Глава 8 Куда исчезли алмазы?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

Куда исчезли алмазы?

Калиостро принадлежит к тем людям, которые иногда появляются ниоткуда. И очень странно, что он, вопреки привычкам такого рода людей, ни у кого не брал денег, платил аккуратно и занимался благотворительностью, и никто не знал, откуда средства.

Барон де Безанваль

Маркиза де Креки[58], в чьем парижском салоне побывали едва ли не все примечательные личности XVIII столетия, не оставила без внимания и Великого Кофту. На ее взгляд, граф Калиостро отличался дурным сложением и одевался не слишком хорошо: синий, военного покроя фрак из тафты, обильно расшитый галунами, чулки с золотой искрой, башмаки с огромными пряжками из сверкающих камней. Пальцы его унизывали перстни с крупными алмазами, не менее крупный камень сверкал в булавке для галстука, а алмазы помельче украшали многочисленные часы, кои он носил на цепочках. Пудреные волосы заплетал в косички, а потом собирал в хвост. Носил шляпу с белыми перьями, а когда увлекался и говорил особенно быстро, натягивал ее на самые уши. Большую часть года он ходил в просторной шубе из голубого песца с огромным трехрогим капюшоном; когда же он надевал сей капюшон, дети, что случались рядом, от страха разбегались в разные стороны. Черты лица у него были правильные, цвет лица приятный розовый и великолепные зубы. Но каков он на самом деле, сказать сложно, ибо он все время надевал на себя личину, коих у него не менее пятнадцати. А глаз таких, как у него, пожалуй, никто никогда не видел. Он притворялся, что плохо говорит по-французски, а когда разговаривал с лицами незнакомыми, и вовсе коверкал сей язык. Однако он всегда отличал людей изысканных и с хорошим вкусом, подмечал и высоко ценил элегантность и улавливал малейшие оттенки в поведении, манере держаться и разговаривать; столь тонкая наблюдательность была поистине удивительна.

Маркиза полагала, что отсутствие манер, броский безвкусный костюм и многочисленная свита из лакеев в дорогих (по 20 ливров!) ливреях являлись не фанфаронством, а точным расчетом: грубость и вульгарность никогда не оставались незамеченными и притягивали людей, прежде всего таких же грубых и вульгарных, каковых всегда большинство. Люди недалекие почитали Калиостро великим оригиналом; он завораживал всех, кто к нему приближался. Сама маркиза симпатий к Калиостро не питала, и когда кардинал Роган попросил ее составить графу протекцию, решительно отказалась, мотивируя свой отказ тем, что не понимает ни занятий графа, ни его методов. «Все, что я могу вам сказать в пользу господина Калиостро, — заявила она, — так это что ум у него весьма разносторонен. И да будет угодно Господу, чтобы вам никогда не пришлось раскаяться в вашем к нему доверии». Какое уж тут доверие, когда, не имея видимых источников дохода, граф проживал 100 тысяч ливров в год (а именно такую сумму называют, подсчитывая годовые траты Калиостро в Париже)… Поэтому, несмотря на полное оправдание графа, многие до сих пор сомневаются в его непричастности к краже ожерелья. Дело это, претендующее на «аферу века», прогремело подобно взорвавшейся рядом с троном пороховой бочке: оно буквально потрясло основы королевской власти, забрызгав грязью и трон, и тех, кто его окружал. Но так как дело это давнее, позволим себе рассказать о нем подробно, поскольку оно имеет непосредственное отношение к созданию мифа о Калиостро.

Началось все с того, что два ювелира, Шарль Огюст Бемер и его зять и компаньон Поль Бассанж, осуществили давнюю мечту: создали ювелирный шедевр, который, как они полагали, останется на века, прославляя своих создателей. Шедевр — удивительной красоты ожерелье — состоял из 647 бриллиантов общим весом 2800 карат. Приобрести такое украшение, стоившее почти два миллиона ливров, могла позволить себе только Дюбарри. Но Людовик XV скончался, не успев сделать фаворитке бесценный подарок, Дюбарри немедленно удалили от двора, и ювелиры остались с ожерельем и по уши в долгах. Будучи поставщиками королевского двора, ювелиры предложили ожерелье Марии-Антуанетте, обожавшей дорогие украшения, но получили отказ. Людовик XVI робко намекнул, что в казне нет денег, и его юная супруга неожиданно пошла ему навстречу, произнеся историческую фразу: «Франции больше нужен корабль, чем украшение!» Стоимость ожерелья действительно равнялась стоимости хорошо оснащенного военного корабля. Португальский и испанский дворы, которым ювелиры попытались продать драгоценность, ответили отказом. В 1782 году, после рождения дофина (старшего сына королевской четы, скончавшегося от болезни в 1789-м), Бемер и Бассанж сделали еще одну попытку предложить украшение королю, однако поражение французского флота в Карибском море вновь пробило брешь в бюджете и король отклонил предложение. Бемер решил обратиться напрямую к королеве, заявив, что утопится, если та не купит ожерелье. Королева попросила более ее не беспокоить и посоветовала, вместо того чтобы топиться, разобрать ожерелье и продать его по частям.

12 июля 1785 года по случаю крестин юного наследника престола ювелир передал королеве подарок от короля — эгрет и серьги с бриллиантами, приложив к шкатулке записку личного содержания: «Мадам, мы несказанно счастливы, ибо самое прекрасное алмазное украшение, какое только существует на свете, наконец послужит самой великой и самой прекрасной из королев». Королева не любила загадок и сожгла записку как ненужную (у Бемера осталась копия). 3 августа Бемер, встретив чтицу королевы мадам Кампан, спросил о записке. Узнав, что королева ее сожгла, он в отчаянии вскричал: «О, мои деньги!» Кампан напомнила, что за поднесенные украшения давно заплачено. И тут ювелир поведал изумленной чтице, что королева при посредничестве Рогана приобрела у них с компаньоном алмазное ожерелье, пообещав расплатиться в несколько приемов, и даже передала в качестве аванса 30 тысяч ливров, взятых, по словам кардинала, «из маленького шкафчика севрского фарфора, что стоит возле камина в ее будуаре в Версале». «Но после возвращения Рогана из Вены королева с ним не разговаривает!» — возмущенно воскликнула Кампан. «Вы ошибаетесь, — смиренно ответил ювелир. — Они находятся в прекрасных отношениях, однако общение их носит неофициальный характер. Королева взяла ожерелье в его присутствии». «Это кардинал вам сказал?» — «Да! Он говорил, что ее величество намерена надевать ожерелье по праздникам, а так как я его на ней не увидел, то дерзнул написать…» Встревоженная Кампан поведала о разговоре Марии-Антуанетте, и 9 августа та решила принять Бемера в Трианоне. Во время аудиенции ювелир понял, что королева и в самом деле ничего не знает и ожерелья у нее нет. Он и его компаньон стали жертвами мошенничества. Лишившись ожерелья, а с ним и надежд расплатиться с долгами, отчаявшийся ювелир заявил: либо королева платит, либо он делает покупку ожерелья достоянием гласности. Разгневанная Мария-Антуанетта поручила министру Королевского дома Бретейлю разобраться в этом странном деле. Бретейль без особой торопливости (чтобы с большей вероятностью «утопить» Рогана, как считал аббат Жоржель) выяснил, что у ювелиров имеется расписка королевы, где та обязалась в три приема выплатить всю сумму — 1 600 000 ливров. Подле каждой даты выплаты стояла подпись: «Заверяю. Мария-Антуанетта Французская». Но Мария-Антуанетта была принцессой не «Французской», а «Австрийской» и вдобавок всегда подписывалась только именем! Подпись явно подделали.

Несколько лет назад, а именно в 1777 году, ловкая интриганка мадам Кауэ де Вилле связала имя королевы с крупными финансовыми махинациями: по поддельным распискам де Вилле долго получала из казны и от банкиров деньги якобы для нужд королевы; подделывая почерк Марии-Антуанетты, она ухитрилась поживиться даже за счет королевской модистки Розы Бертен. Когда подлог раскрылся, дело постарались поскорее замять, отправив даму сначала в Бастилию, а потом в глухой монастырь, где она и скончалась. Обманом вытягивала из королевы деньги и чета Гупиль: каждый раз, когда супруг-полицейский обнаруживал тираж листовок, направленных против ее величества, супруга, исполнявшая обязанности чтицы, сообщала об этом королеве и получала особое вознаграждение. А через некоторое время обнаружилось, что листовки сочинял и печатал сам инспектор Гупиль… Темная личность, авантюристка Франсуаза Вальдбург-Фроберг также изрядно скомпрометировала королеву, хвастаясь ее особым доверием…1

Каждый раз мошеннические проделки старались скрыть, но слухи о них, а особенно о растратах упорно просачивались за пределы дворца, так что в глазах общества афера с ожерельем явилась очередным подтверждением расточительности двора. Виновницей во всех случаях считали королеву: если бы она не тратила так много и с такой легкостью, кто бы стал верить каждому клочку бумаги, на котором нацарапано ее имя?

Кто на этот раз подделал почерк ее величества? Ювелиры поведали Бретейлю, что посредницей между ними и королевой выступала графиня де Ла Мотт-Валуа из близкого окружения Марии-Антуанетты; она пообещала уговорить королеву приобрести ожерелье, а потом пришла и сказала, что королева согласна, однако хочет провести сделку в тайне и в качестве посредника выбирает Рогана. Но — о ужас! — накануне дня платежа мадам Ла Мотт заявила, что ее величество отказывается оплатить покупку, и тогда они решили сами припасть к стопам королевы…

Жанна де Ла Мотт (1756–1791), происходившая (через графов Сен-Реми) по прямой линии от короля Генриха II, точнее, от одного из его бастардов, и имевшая право претендовать на фамилию Валуа, выросла в нищете, в которую вверг семейство ее отец, спившийся барон де Сен-Реми. Встретившаяся на пути юного создания сердобольная мадам де Буленвилье прониклась жалостью к девочке, в жилах которой текла капля королевской крови, и поместила ее на воспитание в монастырь, откуда та сбежала, когда настоятельница принялась активно уговаривать ее принять постриг. В то время Жанне исполнилось двадцать три года. Не будучи красавицей, она отличалась известным очарованием: черные волосы, голубые глаза под черными изогнутыми бровями, аристократически удлиненное лицо, несколько крупноватый рот, великолепные жемчужные зубы, маленькие изящные руки и ноги, рост средний, фигура гибкая. Несмотря на хрупкую внешность, Жанна обладала железной волей, изобретательностью и беспринципностью. Судя по всему, в детстве она не верила, что действительно происходит из королевского рода, но бумагу, оставленную отцом, скончавшимся на больничной койке для бедных, бережно хранила. Мадам де Буленвилье показала бумагу д’Озье, главному генеалогисту королевства, и тот подтвердил происхождение Жанны. С этой минуты у девушки появилась цель: вернуть некогда принадлежавшие семье владения в городке Бар-сюр-Об и занять достойное место при дворе. Для этого она была готова на все.

Прежде чем выйти замуж за королевского жандарма Никола де Ла Мотта, Жанна сменила нескольких знатных любовников, каждый из которых был ей чем-то полезен. Не слишком образованный Ла Мотт устраивал Жанну: он не ревновал супругу, а когда речь заходила о деньгах, с готовностью внимал ее советам. В Саверне, где Жанна упала в объятия кардинала, она выхлопотала для мужа синекуру, позволившую ему приписать к своему имени титул графа, и стала именовать себя графиней. Получив от кардинала всё возможное на тот час, супруги Ла Мотт отбыли из Саверна в Париж, где сняли крошечный угол. Вместе с ними в столицу прибыл Ретоде Виллет, новый любовник Жанны, сумевший прекрасно найти общий язык с ее супругом. Рето был образован, обладал недурным голосом и умел виртуозно подделывать почерк. Еще Жанна сняла комнатушку в Версале, на площади Дофина, поближе к дворцу, куда и начала ходить едва ли не каждый день. Двери дворца были открыты для всех прилично одетых людей, и вскоре Жанна подробно изучила царившие там нравы и порядки и знала каждый уголок сада.

Джузеппе Бальзамо, граф Калиостро. 1785 г.

«Письмо с печатью» (lettre de cachet), подписанное бароном де Бретейлем, на основании которого был арестован Калиостро

Барон де Бретейль (1730—1807), министр Королевского дома

«Когда требовалось подписать протокол допроса, магистр делал росчерк “граф де Калиостро”, а протоколист зачеркивал графский титул…»

Печать великого Кофты

Шарль Тевено де Моранд (1741—1805)

Дом в Бьенне, в котором чета Бальзамо-Калиостро поселилась вместе с четой Лутербург

Английская карикатура на Калиостро-масона

Художник Филипп Лутербург (1740—1812)

Рим, церковь Санта-Мария-сопра-Минерва, на паперти которой по приказу суда инквизиции Калиостро отрекся от ереси

Рим, замок Сант-Анджело

Папа Пий VI (1775—1779)

Вход в камеру Калиостро в замке Сант-Анджело

Обложка рукописной книги «Святейшая Тринософия», авторство которой иногда приписывают Калиостро

Кардинал Франческо Саверио де Дзелада (1717—1801)

Крепость Сан-Лео

Внутренний двор крепости Сан-Лео

Калиостро поднимают в корзине в крепость Сан-Лео.

Рисунок того времени

Граф Семпронио Семпрони, комендант крепости Сан-Лео

В музее крепости Сан-Лео под этим портретом стоит подпись: «Калиостро», но кто и когда увидел графа таким?..

Железные маски для запугивания и пыток узников инквизиции.

Музей крепости Сан-Лео

Железная клетка для непокорных узников инквизиции.

Музей крепости Сан-Лео

Камера Сокровищница (Tesoro) в крепости Сан-Лео

Камера Колодец (Rozzetto)

Люк в потолке камеры Колодец

Свидетельство о смерти Бальзамо-Калиостро

Скамья в камере Колодец, где скончался Бальзамо-Калиостро и куда нынешние поклонники Великого Кофты приносят цветы

Подготовившись, Жанна симулировала обморок в покоях принцессы Елизаветы; хитрость удалась, принцесса обратила на нее внимание, а услышав, сколько лишений пришлось претерпеть несчастной женщине из рода Валуа, распорядилась о ежемесячной пенсии в 1500 ливров для графини де Ла Мотт. Такая подачка Жанну не устраивала; ничтожные, по ее меркам, деньги не позволят ей даже рассчитаться с долгами. Она еще дважды прибегала к той же уловке, но понимания более не встретила, скорее наоборот, и четвертый раз падать в обморок остереглась. Пришлось заводить знакомства среди мелкой сошки из обслуги, дабы получить возможность присутствовать при королевских трапезах, а потом подробно их расписывать, намекая собеседнику, что она часто обедает при дворе.

И тут в Париж приехал кардинал Роган. Жанна нанесла ему визит, и вскоре супруги Ла Мотт перебрались в дом на улицу Сен-Жиль — поближе к кардинальскому дворцу. В своих мемуарах мадам де Ла Мотт писала, что именно кардинал уговорил ее обратиться к королеве, уверяя, что только та сможет помочь ей восстановить справедливость. По совету Рогана Жанна бросилась к ногам королевы. Ее величество выслушала просительницу и, проникнувшись состраданием, обещала добиться у короля признания ее принцессой Королевского дома. «А пока, — заявила королева, — мы станем встречаться тайно, вдали от любопытных глаз». На прощание Мария-Антуанетта вручила графине туго набитый кошелек…

Жанне не составило труда узнать, что с той минуты, когда Роган увидел юную дофину, мечтой всей его жизни стало добиться ее расположения. И мадам Ла Мотт принялась настойчиво намекать на свою крепнущую дружбу с королевой и готовность помирить свою державную подругу с кардиналом. Однажды из очередной поездки в Версаль она приехала в придворном экипаже и немедленно похвасталась его преосвященству, что ее величество, желая облегчить подруге дорогу домой, предложила ей воспользоваться королевской каретой. Каким образом Жанна сумела раздобыть сей экипаж, осталось загадкой. Наверное, помогло знакомство с мелкой сошкой.

В небольшом разношерстном обществе, постепенно сложившемся на улице Сен-Жиль, мадам де Ла Мотт сыпала громкими именами и пересказывала свежие придворные сплетни, утверждая, что узнала их из первых уст. Ей верили: Мария-Антуанетта создала в Версале свой собственный мирок со столицей в Малом Трианоне, куда допускались исключительно близкие королеве люди; даже королю приходилось испрашивать разрешения, чтобы посетить сей уголок. Потайные покои, известные только приближенным королевы, имелись и в Версальском дворце. Жанне нельзя было отказать ни в остроумии, ни в искусстве рассказчицы, а ее собственная история, такой, какой она ее преподносила, и вовсе походила на роман, так что никто не сомневался, что королева, пребывавшая в постоянной погоне за развлечениями, могла приблизить к себе особу, подобную графине де Ла Мотт. Алчных и беспардонных личностей, наделенных талантом развлекать и сорить деньгами, вокруг Марии-Антуанетты вращалось немало; например, ближайшая подруга графиня де Полиньяк со своим многочисленным семейством обходилась казне более чем в полмиллиона ливров в год. Поэтому кардинал не усомнился, что его любовница Ла Мотт стала наперсницей королевы. Все еще стройный, хотя и с первыми признаками полноты, видный, с приятным лицом, чистой кожей и юношеским румянцем, с прозрачными голубыми глазами, кроткий взор которых никак не вязался с всепоглощающим честолюбием, в свои пятьдесят лет кардинал продолжал пользоваться успехом у женщин и, видимо, искренне считал, что если он сумеет перебороть неприязнь королевы, то добиться ее расположения труда не составит.

К весне 1784 года Жанна, убедившая кардинала в своих доверительных отношениях с королевой, стала посредником в переписке между Марией-Антуанеттой и кардиналом. Уговорив Рогана отправить королеве покаянное письмо, она быстро доставила ему ответ — такой, о каком он мечтал. В письме, продиктованном мадам Ла Мотт и написанном рукой Рето де Виллета, от имени королевы сообщалось, что ее величество прощает кардиналу былые промахи. Письма посыпались дождем; но постепенно кардинал стал недоумевать, отчего, несмотря на благосклонность в письмах, встречая его в Версале, королева не только не подает виду, что он в фаворе, но даже не смотрит в его сторону. А так как Ла Мотт еще не удовлетворила свои аппетиты и от имени Марии-Антуанетты извлекала из кардинала лишь небольшие суммы — якобы для пожертвований, следовало срочно что-то придумать, дабы продолжать переписку. Большая игра впереди, и Жанна пока не знала, какой она будет, но что будет — знала точно. После непродолжительных размышлений графиня де Ла Мотт придумала и вместе с мужем и любовником осуществила постановку коротенькой сценки под названием «Свидание в версальском парке», вполне достойной пера Бомарше. Собственно, она и была навеяна той сценой из «Женитьбы Фигаро», где графиня Альмавива в костюме Розины отправляется на ночное свидание, чтобы уличить своего ветреного супруга.

Для исполнения роли королевы Никола де Ла Мотт в садах Пале-Рояля, завсегдатаем коих он являлся, нашел куртизанку по имени Николь Леге, лицом и фигурой отдаленно напоминавшую Марию-Антуанетту, а его супруга раздобыла для нее светлое платье в горошек (в нем королева изображена на одном из портретов кисти Луизы Виже-Лебрен). Примеряя платье на баронессу д’Олива[59], как она стала именовать Николь, Ла Мотт поняла, что свидание надо устраивать в плохо освещенном месте — принять баронессу Оливу за королеву мог только человек близорукий или слепой от любви. Кардинала причислили к последним. Николь объяснили, что некая знатная особа (по другой версии — сама королева) пожелала подшутить над одним вельможей; Николь предстоит вручить этому вельможе розу и письмо и в нужный момент произнести две фразы, предварительно заучив их наизусть. За участие в фарсе девице пообещали 15 тысяч ливров. Скажем сразу: мошенники заплатили только аванс (чуть больше пяти тысяч ливров — в пять приемов чеками и наличными), но этой суммы хватило, чтобы купить молчание Николь.

Утром 11 августа Жанна торжественно сообщила кардиналу, что королева готова прийти к нему на свидание, дабы все объяснить ему лично. «Полагаю, вы понимаете, что свидание тайное, — понизив голос до едва слышного шепота, произнесла она. — Приходите сегодня в полночь к калитке парка, той, что возле купальни Аполлона. Там вас будут ждать и проведут к королеве». Ла Мотт недаром выбрала это место: неподалеку располагалась роща Венеры, излюбленное место уединенных прогулок Марии-Антуанетты, куда не допускались даже стражники, охранявшие Трианон. Не веря собственному счастью, остаток дня кардинал провел перед зеркалом и в гардеробной.

Вечером чета Ла Мотт привезла дрожащую от страха баронессу д’Олива в Версаль, в комнатушку Жанны, и в течение нескольких часов одевала ее и причесывала, одновременно заставляя молодую женщину повторять две сакральные фразы: «Вы знаете, что это означает» и «Можете надеяться — прошлое будет забыто». Удивительно, но некоторые детали постановки наводят на мысль, что королева и в самом деле была в курсе готовящегося фарса. Например, зачем присваивать куртизанке титул, если с ней имели дело только Ла Мотт и ее муж, прекрасно знавшие всю ее подноготную? Не значит ли это, что ее представили (о ней сообщили) кому-то, для кого участие в спектакле особы сомнительного поведения было бы неприемлемо? Биограф Марии-Антуанетты Э. Левер подчеркивает, что на допросе Николь поведала, будто, ободряя ее, Ла Мотт сказала: «Постарайтесь как можно лучше справиться со своей ролью, ведь на вас будет смотреть сама королева». «И мы возвратились в Париж в придворной карете», — смущенно добавила куртизанка. В мае 1786 года, накануне вынесения приговора по «делу об ожерелье», в письме королевы к посланнику австрийского двора графу Мерси д’Аржанто появится загадочная фраза: «Не стану ничего говорить о деле [об ожерелье); барон [де Бретейль] изложит вам мои соображения, главное, чтобы разговор не зашел ни о свидании, ни о террасе; барон объяснит вам мои резоны». Ничего не доказывая, эта фраза вместе с тем содержит намек, что, возможно, о сцене в роще Венеры королева знала довольно много. Ведь если предположить, что Ла Мотт сумела войти в доверие к королеве, то, уверенная в ее неприязни к Рогану, авантюристка не стала бы действовать в интересах кардинала, а скорее приняла бы участие в спектакле, устроенном, чтобы посмеяться над ним2.

Пока Роган в нахлобученной по самые уши шляпе вышагивал возле указанной калитки, супруги Ла Мотт, взяв под руки баронессу Оливу, вели ее в рощу Венеры. Взволнованная куртизанка спотыкалась и дрожала как осиновый лист. «Главное, вручите письмо и розу и скажите заученные вами фразы. Это займет не более пяти минут, и я немедленно уведу вас», — успокаивала ее Ла Мотт. Она надеялась привести девицу раньше, чем в сопровождении Ретоде Виллета прибудет кардинал. Ровно в полночь закутанный в плащ Рето подошел к Рогану и знаком пригласил следовать за ним. Кардинал так волновался, что, когда среди деревьев показался знакомый силуэт, позабыв об осторожности, бросился вперед и, упав перед воздушным созданием на колени, принялся целовать подол платья. Прижимая к губам тонкий муслин, он чувствовал, как трепещет скрытое под ним тело… С трудом подавив желание обнять давно любимую им женщину, он поднял голову и услышал сдавленный шепот: «Можете надеяться… прошлое будет забыто». Кардинал рванулся, но тут из-за кустов раздался тревожный шепот: «Мадам, скорее, сюда идут граф и графиня д’Артуа!» «Королева» неловким движением протянула кардиналу розу, и тот, одной рукой прижимая подарок к сердцу, другой перехватил руку «ее величества» и запечатлел на ней пылкий поцелуй. Выскочившая из-за кустов графиня де Ла Мотт стремительно набросила на «королеву» темную накидку и повлекла ее прочь. И хотя баронесса д’Олива неважно сыграла свою роль, позабыв половину текста и не передав письмо, кардинал был на вершине счастья. Проводивший его до кареты Рето де Виллет сказал потом Жанне, что лицо Рогана сияло, словно луна в полнолуние.

После свидания в роще Венеры кардинал оказался полностью во власти Ла Мотт. Еще бы! Если бы не она, разве сумел бы он облобызать ручку ее величества? Посмеиваясь в душе, Жанна от имени королевы стала замахиваться на более крупные суммы и выманила у кардинала сначала 60 тысяч, а потом и 120 тысяч ливров. Почему кардинал не удивился, что королева просит у него денег? Потому, что все знали, что ее Мария-Антуанетта пристрастилась к игре и ей никогда не хватает наличных денег для уплаты карточных долгов… Тем временем графиня де Ла Мотт осуществила давнее свое желание: купила отличный дом в Бар-сюр-Об и шикарно его обставила. Ведь деньги, которые обремененный долгами кардинал с трудом собирал для «королевы», вручались ей…

Роман в письмах вновь грозил зайти в тупик… Но на помощь пришел его величество случай. Слух о некой графине де Ла Мотт-Валуа, пользующейся неограниченным доверием королевы, постепенно расходился по Парижу, и однажды вечером в гостиной дома 13 по улице Сен-Жиль появились адвокат парламента Жан-Батист де Лапорт и его отчим Луи-Франсуа Аше, которые, выговорив себе комиссию, уже который месяц безуспешно пытались продать ожерелье. Новые гости предложили подруге королевы самой взглянуть на ожерелье и, если оно ей понравится, предпринять еще одну попытку уговорить ее величество приобрести его. Разумеется, за свои труды графиня получит комиссию. Жанна согласилась, и 29 декабря Бассанж и Аше прибыли на улицу Сен-Жиль с ожерельем. При виде полыхавшего алмазным огнем чуда ювелирного искусства в голове у Ла Мотт мгновенно сложился фантастический по простоте план присвоения драгоценности. Вот он, тот большой куш, ради которого она столь долго морочила голову кардиналу! Успех ее замысла зависел исключительно от людской глупости и тщеславия, а эти слабости Жанна давно научилась использовать. И она пообещала ювелиру взять на себя труд поговорить с королевой.

На самом деле она отправилась к кардиналу и сообщила ему, что королева сгорает от желания приобрести ожерелье, но после того, как король публично отказался это сделать, она может купить его только тайно, через надежного посредника, способного выступить гарантом платежей. Окрыленный доверием любимой женщины, кардинал согласился взять на себя роль посредника и без промедления отправился заключать договор к Бемеру и Бассанжу. После непродолжительных переговоров стороны решили, что сумму в 1 600 000 ливров будут погашать в течение двух лет. Проценты оговаривались отдельно, ибо часть их шла на оплату комиссионных. 31 января 1785 года Ла Мотт увезла составленный контракт «в Версаль» и, вернувшись, явила его кардиналу: каждый пункт соглашения был одобрен и подписан: «Мария-Антуанетта Французская». Незнакомые с королевской канцелярией, аферисты допустили ошибку, которую, не пребывай кардинал в состоянии эйфории, он должен был заметить: короли всегда подписывались тольколичными именами. Нона Рогана словно дурман нашел. По мнению аббата Жоржеля, немалую роль в умопомрачении кардинала сыграл прибывший 30 января Калиостро, к которому Роган отправился за советом. По настоянию кардинала магистр устроил во дворце Роганов сеанс духопризывания, и духи одобрили переговоры, проведенные кардиналом от имени королевы, и сообщили, что вскоре его высокопреосвященство сможет применить свои таланты на благо Франции и всего человечества. Но, по словам Калиостро, кардинал только в феврале намекнул ему, что провернул некое дело, от которого ожидает блистательных результатов. Узнав, о чем идет речь, Калиостро позволил себе усомниться, стоило ли ввязываться в такую сомнительную историю, но кардинал ответил, что все уже решено. «Тогда незачем мне об этом говорить»3, — пресек дальнейшие рассуждения Калиостро.

Бемер и Бассанж не имели дела с расписками королевы, не имели оснований не доверять кардиналу, а потому утром 1 февраля 1785 года принесли ожерелье Рогану. Обман графини де Ла Мотт удался блестяще. Получив драгоценности, Роган помчался в Версаль, где в крохотной каморке передал Жанне шкатулку с бесценным ожерельем. Буквально в ту же минуту, словно по волшебству, в дверь постучали и уверенный голос произнес «Именем королевы!» В комнату вошел молодой человек в форме курьера, и Жанна вручила ему шкатулку. На миг кардиналу показалось, что он где-то видел этого курьера, но тот так быстро скрылся, что у кардинала не осталось времени проверить свои подозрения.

2 февраля, в праздник Сретенья Господня, королева появилась без ожерелья, и разочарованный Роган обратился с вопросом к Жанне. Та посоветовала ему подождать. Тем временем в доме супругов де Ла Мотт в Бар-сюр-Об Никола и верный Рето де Виллет потрошили ожерелье. Они так спешили, что, выламывая бриллианты из оправы, многие изрядно повредили. Но мошенников это не смущало, тем более что Жанна велела им как можно скорее обратить драгоценности в деньги. Рето отправился к парижским ростовщикам, где его арестовали, отправили в Шатле, допросили, а затем отвели к начальнику полиции Ленуару. Когда Рето признался, что продает драгоценности по просьбе знатной дамы де Ла Мотт-Валуа, его немедленно отпустили. Кое-какие мелкие камни продала сама Ла Мотт. Но стало ясно, что во Франции это дело хлопотное, и, взяв большую часть камней, Никола де Ла Мотт отправился в Англию. Английские ювелиры, к которым он явился, также заподозрили недоброе и сообщили о господине с кучей бриллиантов во французское посольство; оттуда отправили запрос на континент, не случилось ли там крупной кражи драгоценностей. О краже никто не заявлял, и англичане приобрели камни, заплатив значительно меньше их реальной стоимости. Сумма, впрочем, получилась внушительной и Ла Мотта вполне устроила.

Королева по-прежнему не смотрела в сторону кардинала и не носила ожерелье. Успокаивая Рогана, Ла Мотт говорила, что королева не хочет надевать алмазы до окончания беременности, ибо опасается за благополучное ее разрешение. В марте, когда королеве предстояло родить, Роган попросил Калиостро провести сеанс духовидения. В качестве «голубки» Ла Мотт предложила свою четырнадцатилетнюю племянницу Латур, которой предварительно втолковала, что надобно отвечать. А дальше — то ли Латур со слов Ла Мотт предсказала счастливое разрешение от бремени, то ли Калиостро вывел «голубку» на чистую воду (она оказалась не девственницей и к тому же заснула во время сеанса), и сам предсказал счастливое рождение наследника… В общем, кардинал успокоился, продолжил внимать прелестным речам Ла Мотт и в мечтах видел себя на посту премьер-министра.

Но и после рождения наследника королева не появилась на людях в ожерелье, знаков внимания кардиналу не оказывала, и его преосвященство снова забеспокоился. Неумолимо приближалось 1 августа, срок первого платежа в размере трехсот тысяч ливров. Есть мнение, что в конце июля 1785 года Роган показал Калиостро договор; подпись королевы показалась магистру подозрительной. «Держу пари, это фальшивка», — сказал он. Роган ответил мрачно: «Поздно, назад ничего не вернешь!» Только теперь он сообразил, что подпись королевы подделана, а значит, и соглашение силы не имеет. Он поделился своими опасениями с Калиостро, и тот посоветовал все рассказать королю. Но затуманенный мечтами ум не мог оценить масштаб мошенничества: Роган был убежден, что ожерелье у королевы.

1 августа приближалось, у кардинала денег не было, от королевы известий не поступало. Наконец Ла Мотт сообщила, что ее величество хочет выплатить не 300 тысяч, а сразу 700 тысяч, но не сейчас, а через месяц; пока же она передает 30 тысяч ливров для уплаты процентов. Пожертвовав этой суммой, чтобы оттянуть развязку, Ла Мотт пошла ва-банк: явилась к ювелирам и заявила, будто Роган обнаружил, что подпись королевы подделана и, следовательно, Мария-Антуанетта платить не собирается. «Нас обманули! — с благородным негодованием в голосе заявила она. — Но кардинал богат, он заплатит сам». Тут она просчиталась: кардинал денег не нашел, а ювелиры пошли жаловаться королеве. Если бы Роган мог, он бы наверняка заплатил, и афера не стала бы достоянием гласности. Но перестройка замка в Саверне, равно как и многочисленные подачки той же Ла Мотт, окончательно опустошили его кошелек, а попытка сделать заем в 700 тысяч у казначея морского министерства де Сент-Джеймса, банкира и по совместительству любимого ученика Калиостро, занимавшего важный пост в Египетской ложе, провалилась. На суде Сент-Джеймс указал, что Роган хотел занять у него деньги на покупку ожерелья, для изготовления которого банкир сам в свое время ссудил Бемеру 800 тысяч ливров. Слух о том, что Калиостро по просьбе кардинала согласился сделать необходимое количество золота, но не сразу, а за шесть недель, сам магистр не подтвердил.

Развязка наступила 15 августа, в праздник Вознесения, когда кардинал явился в Версаль, где в 11 часов ему предстояло отслужить торжественную мессу. В парадном облачении пурпурного цвета кардинал направился в часовню, но лакей остановил его и объявил, что король срочно желает его видеть.

В кабинете помимо его и ее величеств находились министр Королевского дома и недруг Рогана Бретейль и министр иностранных дел Вержен, тот самый, что не так давно написал рекомендацию Калиостро. Едва кардинал вошел, как Людовик резко спросил его:

— Кузен, вы купили бриллиантовое ожерелье у Бемера?

— Да, сир, — не задумываясь ответил Роган.

— И что вы с ним сделали?

— Передал для вручения ее величеству.

— Кому вы его передали?

— Графине де Ла Мотт-Валуа, доставившей мне письменную просьбу ее величества. Я был рад оказать услугу королеве и взял на себя посредничество в приобретении ожерелья.

Мария-Антуанетта не выдержала:

— Как вы могли такое подумать! Вот уже восемь лет, как мне противно даже смотреть в вашу сторону!

— Кто эта женщина и где ее искать? — спросил король.

— Не знаю, — слукавил Роган, хотя прекрасно знал, что Ла Мотт уехала к себе в Бар-сюр-Об.

— А где ожерелье?

— Полагаю, у нее… Сир, меня обманули; искреннее желание угодить ее величеству затмило мне взор. Но я заплачу…

И кардинал, желая смягчить гнев короля, извлек контракт. Однако вид сей бумаги произвел обратное действие: Людовик так разволновался, что перешел на крик:

— Как вы, принц из дома Роганов, могли принять эти каракули за почерк королевы?!! Неужели вы не знали, что королева подписывается только именем, данном ей при крещении? Как вы могли поддаться на такую грубую фальшивку?

Роган молчал; лицо его сделалось таким бледным, что слилось с кипенным кружевом брыжей.

Устыдившись своей гневной вспышки, застенчивый и робкий от природы Людовик примирительным тоном попросил кардинала пройти в комнату рядом, где есть письменные принадлежности, и написать все, что он знает о пропаже ожерелья.

После его ухода в кабинете разгорелся спор. Королева кричала, требуя примерно наказать кардинала, а король пытался ее успокоить. Ему хотелось кулуарно, без шума уладить это дело; но у Марии-Антуанетты имелся сильный союзник в лице ненавидевшего кардинала Бретейля. Так что, когда кардинал принес в кабинет показания, судьба его, в сущности, была решена.

Рогана арестовали в зале Бычий глаз; не желая поднимать шума, Роган попросил Бретейля взять его под руку. Министр выполнил его просьбу, но как только они ступили в Зеркальную галерею, заполненную придворными, Бретейль, подозвав офицера королевской гвардии, громогласно приказал: «Именем короля! Сударь, арестуйте господина кардинала!» В ожидании тюремной кареты Рогана отвели к нему в апартаменты, где он написал записку и вручил ее одному из лакеев; загнав коня, лакей примчался на улицу Вьей-дю-Тампль, передал записку Жоржелю, и до прибытия Бретейля и судебных приставов секретарь успел уничтожить всю переписку Рогана с королевой: кардинал не хотел компрометировать ее величество. В Бастилию Рогана отвезли в карете коменданта де Лонэ.

Его преосвященство поместили в просторной камере, оставили при нем трех лакеев, позволили держать стол и принимать гостей. Новость об аресте Рогана мгновенно облетела двор; придворные, не удостоившиеся чести войти в число приближенных королевы, злорадствовали: наконец-то все увидели истинное лицо австриячки! Сторонники кардинала нацепили красно-желтые банты «кардинал на соломе» и во всеуслышание заявляли, что Роган стал жертвой ненависти королевы и Бретейля, а шепотом передавали друг другу, что интригу придумала сама королева. Думал ли так сам Роган — неизвестно, но в том, что Мария-Антуанетта покровительствовала Ла Мотт, был уверен.

В глазах короля Роган был виновен: он воспользовался именем королевы и подделал ее подпись, чтобы взять у ювелиров алмазов на 1 600 000 ливров. Не пытаясь переубедить его величество, Вержен советовал тихо, на основании «письма с печатью», заключить кардинала в какую-нибудь отдаленную крепость (lettre cachet), а еще лучше — чтобы не ссориться с влиятельными представителями клана и церковью — отправить в какую-нибудь отдаленную епархию. Однако Мария-Антуанетта настаивала на публичном осуждении. Не смея ослушаться супруги, король тем не менее предоставил кардиналу выбор: королевский суд или суд парламентский. Чтобы публично оправдаться и восстановить честь своего имени, кардинал выбрал парламент. Потом, подумав, заявил: «Если бы я мог надеяться, что вашему величеству не чужда мысль, что вина моя заключается лишь в том, что я оказался жертвой обмана, тогда бы я дерзнул умолять вас, сир, судить меня согласно вашему правосудию». Людовик на мировую не пошел. Он все еще считал парламент послушным королевской воле, в то время как тот давно уже пребывал в оппозиции ко двору. Как только дело передали в парижский суд и его первый председатель Этьен Франсуа д’Алигр поручил Пьеру Титонуде Вилотрану и Жану Пьеру Дюпюи де Марсе вести допросы и очные ставки, как те немедленно потребовали разрешения допросить королеву. Возмущенный король запретил присылать судейских чиновников к супруге, но, чтобы не раздражать парламент, от ее имени пообещал, что она даст показания письменно. Он уже сожалел, что пошел на поводу у королевы, но обратного пути не было.

Постепенно всех участников фарса доставили в Бастилию. Ла Мотт, арестованная 18 августа в Бар-сюр-Об вместе с Рето де Виллетом, обвиняла во всем Рогана и Калиостро. (По другой версии, Рето арестовали только в марте 1786 года.) Калиостро, арестованный вместе с Серафиной 26 августа (по другой версии — сначала арестовали магистра, а через несколько дней его супругу), никак не мог понять, в чем его обвиняют. В конце октября из Брюсселя доставили Николь Леге. Никола де Ла Мотт успел бежать в Англию. Началась драма, финал которой разыграли на подмостках парижского парламента; действующими лицами являлись прелат, авантюристка королевской крови, куртизанка, сомнительный дворянин, жандарм, загадочный иностранец — то ли шарлатан, то ли заговорщик — и королева Франции. Причем последняя из пострадавшей стремительно превращалась в обвиняемую. Если Роган — жертва обмана, значит, он невиновен, а если виновен, что стремилась доказать королева, значит, одно из двух: либо он от имени королевы купил ожерелье с целью присвоить его, либо он приобрел его по приказанию Марии-Антуанетты. Но если бы он присвоил ожерелье, то не стал бы просить ювелиров написать королеве благодарственное письмо…

Общественное мнение встало на сторону кардинала. Если бы королева не вела веселую жизнь у себя в Трианоне, не проводила ночи за карточным столом, не отправлялась инкогнито на поиски приключений, кто бы поверил, что она может вести тайную переписку с мужчиной, приближать к себе подозрительных личностей, ходить на ночные свидания, выманивать у подданных деньги! Куда смотрит король! Впрочем, толстяк с развесистыми рогами давно под каблучком австриячки, проматывающей государственную казну! Памфлеты, зло высмеивавшие и осуждавшие королеву, плодились, как грибы после дождя. Мария-Антуанетта памфлетов не читала, жила по-прежнему в своем мирке, уверенная, что мерзкий кардинал будет наказан.

Арест прорицателя и масона Калиостро придал делу дополнительную окраску. Кто-то негодовал, что князь церкви связался с шарлатаном, приблизил его к себе и поверил, что мошенник сможет увеличить камни ожерелья, умножив тем самым их ценность во многие сотни раз. Кто-то вспоминал о загадочном и неблагонадежном обществе иллюминатов, к коему имел отношение вышеозначенный шарлатан. «Теперь Калиостро предстал в ином аспекте, а именно как один из глав секты, именуемой в Германии иллюминатами, в Лионе мартинистами, а в Париже теософами. Трудно понять, в чем заключается учение этой секты, ибо адепты ее несут чушь — если судить по нескольким опубликованным ими книгам. […] те, кто знает графа Калиостро, упрекают его в злоупотреблении доверчивостью кардинала»4. Оскорбленная в лице кардинала Церковь осыпала упреками Людовика XVI за то, что он позволил судить Рогана светским судом; папа Пий VI прислал королю гневное письмо. Обрушилась Церковь и на Калиостро. Прохвост избрал своей жертвой духовное лицо, чтобы опорочить всю Церковь! Ну и что, что при подписании соглашения о покупке ожерелья Калиостро не было в Париже? Давно зная и Ла Мотт, и Ретоде Виллета, он руководил ими на расстоянии, пустив в ход свои колдовские штучки. Сумел же он околдовать кардинала и затуманить его ум! О колдовских способностях Калиостро твердил и адвокат графини де Ла Мотт мэтр Дуало. По словам Беньо, авантюристка вскружила голову почтенному мэтру (Дуало было под семьдесят), и тот верил во все сказки, которые она ему рассказывала. Предстоящий процесс радовал, пожалуй, только масонов, уверенных, что история с ожерельем случилась как нельзя кстати. Кардинал-мошенник и королева, замешанная вделе о подлоге! Чем больше грязи налипнет на жезл и скипетр, тем скорее наступит торжество свободы!

Калиостро не ожидал, что кому-то придет в голову связать его имя с исчезновением ожерелья, и, когда к нему в дом пришел отряд жандармов во главе с комиссаром Шеноном, не сразу понял, в чем, собственно, дело. Тем временем пристав по имени Дебрюньер на глазах у графа схватил четыре бутылки бесценного бальзама, приготовленного с добавлением очень дорогих специй, и засунул их в свои бездонные карманы. Несмотря на бурные протесты магистра, жандармы, перевернув вверх дном его жилище, сложили в коробки бумаги, драгоценности и кое-какие вещи, погрузили их в телегу и увезли. А потом, схватив за шиворот хозяина дома, пешком доставили его в Бастилию. Хотя, кажется, по дороге Калиостро все же сумел уговорить их взять фиакр… Очутившись в крепости, граф утешился мыслью об оставшейся на свободе Серафине. Он не знал, что его жену арестуют следом за ним и поместят едва ли не в соседнюю камеру, о чем известно ему станет значительно позднее. И еще: ни комиссар Шенон, ни кто-либо из сопровождавших его жандармов не удосужились наложить печати на секретеры, шкафы и двери его дома, и многое из имущества было украдено.

Супругов Калиостро арестовали без всякого обвинения, на основании письма с печатью, то есть по воле, а точнее, по произволу короля. «Хорошо бы министрам, выдающим письма с печатью, посидеть полгодика в Бастилии и подышать тамошним воздухом, может, тогда они станут более человечными», — писал анонимный памфлетист в «Письме королевского стражника»5. В камере Калиостро стояли кровать, стол и два кресла; свет проникал через узкое окошко, забранное тройной решеткой. По иронии судьбы, на содержание графа отвели всего три ливра в день, в то время как главной обвиняемой Ла Мотт полагалось 10 ливров. К счастью, друзья не забывали магистра и в изобилии присылали ему фрукты, паштеты и прочие деликатесы. Но несмотря на поддержку, на искренние старания своего адвоката, молодого и рьяного мэтра Жана Шарля Тилорье, с первых же дней пребывания в крепости Калиостро почувствовал себя так плохо, что забеспокоился даже комендант де Лонэ. Магистр не выносил темных замкнутых пространств, в них ему становилось дурно, страшно, а в голове, словно в клетке, билась единственная мысль: скорее на свет, на свободу! Возможно, пытаясь справиться с охватившей его дрожью, Калиостро пожалел, что пошел на поводу у кардинала, пожелавшего иметь под рукой собственного чудотворца, а потому попросившего Рамона де Карбоньера подыскать для магистра дом неподалеку от кардинальского дворца. От улицы Сен-Клод до Бастилии рукой подать, он даже не успел сообразить, что можно бежать, оставив шубу в руках жандармов… Впрочем, наверное, по летней погоде, на Калиостро был надет только его любимый голубой бархатный фрак с красными обшлагами; да и бегун из него, пожалуй, уже неважный… Надменность, гнев, гордыня, вспыльчивость — все эти свойства характера Калиостро остались за пределами толстых каменных стен. В Бастилии сидел немолодой, отчаявшийся, удрученный безысходностью своего положения человек, вызывающий искреннее сочувствие и сострадание. Небольшая деталь: когда требовалось подписать протокол допроса, магистр делал росчерк «граф де Калиостро», а протоколист зачеркивал графский титул. Очень болезненный укол для самолюбия магистра.

В камере он пером нарисовал портрет де Лонэ, вложив все свое отчаяние и гнев в злобный подозрительный взор коменданта Бастилии. Гравюра с рисунка Калиостро имела хождение в революционном Париже; только на заднем плане добавили изображение головы коменданта, насаженной на пику санкюлота.

Сохранились три собственноручных письма Калиостро, написанных им в Бастилии и адресованных Серафине[60]:

«14 ноября 1785

Дражайшая Серафина, любезная моя супруга, горько мне тебе сообщать, что чувствую я себя очень плохо, а все потому, что не имею прогулок на свежем воздухе. С каждым днем плачевное состояние мое все ухудшается, так что прошу тебя, доченька, сделай все, что можешь, и попроси друзей помолиться Господу Нашему за меня. А еще прошу тебя, любезная моя, диктуй письма свои мадам Фламар, письма твои по-прежнему единственное мое утешение, ибо я молю Господа, чтобы Он попустил мне умереть в твоих объятиях.

Нежно обнимаю тебя, дражайшая моя, и прощай».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.