Австралийская делегация
Австралийская делегация
Наступал май 1932 года, последнего года, проведенного мною в СССР. Снова Комиссия Внешних Сношений отвоевывала себе переводчиц для обслуживания делегаций. Снова жестоко ругался Слуцкий с Гурманом по телефону и снова я постаралась не ехать в турне, а остаться в Москве. На этот раз штаб делегаций находился в бывшей Большой Московской гостинице. Приехала, как новинка, довольно большая австралийская делегация. В ее составе был один железнодорожник (фамилию которого никак не могу вспомнить). Он родился в Сибири, в юности эмигрировал в Австралию, занимает там хорошую должность, не был в России лет двадцать пять, получил за это время австралийское подданство, но не женился и все мечтал вернуться в Россию и взять себе русскую жену. Когда «Друзья Советского Союза» в Австралии стали вербовать желающих поехать на первомайские торжества в СССР, он решил поехать посмотреть. О большевиках рассказывали так много разноречивых вещей, что он не знал, кому верить.
Первым делом на границе ему обменяли его австралийские добротные фунты на советские рубли, по двадцать рублей за фунт. А кило сахара стоило тогда двадцать пять рублей. Наш австралиец, как владеющий русским языком, довольно быстро ориентировался в советских условиях и, хотя делегатам строго запрещалось выходить из гостиницы одним, он умудрился переговорить с несколькими советскими людьми, совершенно не подозревавшими, что они имеют дело с австралийцем.
Через несколько дней, чуя во мне не-большевицкую душу, он обратился ко мне за советом, как ему быть. Он уплатил в Австралии всю причитавшуюся с него сумму для проезда от Сиднея до Ленинграда и обратно. Однако, ему бы хотелось обратный путь совершить через Сибирь, чтобы навестить там своих родных. Центральный комитет профсоюза железнодорожников сразу же обратил на него внимание. Вообще техника приема делегаций такова, что советская власть о каждом делегате знает почти все необходимое, чтобы составить о нем определенное мнение. Кроме сведений, получаемых от «О-ва Друзей СССР» и братских компартий, в самый день приезда делегации ей раздаются анкетные листки, и каждый должен заполнить все графы. Вот по графе-то — где родился — большевики и узнали, что наш австралиец на самом деле русский. Как известно, большевики больше всего боятся делегатов, владеющих русским языком. Ведь через них правда о Советском Союзе может проникнуть заграницу. Поэтому-то на австралийца-сибиряка было обращено особое внимание. И, прося у меня совета, он сказал:
— Профсоюз железнодорожников предлагает мне, чтобы я отстал от остальной делегации, они мне обещают дать бесплатный билет до Владивостока, и я смогу остановиться у своих родных. Только вот уже прошла неделя, скоро наша делегация уезжает, а они ничего определенного о сроке не говорят. Как бы так узнать?
— Хорошо, я постараюсь добыть вам нужные сведения.
И посоветовала ему, между прочим, притвориться, что он уже забыл русский язык. Он кстати до этого дня говорил только по английски.
На следующий день, увидя в коридоре гостиницы сотрудницу ЦК Железнодорожников — коммунистку, с которой я немного была знакома, я ее спросила:
— А как будет с этим австралийским железнодорожником?
— Ах, этот? Да ведь он, оказывается, русский. Его надо будет отделить от делегации. Что? Через Сибирь? Не знаю, может быть, и дадим ему билет, только надо будет дать ему хорошего сопровождающего.
— Он нервничает, хочет знать, когда поедет. Ведь делегация скоро уезжает, и он остается один. А денег у него хватит только на пароход от Владивостока до Сиднея.
— Ничего с ним не станется. Подождет.
И действительно. Делегация уехала, а бедный сибиряк остался ждать. Его перевели в более низкопробную гостиницу, отобрали у него его фунты якобы на хранение, и все кормили «завтраками». Мне пришлось встретить еще раза два в коридорах Дворца Труда его унылую фигуру, преисполненную тревоги и почти страха. Я старалась допытаться, в чем же собственно дело, но ничего узнать так и не смогла. Потом он выпал из моего зрения. Хотелось бы знать — удалось ли ему живым выбраться из советского рая?
***
Остальная австралийская делегация состояла главным образом из средних интеллигентов-учителей и др., а также из высоко-квалифицированных рабочих. В то время в Москве, как и во всем остальном СССР, мясо было редкостью, так что даже делегатов кормили преимущественно рыбой, больше всего судаком — то вареным, то жареным.
И вот, помню, разговор за столом. Одна австралийка говорит:
— Я никогда не знала, что русские таю любят рыбу.
— Почему вы думаете, что мы любим рыбу? — спросила я.
— Но, помилуйте, ведь мы каждый день едим рыбу. Мяса почти не видно! Возможно, что это очень полезно для здоровья, но нам, признаться, рыба уже порядком надоела.
А другая австралийка все хотела посмотреть правда ли то, что пишут правые австралийские газеты о нехватке продовольственных припасов и вообще товаров в московских магазинах. Каждый день за утренним завтраком она неизменно говорила:
— Сегодня я хочу пойти по Москве и зайти хоть в один магазин.
И столь же неизменно Гурману об этом желании докладывалось. Гурман, затормошенный и вечно куда то спешивший, отмахивался.
— Завтра.
Но, наконец, как то после обеда я встретила австралийку на лестнице отеля, причем она оживленно мне сообщила:
— Вот видите, как наша пресса врет. Ведь я сама теперь своими глазами видела, что у вас в магазинах всего вдоволь.
Душа моя возмутилась, но внешне я должна была оставаться спокойной. Между прочим, из немногих качеств, которые большевизм воспитывает в советских гражданах, пожалуй, наиболее ценным является воспитание уменья владеть собой. Советский гражданин должен быть всегда готов к любым, самым неприятным неожиданностям, и многолетняя тренировка выработала в нем подсознательный инстинкт не показывать того, что он чувствует. Раньше, помню, мы — русские — всегда восхищаюсь этим свойством англо-саксонцев, у которых оно, правда, вырабатывалось веками совершенно по другим причинам. Теперь мы — подсоветские русские — наверное догнали, а, может быть, даже и перегнали англичан, хотя бы уж в этом направлении. Знаменитая русская непосредственность и неумение владеть собой канули в лету. В горниле большевицких испытаний выковывается новый русский человек. Думаю, впрочем, что испытания эмигрантские столь же благотворно подействовали и на русских по эту сторону рубежа.
Как бы то ни было, австралийка ничего не прочла на моем оставшемся невозмутимом лице. Я только спросила ее:
— А с кем вы ходили в магазин?
— С мисс Бетти, о, она такая услужливая особа.
«Мисс Бетти» была маленькая, толстенькая русско-американская еврейка лет двадцати шести. Родители вывезли ее в свое время младенцем в Нью-Йорк, там она выросла где-то, по-видимому, на задворках одного из небоскребов еврейского квартала, вступила в коммунистическую партию и недавно приехала в СССР, соблазнившись, как и многие другие американские безработные, перспективами, столь щедро рекламируемыми пропагандой. По приезде в Москву, она должна была явиться в Коминтерн, где, как обычно, у нее отобрали американский паспорт. Как правило, иностранные коммунисты всегда обязаны сдавать свой паспорт в Коминтерн. Ежели данный коммунист окажется достойным, чтобы его снова выпустили заграницу, то в нужный момент паспорт ему будет возвращен, в противном же случае, как я уже указывала на примере испанца Ибаньеса, коммунист остается в СССР, паспорт же его, с новой фотографией, выдается какому-нибудь советскому агитатору, который командируется в ту или иную страну на международную работу.
Мисс Бетти жила пока по временному советскому праву на жительство. Она уже успела вкусить все прелести советской жизни и мечтала о возвращении, хотя бы на амплуа безработной, в свою Америку. Я же думаю, что она и по сей день в Москве, так как ее наверное уже заставили принять советское подданство. Мисс Бетти звезд с неба не хватала и советскому правительству выгоднее было использовать ее на внутренней работе, тем более, что она легко переводила с русского на английский и, немного труднее, обратно.
Пока же она работала при делегациях. Будучи типичной коммунисткой, она, собственно говоря, делала все от нее зависящее, чтобы работать возможно меньше и избегала выступлений на митингах, где требуется особенно высокое качество перевода.
Вечером я зашла в тот номер, где обычно помещались переводчицы. Бетти лежала на кровати и читала книгу. Я поговорила с ней о том, о сем и попросила рассказать что-нибудь об Америке. Она оживилась и стала рассказывать о том, как она объехала почти половину Штатов довольно необычным для России путем. Она выходила из города с рюкзаком за плечами, а потом последовательно просила проезжавшие мимо частные автомобили подвести ее до следующего города. И все на даровщинку. В Америке этот способ, оказывается, очень распространен, особенно среди пролетарской молодежи.
Потом я ее спросила:
— Вы, кажется, ходили сегодня с Миссис X. по Москве.
Бетти цинично расхохоталась.
— Да, представьте себе — повела ее сегодня в Инснаб, объяснила заведующему в чем дело и он разрешил поставить ей стул, чтобы она села и понаблюдала. Она сама на этом особенно настаивала, боялась, что мы ее обманем. Ну, а там, в Инснабе, вы сами знаете, — товарами хоть завались. Она часа два просидела, потом ходила, спрашивала цены и все записывала. В результате — полный восторг: и товаров много, и покупателей хоть отбавляй, и продавцы очень вежливы. Словом, приедет в Австралию и будет нашим лучшим пропагандистом.
Я поняла в чем дело. Я тоже не раз бывала в Инснабе и каждый раз уходила оттуда с полными корзинками. Но как же миссис X. не заметила — куда ее повели?
Инснаб — кооператив для иностранцев, — «иностранное снабжение». Помещался он на Тверской, в магазине бывшем братьев Елисеевых. Кто из москвичей не помнит этого самого роскошного из московских магазинов? Как и в Петербурге, братья Елисеевы не пожалели средств на украшение своего детища. Скульптурные разноцветные потолки, мраморные прилавки, мозаичные полы, бассейны для живой рыбы, богатейшие зеркальные витрины — таким встает магазин Елисеевых в моих детских воспоминаниях. А на прилавках — самые изысканные яства, самые невероятные фрукты — груши до килограмма весом, ананасы, кокосовые орехи и великолепный набор вин и шампанского. Да, лучших товаров, чем у братьев Елисеевых в Москве, было не найти.
Грянула революция. Наступил голод. Магазин Елисеевых, будучи разгромленным и разбитым в самые первые дни «великой и бескровной», долгие годы стоял пустым и заколоченным. Не знаю, что там было во времена Нэпа, но со времени введения карточек и наступления нового голода, он был превращен в кооператив для иностранцев. И так как в Москве с 1928 до последнего времени есть вообще или нечего, или очень мало, и население, как голодный волк, рыщет по улицам и базарам, как бы и где бы что-нибудь «достать», большевики решили громадные витрины Инснаба заколотить наглухо, дабы не соблазнять «малых сих». Ибо, если бы нормальный московский обыватель, в том перманентном состоянии недоедания, в котором он обретается, хоть одним глазком заглянул внутрь бывшего елисеевского магазина, он, может быть, даже и ГПУ не испугался бы, а пошел просто напросто — его — этот магазин — громить. А так, тысячи граждан проходили мимо забитых деревянными щитами витрин и даже не подозревали, как близко и возможно было счастье.
Внутри же, за тройными дверями, строго оберегаемыми гепеусским цербером, сверкали яркими слепящими огнями еще царского времени елисеевские люстры, в белоснежных передниках обслуживали разноязычную толпу иностранцев вежливые и вышколенные приказчики, а в бассейне с фонтаном, совсем как в старое доброе время, плавали стерляди и форели. И это в то время, когда в остальных кооперативных лавках Москвы полки были либо совершенно пусты, либо заложены пустыми коробками от несуществующих печений, мыльных порошков и какао. Я очень хорошо помню, как мы с Юрой, только что вернувшись из Берлина, проходили по Мясницкой и, увидав такие коробки от печенья в окне одного из кооперативов, зашли и спросили это печенье. Приказчик или, как их вежливо называет советская власть, «работник прилавка», сумрачно буркнул:
— Не имеется.
— А это что же? — наивно спросил Юра, показывая на коробки.
— Это бутафория.
Так именно и сказал: — «бутафория». Над этим словом мы потом много смеялись. Но, собственно говоря, всем москвичам, да и нам тоже, тогда было совсем не до смеху. За какой-нибудь паршивой селедкой приходилось выстаивать по два часа в очереди.
Кто же имел право входа в Инснаб? Исключительно иностранцы. Все приезжавшие в Москву по договорам инженеры и рабочие, а кроме того все члены Профинтерна и Коминтерна. Но, например, даже моя Урисон книжки в Инснаб не имела и иметь оную почла бы для себя великим счастьем. Хотя муж ее был членом правительства и располагал даже книжкой кооператива ГПУ. Кооперативу ГПУ было все же далеко до Инснаба.
Итак, иностранцы получали специальную именную книжку, по которой они имели право покупать в Инснабе все нормированные продукты — мясо, масло, сахар, муку, чай, кофе и молоко — в определенных количествах, а все остальное безо всякой нормы. Нечего и говорить, что норма иностранца в несколько раз превышала норму советского гражданина. В то время, как я, например, получала, а то и совсем не получала — в зависимости от снабжения — четверть фунта масла в месяц по карточке и платила за эту четверть рубля, мой знакомый немец инженер получал четыре фунта и по цене 1 руб. 20 коп. за фунт.
У меня, на счастье, было две знакомых немецких семьи, которые и давали мне изредка свои пропуска в Инснаб. Как я, так и они, чрезвычайно сильно при этом рисковали. Меня могли арестовать, а их лишить пропуска и оставить на голодном положении. Но они видели, как мы жили, бывали у нас дома и из чувства дружбы и человеческого сострадания давали пропуск. Нормированных продуктов я, понятно, получать не могла, так как их еле хватало и самим немцам, но все, что было не нормировано, как, например, куры, рябчики, икра, пирожные, семга, осетрина и пр. — продавались в Инснабе по таким сравнительно с вольным рынком низким ценам — раза в два дешевле обычной худосочной и часто гнилой советской говядины — что я покупала все это сразу на полумесячное жалованье, и потом мы этим питались дней десять. К сожалению, немцы давали книжку редко, так как, кроме меня, у них были еще другие русские, которых они тоже жалели, так что в общей сложности я была в Инснабе за полтора года раз пять-шесть. В промежутках же приходилось либо класть зубы на полку, либо ждать урисоновской милости.
Вот в этот то кооператив для иностранцев, единственный в Москве, если не считать Торгсина, где продовольствие и одежда продавались на валюту, золото и драгоценности, да кооператив для иностранных дипломатических представительств, о существовании которого из москвичей тоже почти никто не знал, — и повела мисс Бетти нашу любознательную австралийку. Не будем кидать в нее камнями за то, что она была столь наивной, что не заметила, в какой исключительный кооператив ее привели. Это, пожалуй, можно понять и простить, особенно при отдаленности и неосведомленности Австралии в советских делах. Но если миссис X. (к сожалению, я забыла ее фамилию), Бог даст, прочтет когда-нибудь эти строки, пусть вспомнит об этом «потемкинском» магазине и признает свою ошибку перед теми знакомыми, которым она, вернувшись из поездки по СССР, дала неправильные сведения. Как и многих других иностранцев, большевики обманули ее самым бессовестным образом.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.