Глава вторая Вирсавия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава вторая Вирсавия

История любви Давида и Вирсавии уже давно, наряду с историями Лейли и Меджнуна, Фархада и Ширин, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты, стала неотъемлемой частью не еврейского национального, а общечеловеческого нарратива. При этом она, пожалуй, выглядит куда более достоверной и психологически точной, чем другие названные выше истории о любви, оказывающейся сильнее всех преград и предрассудков.

История Давида и Вирсавии – это вечная история о короле, его фаворитке и несчастном муже-рогоносце. Это не менее вечный и горький рассказ о солдатской жене, не сумевшей сохранить супружеской верности, и о порушенной из-за женщины мужской дружбе. Это – история о всепоглощающей любви и предательстве, о долге и подлости.

Но прежде всего эта история о великом грехе и великой силе раскаяния подлинно великого человека. И именно потому, что она представляет собой "коктейль" из стольких противоречивых, а подчас и кажущихся несовместимыми друг с другом компонентов, она вновь и вновь влечет к себе теологов, психологов, художников, поэтов и режиссеров.

История эта самым тесным образом связана с войной с аммонитянами, возобновившейся на следующий год, в начале весны – сразу после того, как перестали лить дожди и высохли дороги. Вместе с другими своими товарищами отправился на эту войну и муж Вирсавии – Урия Хеттеянин, некогда телохранитель Голиафа, затем один из "тридцати витязей", а потом и член его военного совета, командир одного из гвардейских подразделений.

Надо заметить, что в оригинальном тексте Библии имя Вирсавии звучит как "Бат Шева", что можно перевести и как "Дочь Седмицы" (возможно, потому, что она была седьмым ребенком в семье или родилась в субботу, считающуюся у евреев седьмым, святым днем недели), и как "Дочь Клятвы".

В ряде исследований высказывается предположение, что Вирсавия была не еврейкой, а, как и ее муж, хетткой, что с их точки зрения многое объясняет в этой истории. Однако достаточно просто внимательно вчитаться в библейский текст, чтобы понять всю нелепость этой гипотезы: в нем прямо сказано, что Вирсавия (Бат Шева) была дочерью Елиама (Элиама), который, в свою очередь, был сыном советника Давида Ахитофела и, так же как и Урия, входил в число почетной "тридцатки", то есть Вирсавия стала женой старого боевого друга своего отца.

Той весной Давид "почивал на лаврах" – проведя еще одну частичную мобилизацию и отправив Иоава с армией в Аммон, он сам остался в Иерусалиме. Известия, присылаемые Иоавом с фронта, были полны оптимизма. Он сообщал, что начал кампанию с завоевания всех аммонитских городов и деревень и, справившись с этой задачей, теперь осадил Равву – столицу и последний оплот царя Аннона. Однако взять этот большой и хорошо укрепленный город штурмом будет непросто, такой шаг чреват огромными потерями, и потому он, Иоав, решил продолжать осаду в надежде вынудить Аннона сдаться.

В эти весенние дни, прогуливаясь по крыше своего дворца, с которого, как уже упоминалось, хорошо были видны крыши и дворы всех иерусалимских домов, Давид и увидел Вирсавию:

"И было (однажды) в вечернее время встал Давид с ложа своего и прохаживался по кровле царского дома, и увидел с кровли купающуюся женщину; а женщина та очень красива видом. И послал Давид разузнать об этой женщине; и сказали: "Это же Бат-Шева, дочь Элиама, жена Урии Хэйтийца". И послал Давид нарочных взять ее; и пришла она к нему, и лежал он с нею, – она же от нечистоты своей омывалась, и – возвратилась она в дом свой" (II Сам. 11:5).

Вот и вся завязка этой истории, и уже ей одной посвящены тысячи страниц комментариев, содержащих самые различные версии того, что же именно произошло в тот знаменательный день в святом городе Иерусалиме, – от поражающих своей наивностью до омерзения скабрезных.

Давид, как уже говорилось выше, обрек себя обетом на пожизненную бессонницу, но время от времени сон наваливался на него, и тогда он начинал дремать. Эта дрема длилась от нескольких минут до получаса, и чтобы окончательно стряхнуть с себя оковы сна и взбодриться, царь выходил на крышу своего дворца. Впрочем, в самой прогулке по крыше ни тогда, ни даже сегодня на Ближнем Востоке не было ничего необычного: плоские крыши домов здесь всегда играли огромную роль в жизни их обитателей. На крышах вялили фрукты, стегали одеяла; на крышу поднималась вечером вся семья, чтобы поужинать и насладиться вечерней прохладой после иссушающего летнего зноя. Так что ничего особенного в том, что царь стоял на крыше и обозревал с нее окрестности собственной столицы, не было.

Но вопрос вопросов заключается в том, что следует понимать под купанием Вирсавии и знала ли она во время этого купания, что за ней наблюдает царь.

Одни комментаторы утверждают, что это был как раз тот самый день, когда Вирсавия закончила отсчет семи "нечистых дней" после месячных и решила окунуться в расположенный в ее дворе ритуальный бассейн – микву. Это означает, что Вирсавия купалась совершенно обнаженной, как это предписывается законами ритуального омовения.

Согласно другим комментаторам, Вирсавия, завернувшись в огромное полотенце или отрез ткани, просто мыла голову. Однако в какой-то момент – ах! – это полотенце с нее соскользнуло, и она осталась обнаженной.

Словом, в одном все комментаторы сходятся: царь в какой-то момент увидел Вирсавию обнаженной, и эта сцена помутила ему рассудок, вызвала настолько сильное желание обладать этой женщиной, что он уже не мог ему противостоять. Давид посылает выяснить, кто такая эта красавица, и ему сообщают, что речь идет не о девице, а о мужней жене. Более того, ему говорят, что эта женщина – дочь и жена одних из самых близких и преданных ему людей, которых ему никак не следует обижать или оскорблять, но это тоже его не останавливает. Своей царской властью он велит привести ее к нему.

Разумеется, большинство комментаторов твердо убеждены, что Вирсавия отнюдь не догадывалась, что царь за ней наблюдает, и все произошло совершенно случайно. Однако Рам Орен в своей книге "Из Библии – с любовью" считает, что Вирсавия просто не могла не знать, что на закате царь выходит на крышу, и сознательно соблазнила Давида.

А вот как представляется Орену первая встреча Давида и Вирсавии:

"Назавтра, после того как он всю ночь не сомкнул глаз, она пришла, скромно потупив взгляд, но тая в душе торжество победительницы. Ее купание достигло своей цели. Царь был только человеком из плоти и крови, и она знала, что он не устоит перед ней. Теперь, когда было завоевано его тело, ей надо было завоевать его сердце.

Казалось, в комнате царя раскалился воздух, но Давид попытался скрыть свое волнение. В то же время он ни на минуту не мог оторвать от нее глаз, и она чувствовала это.

Она ожидала, что их первая встреча завершится короткой беседой, после чего царь отошлет ее назад, но он захотел, чтобы она осталась. Тишина длилась долго. Наконец, Давид встал с трона и приблизился к ней. Она с трудом удержалась от того, чтобы посмотреть ему в лицо, – боялась, что тогда он заметит пляшущие в ее глазах огоньки. Неожиданно царь притянул ее к себе, и она вдруг поняла, что ее тело жаждет мужчины. Пять месяцев прошло с того дня, как Урия ушел на войну. Она с трудом переносила одиночество, мысли о мужской ласке не давали ей покоя. И когда Давид коснулся ее, она почувствовала, как озноб страсти пробежал по ее телу. Они упали на лежащий на полу ковер из козьей шерсти. Она желала его так же, как он желал ее… Нет! Она желала его куда больше, чем он ее!" [70]

Таким образом, Рам Орен всю вину за случившееся перекладывает на Вирсавию, что, скажем прямо, выглядит сомнительно и сильно отдает мужским шовинизмом. Но даже такой циник, как Орен, признает, что чувство, которое возникло у Давида к Вирсавии, было чем-то намного большим, чем просто слепая страсть. Нет, это была подлинная любовь – Давид постоянно думал о Вирсавии, ему хотелось, чтобы она все время находилась рядом; он чувствовал себя счастливым уже от того, что видел ее, слышал ее голос. Ни к одной из женщин, даже к покойной, рано ушедшей из жизни Авигее, он не испытывал ничего подобного. И все же, когда Вирсавия пришла и сообщила ему, что она беременна, это известие выбило царя из колеи. В поисках выхода он срочно направил Иоаву письмо с требованием прислать к нему Урию с подробным докладом о том, что происходит в армии.

Замысел Давида был понятен: привести Урию домой, в постель Вирсавии, и тогда все потом решили бы, что Вирсавия беременна от мужа. Однако Урии этот неожиданный вызов домой с самого начала показался подозрительным: полевого командира не отрывают от его отряда, стоящего у стен вражеского города только для того, чтобы доставить царю отчет главнокомандующего – для этого есть вестовые. Едва Урия оказался в царском дворце, как ему не преминули шепнуть о том, что в последнее время царь полюбил запираться в своей комнате с его юной супругой…

"И послал Давид к Йоаву: пришли ко мне Урийу Хэйтийца. И послал Йоав Урийу к Давиду. И пришел Урийа к нему, и расспросил Давид о благополучии Йоава и о благополучии народа, и об успехе войны. И сказал Давид Урийи: пойди в дом свой и мой ноги свои. И вышел Урийа из дома царя, и последовал за ним дар от царя…" (II Сам. 11:6-9).

По всей видимости, чем больше Давид настаивал на том, чтобы Урия пошел отдохнуть домой, чем больше пытался его задобрить, тем больше усиливались подозрения последнего. Мы можем только догадываться, что испытывал в эти часы Урия Хеттеянин. Вероятнее всего, в его душе любовь и преданность Давиду постепенно сменялись негодованием и ненавистью от того, что Давид обесчестил его и показал, что видит в нем не друга, а просто холопа и вдобавок кретина, которого можно так легко обвести вокруг пальца. И Урия не только не пошел домой, но и улегся спать на скамью возле дворца, предназначенную для царской стражи, – чтобы все видели, что, вернувшись с фронта, он не встречался с женой:

"И лег спать Урийа у входа царского дома со всеми слугами господина его, и не пошел в дом свой. И доложили Давиду, сказав: не ходил Урийа в дом свой. И сказал Давид Урийи: ведь ты с дороги пришел, отчего же не сходил ты в дом свой? И сказал Урийа Давиду: Ковчег и Исраэль, и Йеуда пребывают в шатрах, и господин мой Йоав, и рабы господина моего стоят станом в поле, а я войду в дом свой есть и пить и спать с женою своею! Жизнью твоею клянусь и жизнью души твоей – не сделаю я этого! И сказал Давид Урийи: останься здесь и сегодня, а завтра я отправлю тебя. И остался Урийа в Иерушалаиме в тот день и на следующий. И призвал его Давид, и ел тот пред ним и пил; и упоил он его. И вышел он вечером, чтобы спать на постели своей с рабами господина своего, а в дом свой не сошел…" (II Сам. 11:9-13).

Давид, как мы видим, понял, что Урия разгадал его замысел, и все же попытался задержать его в Иерусалиме и напоить так, чтобы муж его фаворитки позабыл обо всех своих подозрениях и, будучи вдрызг пьяным, все же отправился домой и лег с женой. Однако и эта попытка провалилась: Урия выпил много, опьянел, однако не настолько, чтобы перестать соображать.

Это нежелание Урии следовать его плану с каждым часом все больше и больше раздражало Давида, который, в конце концов, начал усматривать в его поведении бунтарский настрой. Да так оно, в сущности, и было – ведь Давид велит Урии отправиться домой в приказном порядке, но тот игнорирует этот приказ, идет против воли царя! Более того, вчитаемся пристальнее в его ответ на этот приказ царя:

"Ковчег и Исраэль, и Йеуда пребывают в шатрах, и господин мой Йоав и рабы господина моего стоят станом в поле, а я войду в дом свой есть и пить и спать с женою своею! Жизнью твоею клянусь и жизнью души твоей – не сделаю я этого!"

Обратим внимание: Урия не называет Давида царем и своим господином. Нет, своим господином он объявляет своего командира Иоава, а в его отказе идти и забавляться с женой, когда его товарищи сражаются с врагом, слышится и явное осуждение того, кто в пору военной страды не разделяет участи других мужчин, а забавляется с собственными, да и чужими женами!

Чувствовал ли Давид вину перед Урией, мучила ли его совесть за совершенный им грех? Безусловно, мучила, и это отчетливо видно из текстов написанных им в те дни псалмов. Но Давид был настолько ослеплен страстью, что вновь и вновь искал оправдания собственному поведению. И как это часто бывает, чем тяжелее были муки его совести, тем большее раздражение вызывал у него Урия, ставший причиной этих мук; тем больше ему хотелось, чтобы Урия совсем исчез, умер – и тогда вместе с ним исчезло бы и тяготящее душу чувство вины.

Так Давид начинает убеждать себя, что в отказе Урии подчиниться его указам есть все признаки бунта, и, окончательно утвердившись в мысли, что Урия бунтовщик, выносит ему смертный приговор. Но, будучи не в состоянии привести его в исполнение открыто, он придумывает куда более изощренный способ. Вызвав к себе Урию, он вручает ему зашифрованное письмо к Иоаву и отсылает его обратно в Аммон:

"И написал в письме так: выставьте Урийу на место самого жестокого сражения и отступите от него, чтобы он был поражен и умер" (II Сам. 11:15).

Иоав, разумеется, поспешил исполнить приказ царя. В один из дней он объявил о начале штурма Раввы. При этом отряду Урии было дано задание сделать подкоп под стену города, но в таком месте, что аммонитяне попросту не могли этого не заметить и не выслать из стен города отряд для предотвращения этой попытки. Щадя жизни солдат, Иоав предупредил остальных бойцов этого отряда, что в определенный момент они должны будут отступить, бросив Урию один на один с выманенным из стен города врагом.

Все так и произошло: заметив небольшой отряд израильтян, пытающихся подкопаться под стену, аммонитяне обрушили на них град стрел и послали из города десант из нескольких сотен своих бойцов, чтобы помешать этим планам противника. Иоав просчитался только в одном: лишь часть отряда Урии бросилась при виде аммонитян наутек. Другая же часть предпочла остаться рядом со своим геройски сражавшимся командиром и погибнуть рядом с ним. Вот как описывает гибель Урии Иосиф Флавий:

"Последний (Иоав. – П. Л.), получив и прочитав царское послание, действительно поставил Урию и с ним несколько лучших солдат из всего войска на такую позицию, на которой, по его мнению, враги оказались бы ему особо опасными. Сам же он обещал подойти к ним со всем войском на помощь, если им удастся, подкопав стену, проникнуть в город. При этом Иоав уговаривал Урию, столь славного воина, известного своей храбростью не только у царя, но и у всех товарищей, радоваться такой серьезной возложенной на него задаче, а не выражать по этому поводу своего неудовольствия. Урия взялся затем бодро за исполнение порученного ему дела, а Иоав втайне от него велел назначенным ему в помощники воинам покинуть его, когда увидят, что враги устремятся на них. И действительно, когда евреи подошли к городу, аммонитяне испугались, как бы неприятели в том месте, где стал на позицию Урия, не предупредили их, влезши на стену, и, выставив вперед самых отчаянных своих смельчаков, отперли ворота и неожиданным сильным напором устремились на евреев. В этот момент все товарищи Урии отступили назад, как им повелел Иоав. Урия же, считая позорным обратиться в бегство и покинуть занимаемое место, стал выжидать натиска врага. Когда последние бросились на него, ему удалось перебить немалое их количество, но затем он был окружен ими со всех сторон и пал под их ударами. Вместе с ним пало также несколько его товарищей" [71].

Отсылая вестового с донесением о случившемся, Иоав велел тому сначала доложить ему о понесенных в ходе неоправданного штурма потерях, зная, что царь вспылит, услышав об этом. Однако затем вестовой должен был сообщить, что в числе погибших значится и Урия Хеттеянин, и это, уверен был Иоав, мгновенно утихомирит гнев царя. Так, собственно, все и случилось:

"И пошел посланный, и пришел, и рассказал Давиду обо всем, что поручил ему Йоав. И сказал посланный к Давиду: так как одолевали нас те люди, и вышли к нам в поле, то мы оттеснили их до входа в ворота. А стрелки стреляли в рабов твоих со стены, и умерли некоторые из рабов царя, и умер также раб твой Урийа Хэйтиец. И сказал Давид посланному: так скажи Йоаву: пусть не будет это дело злым в глазах твоих, ибо то так, то иначе губит меч; пусть сильнее будет бой твой против города и разрушь его. Так ободри его" (II Сам. 11:22-25).

Как видим, Давид не мог не понимать, что Иоава терзают сомнения по поводу нравственности его поступка, и через вестового намекнул своему главнокомандующему, что Урия заслуживал смерти не как муж его фаворитки, а как мятежник. Кроме того, он дал понять, что пришло время для взятия Раввы и завершения затянувшейся кампании – приближался новогодний праздник Рош а-шана, и осень с ее дождями вот-вот должна была снова вступить в права.

Ну, а сразу после ухода вестового Давид велел отправить Вирсавии известие о гибели ее мужа на поле брани. Как и положено, Вирсавия пробыла тридцать дней в трауре по покойному, после чего Давид взял ее в жены. К этому времени она находилась на третьем месяце беременности, так что никто в народе этого не заметил…

* * *

Понятно, что для обычного читателя вся эта история выглядит аморальной, а поведение Давида в ней – отвратительным. Однако комментаторы Библии и еврейские религиозные философы, разумеется, не могли смириться с мыслью, что Давид, фигура которого окружена святостью и почитанием, мог опуститься до банальной интрижки с чужой женой и затем использовать свою власть, чтобы устранить ее мужа. А потому вряд ли стоит удивляться тому, что в еврейской литературе существуют десятки объяснений, призванных если не оправдать, то по меньшей мере смягчить вину Давида в истории с Вирсавией.

При этом все комментаторы отмечают, что с юридической, формальной точки зрения ни Давид, ни Вирсавия не совершили прелюбодеяния. Дело в том, что по установившейся у евреев традиции перед уходом на войну мужья давали своим женам разводное письмо – чтобы, если они попадут в плен или пропадут без вести, жена не становилась бы соломенной вдовой, которой запрещено выходить замуж.

В то же время жена должна была ждать мужа и хранить ему верность по меньшей мере до возвращения армии с войны. Если это условие было соблюдено, то, вернувшись, муж просто разрывал разводное письмо и вступал в свои права.

Такой развод дал Вирсавии и Урия, и именно на него он ссылается при разговоре с Давидом – дескать, пока не кончится война, он не желает возобновлять супружеских отношений. Но если Вирсавия была пусть и в формальном разводе с мужем, то выходит, что Давид ни у кого жену не уводил…

В сложившейся ситуации он должен был честно признаться Урии, что за время его отсутствия влюбился в его жену и переспал с ней, так что возобновление их брака невозможно. Однако такое признание, безусловно, повлекло бы осуждение царя в народе, а Давид, как уже говорилось, очень дорожил общественным мнением. Как следствие, желая, чтобы никто не узнал, что Вирсавия забеременела от него, он и начинает пытаться всеми правдами и неправдами затащить Урию на его супружеское ложе, а когда это не получается, подстраивает его смерть…

Еще одно апологетическое устное предание утверждает, что когда Давид овладел Вирсавией, она оказалась девственницей – Урия Хеттеянин был то ли евнухом, то ли импотентом, а потому и не мог выполнять своих супружеских обязанностей. Такой брак с точки зрения еврейских религиозных законов (галахи) опять-таки считается недействительным, а потому Давида вновь нельзя обвинять в том, что он соблазнил чужую жену.

Однако тогда возникает вопрос: для чего или, точнее, для кого Вирсавия окуналась в микву – ведь такое омовение совершается именно в расчете на близость с мужем?! Большинство комментаторов считают, что никакого окунания в микву вообще не было, а было самое обычное купание, возможно даже, как пишет Рам Орен, "с дальним прицелом". А может, и в самом деле, Вирсавия просто мыла во дворе волосы уже после бани, и в какой-то момент с нее соскользнуло покрывало, в которое она укуталась.

В самой фразе "и лежал он с нею, – она же от нечистоты своей омывалась" эти комментаторы усматривают доказательство, что до близости с Давидом Вирсавия была девственницей: после пролития "девственной крови" женщина становится ритуально нечистой и запрещенной мужу до того, как она снова не окунется в микве.

Другой мидраш добавляет к этому еще одну деталь: Урия женился на дочери своего друга, когда та была совсем ребенком, и ждал, когда она созреет, чтобы после этого вступить в свои супружеские права. В тот день, когда ее увидел Давид с крыши своего дворца, у Вирсавии закончились дни очищения после первых в жизни местных – и в связи с этим ей и понадобилось окунание. Но так как Урия до того не входил к ней, она была девственницей…

Каббалисты, в свою очередь, говорят, что в том, что в непреодолимом влечении, которое Давид почувствовал к Вирсавии, не было ничего удивительного: она была его "подлинной парой", второй половиной его души, женщиной, предназначенной ему еще до его рождения, когда их души обретались в высших мирах. Однако вспомним, что когда Урия сразу после убийства Голиафа заявил о своем желании служить Давиду и перейти в иудаизм, Давид ответил ему, что это стоит сделать хотя бы ради того, чтобы жениться на еврейке, которые являются самыми красивыми женщинами на всем Востоке.

В этом ответе Давида Бог усмотрел неуважительное отношение к женщинам Своего народа, пренебрежение их честью, и решил наказать за это Своего помазанника тем, что предназначенная ему женщина будет отдана Урии.

Но, продолжают каббалисты, рано или поздно Урия должен был погибнуть от руки врага, и Вирсавия стала бы принадлежать Давиду. Грех Давида, таким образом, заключался в том, что он ускорил эти события, не дал им свершиться "естественным путем".

Однако сама Библия оценивает поступок Давида однозначно:

"Но дело, которое сделал Давид, злым было в очах Господа" (II Сам. 11:27).

Так, видимо, считали и его придворные, хотя все они предпочитали шептаться по углам, и никто не решался сказать об этом царю напрямую. И все же такой человек нашелся. Сам он объяснил это тем, что Бог не оставил ему иного выбора, приказав явиться к Давиду и передать, что Он вынес приговор Своему помазаннику по принципу "мера за меру".

* * *

"И послал Господь к Давиду Натана; и пришел он к нему и сказал ему: в одном городе были два человека: один богатый, а другой бедный. У богатого было очень много мелкого и крупного скота, а у бедного не было ничего, кроме одной маленькой овечки, которую он выкупил и выкормил; и она выросла у него вместе с его детьми; один кусок хлеба она с ним ела и из чаши его пила, и на груди его спала, и была для него как дочь. И пришел странник к тому богатому человеку, и тот пожалел взять что-либо из своего мелкого и крупного скота, чтобы приготовить для гостя, пришедшего к нему; и взял овечку того бедного человека, и приготовил ее для человека, который пришел к нему…" (II Сам. 12:1-4).

Обратим внимание: пророк, видимо, тоже опасался гнева Давида, и потому начал разговор с притчи. Однако смысл этой притчи прозрачен, особенно если учесть, что такой стиль разговора во все времена был очень распространен у евреев. Богач из притчи – это Давид, обладающий огромным гаремом и при желании способный пополнить его новой женой из числа незамужних женщин. Бедняк – это, вне сомнения, покойный Урия Хеттеянин; овечка – Вирсавия; а вот "странник", пришедший в гости к "богачу", – это пагубная, преступная страсть, которая вначале "посетила" Давида как гость, а затем завладела всем его существом, стала "хозяином" его тела, лишила разума и толкнула на преступление.

Но странное дело: Давид с его умом не понимает смысла этой притчи и не примеряет ее на себя, то есть считает себя во всей этой истории правым и не чувствует никакой вины. Однако, начав с притчи, Натан добивается своего – царь сам выносит себе приговор:

"И сильно разгневался Давид на этого человека, и сказал он Натану: как жив Господь, человек, сделавший это, достоин смерти! А за овечку заплатить он должен вчетверо: за то, что он сделал это, и за то, что поступил без милосердия…" (II Сам. 12:6).

И тут наступает кульминация: пророк объявляет вынесенный ему приговор Небес:

"И сказал Натан Давиду: ты – тот человек! Так сказал Господь Бог Исраэлев: Я помазал тебя на царство в Израиле и Я избавил тебя от руки Шаула; и дал тебе дом господина твоего и жен господина твоего на лоно твое, и дал тебе дом Исраэлев и Иудин, и, если этого мало, Я прибавил бы тебе столько же и еще столько же. Отчего же пренебрег ты словом Господа, сделав то, что есть зло в глазах Моих: Урийу Хэйтийца убил ты мечом и жену его взял ты себе в жены, а его убил мечом аммонитян. А теперь не отступит меч от дома твоего вовеки за то, что ты пренебрег Мною и взял жену Урийи Хэйтийца, чтобы была она тебе женою. Так сказал Господь: вот Я наведу на тебя зло из дома твоего, и возьму жен твоих на глазах у тебя, и отдам ближнему твоему; и будет он спать с женами твоими пред этим солнцем открыто; ибо ты сделал это тайно, а Я сделаю это перед всем Исраэлем и при солнце…" (И Сам. 12:7-13).

Согласно мидрашу, произнеся эти слова, пророк повернулся и вышел из залы. Потрясенный Давид некоторое время молча сидел, осмысливая услышанное, а затем, когда до него дошла вся тяжесть совершенного им преступления, то сполз с трона на колени и стал молить Всевышнего о прощении. Одной из этих молитв стал знаменитый 51-й [50-й] псалом, считающийся образцом покаяния перед Богом:

"Для руководителя хора. Песня Давида после того, как он вошел к Бат-Шеве, и к нему приходил пророк Натан. Смилуйся надо мною, Бог, по Своей доброте, по великому Своему милосердию сотри мой проступок. Смой полностью с меня мой грех и от моего заблуждения очисть меня, ибо свой проступок я признаю и мое заблуждение всегда передо мною. Перед Тобой одним согрешил я и злое в Твоих глазах совершил я. Ведь в грехе я рожден и по заблуждению зачала меня моя мать. Ведь Ты жаждешь сокровенной правды, и скрытую мудрость Ты мне поведал. Очисти меня будто иссопом – и буду чист; омой меня – и стану белее снега…

…Мой Владыка, разомкни мои губы, и мои уста возвестят Твою славу. Ведь Ты не желаешь, чтобы я принес жертвоприношение, всесожжения Ты не желаешь. Жертвоприношение Богу – сокрушенный дух. Кроткое и удрученное сердце Бог не отвергнет…" (Пс. 51 [50]: 1-19).

Чрезвычайно показательно, с точки зрения комментаторов, то, что Давид здесь настаивает, что он совершил грех перед Богом, а не перед людьми, то есть не считает, что Вирсавия была в момент их близости женой Урии. Вновь и вновь напоминает Давид Богу, что он – только человек, и, как всякий потомок Адама и Евы, не всегда способен совладать со своими страстями и управлять сидящим внутри каждого человека "змеем-искусителем" – животным началом. Сознавая, что в рамках Закона Моисеева он не имеет права приносить грехоочистительную жертву (так как такая жертва приносится лишь за нечаянные преступления), Давид приносит Богу сокрушенный дух, свое раскаяние. Раскаяние это, говорят комментаторы, было столь глубоко и искренне, что Всевышний отменяет вынесенный ему смертный приговор, но не отменяет наказание как таковое: за свой грех Давид, как он и сам присудил, должен будет заплатить вчетверо – блудом за блуд, смертью за смерть. И Бог снова посылает Нафана, чтобы тот сообщил ему как об отмене смертного приговора, так и о грядущих наказаниях за совершенные им грехи:

"И сказал Натан Давиду: и Господь снял грех твой – ты не умрешь. Но так как ты дал повод врагам Господа хулить Его этим делом, то умрет сын, родившийся у тебя…" (II Сам. 12:13-14).

О том чувстве счастья и облегчения, которое охватило его, когда Нафан произнес эти слова, Давид поведал в 32-м [31-м] псалме:

"Счастлив тот, чей проступок прощен и заблуждение забыто. Счастлив человек, которому Господь не вменяет греха, ибо нет в душе его коварства. Когда я безмолвствовал, болели мои кости; от боли ревел я весь день. Ведь днями и ночами тяжело давила на меня Твоя рука; моя свежесть превратилась в летнюю сушь…" (Пс. 32: 1-4).

Но и после этого Давид помнил о совершенном им грехе и еще не раз упоминал о своей вине перед Богом в различных псалмах.

Все эти события, согласно еврейским источникам, происходили в "десять грозных дней" между новогодним праздником Рош а-шана и Судным днем, когда человек силой своей молитвы, раскаяния и добрыми делами может отменить вынесенный ему приговор Небес. Добрую весть о прощении Нафан приносит царю сразу по окончании Судного дня, который обычно приходится на вторую половину сентября.

Таким образом, жаркое, дышащее страстью лето кончилось. Наступила осень, а Равва все еще продолжала стоять. Ее штурм опять было решено отложить до весны. А зимой 2911 года по еврейскому летосчислению (849 г. до н.э.) Вирсавия родила Давиду сына…

* * *

Родившийся у Вирсавии ребенок оказался болезненным и слабым, и повитухи с самого начала поняли, что его не выходить. Когда об этом доложили Давиду, он решил попытаться силой молитвы спасти сына.

О том, как дорог был Давиду этот младенец, рожденный подлинно любимой им женщиной, свидетельствует то, что, как только ему доложили о болезни ребенка, Давид наложил на себя строгий пост, а ночи проводил, катаясь по земле, чтобы собственным унижением и муками выпросить для ребенка жизнь. Все попытки придворных утешить царя, убедить его прервать затянувшуюся голодовку окончились ничем, и это невольно напугало слуг Давида – никогда прежде они не видели своего господина в таком горе, находившегося буквально на грани помешательства.

Но на седьмой день после рождения ребенка случилось неизбежное – он скончался. Скончался, не дожив одного дня до обряда обрезания, символизирующего союз еврейского народа с Богом, а потому и не получив имени. В самой смерти этого сына царя было что-то зловещее – мрачное предсказание пророка Нафана явно начинало сбываться…

Растерявшиеся слуги не знали, как сообщить Давиду о случившемся. Ведь если, считали они, царь так убивался по младенцу, когда тот был жив, то кто его знает, как он воспримет известие о его смерти – не впадет ли в ярость, не обезумеет ли вообще от горя, не попытается ли наложить на себя руки?! Однако, заметив, как его челядь перешептывается по углам, обсуждая, как бы поделикатнее сообщить царю скорбную весть, Давид все понял сам.

– Что, умер ребенок? – спросил он напрямую и, услышав, что младенца больше нет, снял перепачканное землей платье, выкупался, надел чистые белые одежды и направился в Переносной храм, чтобы принести там жертвы и еще раз помолиться.

Вернувшись, Давид немедленно попросил накрыть для него стол и с аппетитом стал есть, наверстывая упущенное за семь дней поста. Это его поведение вызвало при дворе совершенное недоумение, и многие решили, что, услышав известие о смерти ребенка, Давид и в самом деле лишился рассудка – пусть и иначе, чем это ожидалось вначале. Однако Давид не видел в своем поведении ничего странного. Напротив, с его точки зрения, оно было вполне рациональным, что он и объяснил слугам:

"И сказали ему слуги его: что это значит, что ты так поступаешь? Из-за ребенка еще живого постился ты и плакал, а когда ребенок умер, ты поднялся и ел хлеб? И сказал он: пока ребенок жил, я постился и плакал, ибо думал: кто знает, может быть, помилует меня Господь и ребенок останется жив. А теперь он умер, зачем же мне поститься? Разве я смогу возвратить его? Я иду к нему, а он ко мне не возвратится" (II Сам. 12:21-23).

* * *

Если верить устному преданию, смерть сына стала для мечтавшей о ребенке Вирсавии страшным ударом. В какой-то момент она решила, что за ее грех измены Урии отныне все ее дети будут обречены на смерть, и стала отказывать Давиду в близости.

Однако, по версии мидрашей, царь сумел убедить ее, что они обязаны продолжить любить друг друга, так как через пророка ему было открыто, что именно сыну, который родится у него от Вирсавии, он и должен будет передать бразды правления государством.

Разумеется, у исследователей, стоящих на позициях библейской критики, это предание вызывает исключительно иронию. Они видят в нем лишь еще одно доказательство расчетливости Вирсавии, ставшей любимой женой царя: зная о той страсти, которой пылает к ней Давид, она поставила передачу престола ее будущему сыну в качестве условия их близости. Библейский текст, впрочем, не дает никаких оснований ни для тех, ни для других домыслов; он как всегда прост и информативен:

"И утешил Давид Бат-Шеву, жену свою, и вошел к ней и спал с нею; и родила она ему сына, и нарекла она ему имя Шломо. И Господь возлюбил его. И возвестил о том, через пророка Натана, и он нарек ему имя Йедидья (любимый Господом) ради Господа (который любил его)…" (II Сам. 12:24-25).

Как видим, из текста прямо следует, что о том, что именно родившийся у Вирсавии сын Соломон (Шломо) станет его наследником, Давид узнал от Нафана уже после его рождения. Об этом пророчестве он и будет вспоминать потом, в конце жизни, в разговоре с сыном:

"И было ко мне слово Господне сказано: много крови пролил ты, и войны большие вел ты; не должен ты строить дом имени Моему, потому что много крови пролил ты на землю передо Мной. Вот сын родится у тебя, он будет человек мирный. И дам Я ему покой от всех врагов его вокруг, поэтому Шеломо будет имя его. И мир и тишину дам Я Исраэлю в дни его. Он построит дом имени Моему, и он будет Мне сыном, а Я буду отцом ему…" (I Хрон. 22:8-10).

Само имя Шломо, транскрибированное авторами синодального перевода как Соломон, в сознании человека, владеющего ивритом, мгновенно вызывает ассоциации со словом "шалем" ("цельный", "неделимый"), а значит, и словом "Иерушалаим" ("Иерусалим" – "ир шалем" – "единый город"); а также со словом "шалом" – "мир".

У религиозных евреев не вызывает сомнения, что переданное через пророка Нафана обещание Бога сбылось: 40 лет правления царя Соломона стали для еврейского народа годами мира и процветания; он значительно укрепил единое Еврейское государство, созданное Давидом, и построил великолепный Иерусалимский храм.

Так как, согласно библейскому тексту, Давид скончался, когда Соломону было только 12 лет, то нетрудно посчитать, что в момент его рождения Давиду было уже 58, а в момент знакомства с Вирсавией – 56 лет. Таким образом, Шломо родился в 2912 году по еврейскому летосчислению (848 год до н. э.).

С точки зрения психологов, возраст Давида многое объясняет в его взаимоотношениях с Вирсавией: период между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами – как раз тот возраст, о котором известная русская поговорка гласит, что "седина в бороду – бес в ребро". Именно в этот возрастной период многие, особенно добившиеся успеха на том или ином профессиональном поприще мужчины уходят от своих жен к более молодым подругам и нередко создают новые семьи.

Так что, если разобраться, с житейской точки зрения в поступке Давида нет ничего необычного.

Согласно другому устному преданию, история с Вирсавией произошла, когда Давиду было не 56, а 45 лет. Вскоре после смерти первенца Вирсавии, говорит этот мидраш, Давид тяжело заболел. Болезнь эта длилась 13 лет, в течение которых он был практически прикован к постели, так что многие были уверены, что за грех с Вирсавией и убийство Урии Всевышний все же приговорил его к смерти. Как считается, в дни этой болезни Давид и написал 6-й псалом, который рекомендуется читать страдающим тяжелым заболеванием как личную молитву об исцелении. В нем, как и предписывает еврейское мировоззрение, Давид воспринимает посылаемую человеку болезнь как наказание или испытание от Бога и одновременно выражает уверенность в том, что Бог слышит каждого, кто обращается к Нему всем сердцем, и дарует такому больному исцеление:

"Для руководителя хора. В сопровождении струнных. Для восьмиструнной арфы. Песня Давида. Господь, не в гневе наставляй меня и не в ярости наказывай. Сжалься надо мной, Господь, ибо я несчастен; излечи меня, Господь, ибо содрогаются мои кости. Необычайно встревожена моя душа. А Ты? Господь, до каких пор?! Вернись, Господь, избавь мою душу, спаси меня по Твоему милосердию. Ибо мертвые не помнят тебя: в преисподней кто скажет Тебе "спасибо"?! Я измотан своими стонами, каждую ночь слезами орошаю свою постель. Помутнели от горечи мои очи, ослеплен я своими недругами. Оставьте меня, все творящие беззаконие, ибо услышал Господь голос моего плача. Услышал Господь мою мольбу, мою молитву Господь примет. Опозорятся и начисто рассеются все мои враги, обратятся вспять и в мгновение будут посрамлены" (Пс. 6).

По преданию, боли, терзавшие Давида во время этой болезни, были так сильны, что по ночам он плакал в подушку, и наутро ее приходилось выжимать – то ли от пота, то ли от слез. Между тем Давид не мог не чувствовать, что многие придворные (и прежде всего это был его советник и дед Вирсавии Ахитофел) злорадствуют по поводу его болезни, и именно их он называет в этом гимне своими недругами и врагами.

Всевышний, продолжает мидраш, спустя 13 лет откликнулся на мольбу Давида, послал ему полное выздоровление и дал соединиться с Вирсавией, чтобы на свет мог появиться Соломон. Свое ощущение, что многие злорадствуют по поводу его болезни и с нетерпением ждут его смерти, Давид передал в написанном в те дни в 35-м [34-м] псалме, а в 41-м [40-м] псалме он, как считал Мальбим [72], намекает на свои подозрения, что его пытались отравить – и именно с этим царь, дескать, и связывал какое-то время свой недуг. Но в 38-м [37-м] псалме Давид снова высказывает уверенность, что болезнь была ему послана за грех с Вирсавией, а в честь своего выздоровления он, как утверждает традиция, сложил 40-й [41-й] псалом.

* * *

В связи с историей Вирсавии невольно возникает вопрос: зачем автор "Второй книги Самуила" вообще сохранил рассказ о ней для потомков?!

Если его целью было, как утверждают историки, создать лубочный образ царя-пророка, чтобы будущие поколения относились к нему не иначе как со священным трепетом, то он мог бы просто обойти молчанием все перипетии взаимоотношений Урии, Вирсавии и Давида и написать: "И взял Давид в жены Бат-Шеву, и она родила ему сына…"… Или, в крайнем случае:

"И взял Давид в жены Бат-Шеву, жену Урии…" – и пусть уже дальше комментаторы ломают головы над тем, почему жена Урии стала женой Давида, и выдвигают по этому поводу различные версии.

Видимо, в том-то все и дело, что вот такая елейная картинка автору "Второй книги Самуила" была не нужна – ему важно было рассказать правду; ему крайне важно было донести до читателя величие личности Давида во всех ее проявлениях, в том числе – в грехе и раскаянии. А между тем предназначенные Богом для Давида наказания отнюдь не ограничивались смертью первого сына – впереди стареющего царя ждали новые удары судьбы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.