нормой поведения.

Спартанский совет старейшин руководствовался теми же принципами. Мудрость избранных руководителей окружалась чуть ли не божественным ореолом. Им одним принадлежало право решать судьбы страны. Поднявшись над «общиной равных», они узаконили равенство бесправия и освободили рядовых граждан от тяжкой необходимости рассуждать, принимать решения и отвечать за содеянное. Народ оставался ребенком, от которого требовалось лишь послушание.

Олигархическая спартанская верхушка старательно заботилась, чтобы этот ребенок не повзрослел. Консервируя свой режим, спартанцы глубоко презирали демократические порядки. Они не сомневались, что административное рвение афинских политиков, охваченных неугомонной страстью к нововведениям, способно лишь погубить государство.

Налаженная, безупречно функционировавшая государственная машина спартанцев вызывала у одних эллинов ужас, у других — восторг. Но, как заметил Ксенофонт, «самое удивительное, что, хотя все хвалят подобные учреждения, подражать им не желает ни одно государство».

Афиняне гордились своими законами. Они верили, что их некогда внушила легендарному Тесею сама Афина, и не могли понять, почему боги дали спартанцам такой строй, который дельфийский оракул назвал наилучшим.

Впрочем, Перикла не смущала подобная оценка. Всей своей деятельностью он бросал вызов спартанским устоям. Он вел борьбу с соперником, не скрывая ни целей, ни методов; он был убежден, что выйдет победителем в споре, где свободе противостоит насилие, а разуму — тупое невежество. Сила демократии — в ее воинах, способных отразить натиск врага. И в ней самой, в ее законах и порядках, защищающих права демоса.

Он, Перикл, будет оберегать эти права до последнего часа своей жизни, даже если демос сам станет нарушать их. Ведь ему дана власть не для того, чтобы навязывать кому-то собственную волю, а чтобы выполнять желания народа. Разумеется, если они не противоречат закону, то есть справедливости и истине. Им, и только им подчиняется Перикл, которого называют «первым гражданином», не подозревая, каким бременем становится это звание.

Но чем большими правами пользовался демос, тем ревнивее он оберегал их, тем сильнее проникался сознанием своей исключительности. В 451 году по предложению Перикла экклесия принимает закон о гражданстве.

Еще со времен Солона сыновья от афинского гражданина и чужеземки пользовались всеми политическими правами. Никто не сомневался в гражданской «полноценности» Клисфена, Фемистокла, Кимона. Право гражданства даровалось нередко жителям других государств, если они имели заслуги перед Афинами. Правда, иногда это право приобретали незаконно, подкупая должностных лиц.

Теперь все значительно упростилось. Гражданином считался только тот, чьи родители — оба афиняне. И когда в 445 году из Египта пришли корабли с хлебом, присланным в дар Афинам, то перед его распределением проверили списки граждан и вычеркнули из них 5 тысяч имен. После чего, сообщает Плутарх, осталось всего около 14 тысяч претендентов, явившихся на раздачу.

Всего же, как полагают, в Афинах в середине V века до н. э. насчитывалось примерно 20–30 тысяч полноправных граждан, то есть не больше 10 процентов населения Аттики. Именно этот небольшой слой пользовался всеми привилегиями. Именно на его нужды шли средства, взыскиваемые с союзников. С точки зрения греков, это была подлинная демократия, поскольку она, предоставляла равноправие всем гражданам. О том, что эта демократия аристократична по своему существу, они не задумывались. Укрепляя демократический строй, афиняне сами же ставили пределы его развитию. И человек, с которым связан наивысший расцвет демократии в Афинах, по выражению одного исследователя, ту самую демократию «закрывает».

Понимал ли он это?

Возможно.

Мог ли что-нибудь изменить?

Вряд ли.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.