ОТВАЖНЫЕ

ОТВАЖНЫЕ

Я лежу в госпитале. Несколько дней назад из моего бедра удалили осколок. С наступлением сумерек я вижу за окном облака, длинные, волокнистые, обожженные вечерней зарей. Кажется, что багровые языки пламени прихотливо и неподвижно разметались по вечернему небу да так и застыли. А на стенах палаты красные квадраты окон как отблески близкого пожара.

Вопреки всему я пишу эти записки.

…За воспоминаниями о пережитом время идет быстро. Боли уменьшились, и общее самочувствие улучшилось, я пишу сам, обложившись подушками, хотя есть кому помогать.

Утро. В раскрытую форточку доносятся звонкие, жизнерадостные голоса детей. Ребята спешат в школу.

Тихо вокруг, а думы возвращаются в горящий Сталинград. И передо мной, как бы из туманной дымки, возникают образы его молодых героев — Миши Рязанова и Жени Середы. Эти двое навсегда останутся в моей памяти.

С Мишей Рязановым я встретился так.

Хмурым октябрьским утром мы шли в штаб армии. Я, офицер связи лейтенант Аргунский и младший лейтенант Демидов. Идем и коротаем путь беседой, говорим о разном: о вчерашнем бое, о втором фронте, открытия которого каждый из нас ждал с нетерпением, а затем почему-то о «Философских повестях» Вольтера. Аргунский — большой любитель литературы, по складу характера оптимист, настроение Панглоса, героя повести. «Кандид», ему особенно по душе. Но и увлекшись разговором, мы стараемся все же держаться поближе к крутым обрывам берега. Так безопаснее. Когда на пути попадается балка, мы замолкаем на полуслове и бежим взапуски. Вот бы в такой момент взглянуть на нас со стороны! Полный Аргунский, несмотря на солидное брюшко, проявляет редкостную прыть. Но вот балка осталась позади, и мы возобновляем прерванный разговор.

Все трое чрезвычайно утомлены. Этой ночью дивизия отразила восемь атак. Ноги еле передвигаются. Хочется лечь на влажную от утренней изморози землю и хоть на мгновение закрыть глаза. Но нельзя. В планшетке лежат важные документы, захваченные у немцев, и донесение в штаб армии.

Над головой проносятся вражеские мины и падают в Волгу. Чуть не ежеминутно кверху взметаются причудливые водяные снопы. Одна из мин взрывается на берегу, неподалеку от нас. Мы падаем на землю, чтобы спастись от осколков, которые проносятся над нами и грузно шмякаются об землю.

— Да, Панглосу не довелось познакомиться с минами, — жалуется Аргунский.

Вдруг до нашего слуха донесся болезненный детский стон. Мы замедлили движение. Стон повторился. Еще протяжнее, еще надрывнее. Однако стоять нельзя, подстрелят, как куропаток. Фашистские снайперы-то не дремлют. Перемигнувшись, круто поворачиваем вправо. Перед нами «гнездо» — землянка без дверей, выкопанная в отвесном овраге на некотором возвышении от уровня земли. Вдоль берега таких «гнезд» было не перечесть… Поднимаемся по песчаным осыпающимся ступенькам. Заглядываю внутрь.

— Ой-ой-ой, — плачет, катаясь по земляному полу, мальчик. Сразу, пока глаза не привыкнут к полутьме помещения, его не разглядеть. Наконец удается. Паренек как паренек, вихрастый, но очень тощий и бедно одетый.

— Что с тобой, малыш? Ранен?

— Ой, скорее позовите тех двух, которые с вами… — отчаянно кричит он.

— Да они здесь, у входа, — отвечаю я. Затем достаю карманный фонарик, внимательно осматриваю стены, пол, потолок и одежонку мальчишки. Странно, крови нигде нет: ощупываю ему руки, ноги, спину — никаких признаков ранения. Подозрительно что-то. Притом, откуда парнишка мог знать, что я не один. Очевидно, кто-то за нами следил… Но кто? С какой целью?

Мальчик продолжает кричать:

— Ой, больно!.. Ой-ой!.. Пусть скорее войдут все.

А те и сами вошли, загородив и без того скудный свет. Мальчик вскочил на ноги и рывком бросился ко мне.

— В чем дело? — спрашиваю.

— Там немцы… Скорее… Их двое… Пойдемте, — торопливо зашептал он. Мы невольно переглянулись. А мальчик перевел дух и продолжал:

— Они в женском… Ну скорей же…

Я обнял его и спросил как можно мягче:

— А ты-то сам их видел? Да и кто ты такой? Откуда?

Своими вопросами я его не смутил. Мальчик лишь возмущенно взглянул на меня и с достоинством ответил:

— Я сталинградец. Здесь вырос. На «Октябре». Да чего сидите-то? Пойдемте!..

Мы молчали. Он догадался — не верим. Это задело его. В глазах вспыхнул огонек. Он широко расставил свои босые крепкие ножонки и с обидой:

— Вот честное пионерское! — и совсем тихо добавил: — Только жалко, что без галстука салют нельзя отдать.

Мы поверили и уже под его водительством покинули «гнездо», осторожно двинулись вперед. В овраге лежал недавно убитый красноармеец. Он лежал широко раскинув руки, словно хотел обнять родную землю…

Стали подниматься по склону. Мальчик впереди, мы за ним. Как опытный проводник, он то и дело предупреждал, где нагнуться, метров через сто подал нам знак прильнуть к земле и едва слышно:

— Смотрите влево, да не высовывайтесь.

Мудрено, конечно, выполнить такой приказ. Слева от нас тянулась целая цепочка небольших холмиков. Я отполз от тропинки, снял каску и потихоньку начал прикладом толкать ее перед собой на холмик. Вдруг автоматная очередь. Откуда и кто стрелял, не видно. Мальчик дернул за сапог и возбужденно зашептал:

— Пойдемте, где Чапаев ходил, только скорее.

Я толком не понял, при чем здесь Чапаев, но двинулся за мальчиком, круто забирая влево по дну небольшого овражка.

— А ну-ка теперь посмотрите вон на тот холмик, — шепнул мой маленький руководитель.

Я повторил маневр с каской, но на этот раз по ней не стреляли. Тогда я осторожно высунулся. Метрах в двадцати перед нами высилась глухая стена полуразрушенного каменного домика. Справа из окна торчал ствол автомата. Аргунский выпустил две короткие очереди по автомату. Из дома ответили. Вдруг из-за стены выскочила женщина и, путаясь в юбках, бросилась наутек.

— Да стреляй же, ведь фриц бежит! — не вытерпел мальчуган.

Я выпустил длинную очередь по бегущему. Тот нелепо взмахнул руками и упал. Вторая «дама», выскочившая из окна, подняла руки. «Дама» дала ценные показания… «Она» оказалась переодетым немецким офицером.

— Молодец! Ты поступил как настоящий пионер, — похвалил Аргунский мальчугана и спросил: — А зачем ты разыграл спектакль с оханьем и криками?

Мальчик сначала плутовато усмехнулся, а потом спокойно:

— А это у меня военная хитрость. Боялся — мимо пройдете и не поверите.

И, нахмурившись:

— И вас обязательно убили бы. Если бы остановились, когда меня увидели, тоже убили бы. Нужно, значит, заманить к себе в «гнездо».

— Ладно, а что же это за тропинка, по которой ты нас водил?

Мы внимательно посмотрели на мальчонку. Тот уже успокоился. Непринужденно шагал рядом с нами, не замечая пролетавших над головами снарядов и мин.

— Да тут раньше, до войны, с ребятами в «Чапаева» играли. По тропке я самого Чапаева к Уралу от беляков уводил. Тишка Лебедев его играл. Ох и отстреливались же мы тогда с Василь Иванычем… Я его даже на себе выносил, — с гордостью произнес он, — потому и тропка «Чапаевская».

Приказом по армии пионеру Михаилу Рязанову была вынесена благодарность. Сам командующий, генерал Чуйков, крепко пожал ему руку.

Знакомство с Женей Середой произошло при иных обстоятельствах. Однажды вечером в дверь моего блиндажа постучали, тихо, нерешительно. Я сидел над картой, детально изучая оборону противника, и, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Войдите!

Дверь открылась. В блиндаж ворвалась струя холодного воздуха, взметнулось пламя гильзы. По стенам заплясали причудливые тени. Однако привычного рапорта или доклада не последовало. Я слышал только за спиной взволнованное прерывистое дыхание. Обернувшись, я увидел необычно маленькую фигурку, неподвижно застывшую возле самого входа в блиндаж. Видимо перехватив мой взгляд, фигурка осмелела, сделала шаг вперед и вдруг заговорила срывающимся от волнения голосом.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, — посетитель запнулся, умолк на несколько секунд, вероятно припоминая непривычную для него воинскую формулировку, и закончил на еще более высокой ноте: — Евгений Середа явился для предъявления своих документов.

Каюсь, рассматривая посетителя, я сам смутился. На войне гражданские своим непривычным видом вызывали изумление. А этот очень маленького роста юноша был одет в старый пиджак и имел совершенно мирный вид. Чувствовалось, что он был немного обескуражен наступившим молчанием. Прождав несколько минут, странный посетитель, видимо решив произвести на меня впечатление своим бравым видом, расправил плечи, пружинисто выпятил грудь, затем, не совсем удачно подражая кому-то, залихватски тряхнул своим красноватого цвета чубом и, широко открыв глаза, замер в ожидании.

— Голубчик, говори по-человечески, — попросил я его.

Весь напускной шик слетел с моего гостя. Он взволнованно несколько раз свернул и развернул бумагу, которую держал в руках, и произнес уже совсем тихо:

— Простите, если помешал… Больше не буду.

От услышанного на меня так и повеяло школой, детством и бесхитростными ребячьими шалостями. Захотелось обнять за плечи паренька и заговорить с ним хорошо, по душам.

— Ну, показывайте, что у вас там?

Он протянул мне небольшой листик бумаги, исписанный до половины крупным ученическим почерком. Буквы с косым наклоном, со старательным нажимом. На верхней строке особенно четко и старательно выведено: «Автобиография Евгения Середы». Далее следовало несколько строк, повествующих о том, когда родился и где учился. Желая растянуть слишком короткое жизнеописание, автор в конце одну строку оставил свободной, на следующей же написал: «Такова автобиография Евгения Середы». Затем-опять через строчку следовали старательно выведенные подпись и дата. Я недоуменно повертел в руках «документ» и спросил:

— Так что же вам от меня нужно?

Паренек вытер тыльной стороной ладони выступивший капельками на лбу пот и ответил:

— Ничего. Просто я хочу в разведчики, — и совсем простодушно, по-детски: — Примете?

На подобное предложение следовало ответить подобающе, и я сказал:

— Вам, молодой человек, учиться бы надо, а не в армии служить.

Он немного обиделся и возразил:

— Лет мне шестнадцать с половиной, только вот ростом не вышел, а воевать надо — родителей-то фашисты убили.

Довод веский. Каждый имеет право мстить врагу. Но…

— Но поймите, дорогой, лет-то вам мало, — не совсем твердым голосом сказал я.

— Меня сам полковник послал. А в гражданскую войну, жаль, что вы не знаете, там мальчишек брали. У Чапаева, у Щорса. Я же сам читал.

— Ишь ты, какой большой и грамотный. А ну-ка подойди сюда.

Женя уверенно шагнул к столу.

— Покажи, где мы тут, — я указал на карту, разостланную на столе, в полной уверенности, что хоть так удастся отвадить гостя.

Женя посмотрел и ткнул пальцем:

— Здесь.

— Не здесь, а тут, — поправил я.

— И я показывал на правый, а не на левый берег, — поспешил исправиться Женя.

При этих словах я не смог удержать улыбку.

— Ну садись, Евгений Середа. Рассказывай, что с тобой приключилось, — пригласил я его.

Паренек уселся на кончик табуретки. Глядя на пламя самодельной лампы, он, словно собираясь с мыслями, с минуту молчал. Его живые блестящие глаза сразу стали задумчивыми и не по-детски серьезными.

…И отца и мать убили, — начал он, точно выжимая из себя эти тяжелые слова, — что делать? Направился к Волге. Все сюда тянулись. Родился-то здесь. Каждый переулок знаю. Только в развалинах однажды заблудился. Улиц не видать, сами знаете. Камни одни. И домов нет. И вдруг смотрю, левее завода — я уже был на нашей стороне — дом небольшой, не совсем разбитый. Захожу. А там прямо передо мной зеркало. Большущее. До потолка. И как оно только не разбилось? Стены-то попадали ведь. А в зеркале я. Сам себя не узнал. Должно быть, потому, что не умывался я долго. Черный, чумазый, аж страшно самому. А уши белые. Посмотрел я на свой пиджак, а там лохмотки одни, даже стыдно. Мать всегда чисто одевала, — он глубоко и горестно вздохнул и продолжал свой обрывочный рассказ. — Я его там и оставил, пиджак-то. А потом… У меня в ушах зазвенело. Есть хотел, а тут сразу расхотел. А во рту будто сахар… — Женя помолчал немного и закончил, растягивая слова, очевидно восстанавливая забытое: — И уже не помню, что дальше было. Спать захотелось здорово. Дома и то так не хотел никогда. А проснулся, смотрю, кругом наши.

Еще раз вздохнул, теперь уже с облегчением, вопрошающе посмотрел мне в глаза:

— Ну как, возьмете? — спросил.

Очень захотелось исполнить его просьбу. А почему бы и не исполнить? Шестнадцать с половиной, конечно, немного, но это уже не ребенок. Низкий рост имел свои преимущества. Середа мог выдать себя за малолетнего.

— Вот что, Женя, иди к разведчикам, отдыхай, а о твоей просьбе я доложу начальству.

Едва успела закрыться за мальчиком дверь, как в блиндаж вошел старшина Комов. Степенно пригладив усы и бороду, он неторопливо подошел к столу. Этот пожилой воин пользовался большим уважением среди товарищей. Они прислушивались к каждому его слову, шутливо называли «дедушкой».

— Потише вроде стало, — доверительно сообщил он таким тоном, каким обычно пожилые колхозники говорят про не в меру разошедшийся дождь. Так и казалось, что за этой фразой он скажет: «Завтра, должно, вёдро будет». Но Комов еще раз пригладил свою чуть посеребренную бороду и спросил: — Завтра пойдем в разведку, товарищ капитан?

— Вы же сами знаете, пойдем.

— Верно, знаю, — согласился он и как бы между прочим произнес: — А я к вам насчет мальчонки. Смышленый малец.

Вопрос поставлен ребром, и с деланным равнодушием я ответил:

— Да, парень ничего себе.

— Во-во, очень толковый, — обрадованно подхватил Комов, опускаясь на табурет. — Разрешите курить, товарищ капитан?

— Закуривайте, — я протянул ему папиросы.

— Благодарствуем, — он чуть приподнялся и слегка подался вперед, — не потребляем.

Я настороженно ждал от этого бывалого служаки очередного какого-нибудь каверзного вопроса, которыми он любил поражать внезапно собеседников.

Комов старательно скрутил «козью ножку», глубоко и с видимым удовольствием затянулся, разгоняя рукой едкий махорочный дым, затем недоумевающе покрутил головой и пустился в разглагольствования:

— Одного не пойму я: чего такой оголец в армию рвется. Ведь там, на левом берегу, говорят, и школы для них, чертенят, устроены, и харчи добрые, и забота, и все другие удовольствия. А вот поди ты…

— А вы вот и поговорили бы с ним насчет харчей и удовольствий, — вскользь заметил я Комову.

— Да нешто я не говорил. Еще как. Ничего не доходит. Одно твердит: в разведку да в разведку. Я ему: «Посуди сам, мил человек, ну куда тебе в разведку? Худущий да жалостный ты какой-то с виду. Вот на кухню, пожалуй, куда ни была, возьмут». Обиделся. Говорит, не девчонка какая, чтобы с посудой возиться. Как я ему только не доказывал, что кухня — совсем не зазор. Покормить-то умеючи надо. Взять хотя бы котелок, и то не каждый почистить может как следует.

— Так вы советуете его на кухню?

— Зачем же на кухню? — искренне удивился Комов. — Надо, по-моему, его в нашем деле испытать, раз малый такое стремление имеет… А к вам его сам полковник Тарасов направил. Значит, высшее начальство не возражает. И всем ребятам он больно приглянулся. Просили меня походатайствовать.

— Хорошо, я подумаю.

Комов потоптался на месте еще немного, раза два произнес: «Мальчонка-то больно толковый», но, видя, что я склонился над картой, спросил разрешения и потихоньку вышел.

Сейчас, когда пятнадцать лет отделяют нас от Сталинградской битвы, многим может показаться странным, как это начальник разведки дивизии собирается использовать в своем сугубо доверительном деле незнакомого мальчика. Если рассуждать с формальной точки зрения, это заявление верно, но тогда не всегда поступали так. Война-то была народной. В ней участвовали не только солдаты и офицеры, а сотни, тысячи сугубо гражданских людей, тех, кому в иное время и в голову не пришло бы браться за оружие, в том числе и молодежи. В особенности юноши — каждый из них готов был жизнь отдать, чтобы помочь армии. Да и мальчишки, порой даже против воли начальников, просачивались в боевые подразделения. Да и как отказать детям, потерявшим близких, бездомным, изголодавшимся. Их принимали, подкармливали, а затем под благовидным предлогом отправляли в тыл. Причем не всегда удачно. При первой возможности ребята давали стрекача, возвращались назад, бойцы с неделю их прятали от начальника, а затем и сам начальник, давно полюбивший мальчонку, начинал смотреть на его дезертирство из тыла сквозь пальцы.

Решая судьбу Евгения Середы, я подумал: «Пусть поживет, покормится, а там увидим».

В подобных же выражениях сформулировал свое решение Гуртьев, услыхав о шустром пареньке.

Жене выдали обмундирование, поставили на довольствие, и теперь Середа помышлял лишь об автомате, которым вскоре и снабдил его Комов.

Каюсь, я мало думал о юноше. Не до него было. Положение на фронте становилось все более и более напряженным. В полках разведчики уже сидели в окопах, да и нам, несмотря на «строжайшие» предписания Гуртьева, приходилось делать то же. Однако если я не думал о пареньке, то Комов, принявший под опеку Женю, заботился о нем. Он помог Середе освоить автомат и обучил многому своего молодого товарища. С разрешения Гуртьева с юношей немало поработал и дивизионный радист, обучивший Женю работать на радиопередатчике. Словом, не прошло и месяца, как недавно еще совсем «зеленый» паренек превратился в настоящего разведчика. И не только разведчика, но и любимца штаба дивизии.

— Вчера приходил ко мне ваш юноша проситься в разведку, — заметил мне как-то полковник.

— Молод очень.

— Конечно, молод, — вздохнул командир дивизии, — однако трудно запретить человеку участвовать в таком святом деле, как наша война.

Разговор получился как нельзя более кстати. Разведотдел армии возложил на нас ответственную задачу. Необходимо было проникнуть в тыл противника. Как назло, товарищ, присланный для этой цели, попал под обстрел и погиб. Заменить его некем. Послать бойца на такую операцию нельзя. Немцы заподозрят лазутчика, а Женя, благодаря своему маленькому росту, вполне годится. Поговорил с комдивом, тот вызвал к себе Середу.

— Прибыл по вашему приказанию, товарищ полковник, — доложил юноша, вытянувшись перед Гуртьевым.

— Вольно, сынок, — сказал полковник, — присаживайся.

И начал разговор, хороший, задушевный. Глядя со стороны, казалось, беседуют отец с сыном. Нет войны, не гремят орудия, не гибнут в окопах люди. Полковник расспрашивал, Женя отвечал охотно. Теперь уже не вместить бы в несколько строк биографию шестнадцатилетнего парня. Речь шла о школе, семье, комсомольской работе, мыслях о будущем.

Как всегда, часто зуммерил телефон, то и дело отрывался от беседы Гуртьев, но затем вновь возвращался к ней.

— Ну что ж, — наконец решил он, — иди, сынок. Такие, как ты, выдержат, не подведут.

На заре Комов и Ахметдинов провожали друга, давали советы, снабжали чем могли. Комов подарил трофейный шестнадцатизарядный пистолет, а Ахметдинов — небольшой пакет, завернутый в пергаментную бумагу.

— Возьми, подкрепиться никогда не вредно, — ласково улыбнувшись, добавил татарин.

— Зачем, зачем, — попробовал отказаться Женя.

— Бери, когда дают, а вот когда вернешься, такой пир закатим, что самому начпроду страшно станет, — пообещал Комов.

Я стоял в стороне и думал: «Быстро возникает настоящая фронтовая дружба».

Середа был снабжен радиопередатчиком, который он нес в чемоданчике.

Дальше мы двинулись уже вдвоем. Получилось несуразное. Я волновался, а Женя, наоборот, вел себя как ни в чем не бывало. Он улыбался, шутил, весело поглядывая по сторонам. Утро едва занималось. Изредка посвистывали пули. Где-то неподалеку бухали мины.

— Координаты и ориентиры помнишь, не спутаешь? — спросил я.

Он даже как будто немного обиделся:

— Что вы, товарищ капитан, до смерти не забуду, могу ответить, как на экзамене, — а помолчав немного, спросил: — Товарищ капитан, почему полковник так сильно на моего погибшего отца похож? Не по внешности, нет, а вот сам не пойму чем. Только очень похож. Так хорошо мне было с ним вчера, — и, не дожидаясь ответа, деловито: — До наблюдательного пункта по-пластунски доберусь. Так вернее.

— От души желаю успеха. Ты идешь в нейтральную зону. Немцев там нет, но осторожность никогда не мешает.

— Не сомневайтесь, буду глядеть в оба, — бодро пообещал юноша и скрылся среди развалин.

Все утро он не выходил у меня из головы. Все представлялось, как ползет он к северной стене в указанное место, как с трудом, не обращая внимания на ссадины, пробирается по каменной основе здания, выбирая самое удобное место для наблюдательного пункта.

С Женей, как удалось узнать впоследствии, произошло следующее.

Вначале он дополз до бывшего здания Дзержинского райкома комсомола. Там, вероятно, остановился отдохнуть. В здании райкома ему приходилось бывать не раз. Здесь, в светлой, просторной комнате второго этажа, Середу принимали в комсомол.

Затем Женя упрямо, но осторожно, по-пластунски, слившись с землей, продолжал свой путь. Через пробоину он попал в большой, стоящий почти у переднего края немцев дом. Вскоре мы получили от него первое сообщение. Я не отходил от радиста, да и не я один. Гуртьев тоже то и дело наведывался сюда. Ждали с волнением. Приемник некоторое время молчал, затем радист вздрогнул, сделал нам знак рукой и, приняв первое донесение Середы, сообщил местонахождение трех минометов противника.

Еще четверть часа — и новое сообщение: в квадрате 51-Ж — офицерская столовая.

Офицер связи артполка связался со своими огневыми позициями, и наши орудия начали пристрелку.

— Метко бьете, — сообщил Женя и указал новый объект.

Затем сообщение: «С западной стороны здания показалась группа немцев. Идут во весь рост, словно у себя дома. Открываю огонь». Еще несколько минут — и коротко: «Бежали!»

Дальнейшее видели разведчики. Немцы засыпали снарядами дом, в котором засел Середа. Вокруг него творилось что-то невероятное — взлетали камни, рушились последние остатки стен.

Минут через тридцать с НП сообщили, что в том пункте, где расположился комсомолец, слышна интенсивная автоматная перестрелка. Это означало, что Середа обнаружен и вступил в неравный бой. Однако противник, очевидно, не предполагал, что имеет против себя всего лишь одного, и то совсем молодого, человека. Фашисты, вероятно, подумали, что наши части создали новый опорный пункт. На дом обрушился шквал артиллерийского огня. Удастся ли Жене уцелеть в таком аду?

«Жив ли? Жив ли?» — мучила мысль. Воображение рисовало страшные картины. Я представил себе, как он лежит в своем углу, прикрыв передатчик собственным телом. А кругом творится нечто невообразимое, остовы развалин вздрагивают до самого основания.

Но юноша еще не погиб. Снова нам сделал знак радист и принял новую передачу:

— Немцы кругом. На пункте «С» батарея. Веду бой.

Обстрел усилился, а приемник молчал. Напрасно радист взывал в эфир. Он кричал, не думая об уставных позывных:

— Женя, прием, Женя, откликнись, Женя…

Когда грохот орудий стих, никто уже не надеялся, что юноша жив.

Минуты казались часами. Равнодушно, как всегда, светило солнце. По синему небу медленно проплывали ленивые облака. А человек погиб.

— Замечательный парень, настоящий сталинградец, настоящий советский человек, — прошептал Гуртьев, но радист вдруг крикнул:

— Тишина, принимаю!

Полковник расцвел. Мы жадно следили за рукой, выписывающей букву за буквой.

— Патроны на исходе. Живым не сдамся. Еще несколько минут — и последняя радиограмма:

— Прошу бить по пункту «А». Скопление немцев.

— А где же он сам тогда? — озабоченно спросил Гуртьев.

— Не сообщает. Отойти от этого пункта Женя вряд ли мог. Кругом гитлеровцы. Судя по всем данным, он вызывает огонь на себя.

— А что же будем делать? — нахмурился Гуртьев. — Что будем делать?

Впервые я услышал от него такой вопрос. Затем командир дивизии принял решение:

— Будет хуже, если его ранят или захватят живым. По-моему, иного выхода нет, как только выполнить просьбу. Можно, конечно, предположить, что сам Женя и вышел оттуда, но…

Полковник внимательно посмотрел на лежащую перед ним карту, глубоко вздохнул и сказал артиллеристу:

— Огонь, полный боевой.

Через несколько минут на левом берегу Волги заговорил дивизион «катюш». Залп, другой, третий…

Гуртьев сжал кулаки и страшными, полными непереносимой муки глазами смотрел куда-то вдаль. Он, как и все мы, представлял себе смерть героя-юноши. Как и все, преклонялся перед его подвигом.

Весть о геройской гибели Жени Середы быстро облетела весь берег. А бойцы постарались донести ее и до граждан, не пожелавших перебираться на левый берег. Многие из них начали осаждать штадив предложением своих услуг. В большинстве случаев мы отказывали. Какую пользу, например, могла принести больная старуха, уговаривавшая, чтобы мы послали ее в тыл к врагу, или другой, тоже пожилой, не обладающий крепким здоровьем человек.

Явился пионер Миша Рязанов. Несмотря на строгий приказ переехать на левый берег, он бежал от сопровождающего и снова осел в своем «гнезде».

— Как бы мне вашего полковника увидеть? — спросил Миша у первого же встретившегося бойца.

— А тебе зачем? Может, помладше кого надо? Полковник-то занят.

— Сведения важные, — потупив голову и слегка покраснев, пояснил Миша.

Боец истолковал это по-своему.

— Тогда другое дело, пойдем, — и повел к штольне.

— Малец секретные сведения о немцах сообщить хочет, — таинственно шепнул он коменданту штаба старшему лейтенанту Чибиреву.

Тут-то мы снова и встретились с Мишей.

— Ба, старый знакомый, так ты же на левом!

— Нет, на правом, — буркнул мальчик. — Мне к полковнику надо… По важному делу.

— А мне не скажешь?

— Могу, только полковник-то старше, а тут дело такое, — он запнулся.

— А все-таки?

— Да нет уж, не скажу.

Мальчик обладал незаурядной волей. Ничего с ним не поделаешь. Доложил Гуртьеву.

— Э-э, вот вы какой! — подумал вслух Миша, увидав командира дивизии.

— А что, страшный? — и у глаз комдива лучами разошлись тонкие морщины.

— Да нет, — спокойно отвечал мальчик.

Он казался довольно примечательным в эту минуту. Маленький, в оборванном костюмчике, настоящий беспризорник, а вел себя независимо, с достоинством.

— Да нет, совсем не страшный, — уже улыбнувшись, повторил Миша, — коли бы боялся, не заявился бы. Дело у меня. Знаю, как целую армию фрицев изничтожить.

— Армию, да ну?

— Может, не армию, а полк, может, не полк, а маленько меньше, разве их посчитаешь, — уступил мальчик и деловито добавил: — Подвал есть под заводским домом, где прежде рабочее общежитие было, большой такой, хоть дивизию по нему веди, а из того подвала лаз в другой, а оттуда мы еще лаз пробили. А там уже и немцы. Вот и наступайте.

Гуртьев вынул из ящика стола карту.

— Указать можешь?

— А то разве нет, — надул губы мальчик. — Мы в пионерском отряде топографию изучали.

Однако как ни пыхтел мальчуган, а найти нужное сразу не смог.

Командир дивизии терпеливо наблюдал за ним, а потом помог ему ориентироваться. Теперь дело сдвинулось, и Миша указал дом с подвалом.

— Интересно, — сказал Гуртьев. — Молодец мальчуган, но помни: это военная тайна.

Миша серьезно обиделся, надул губы, стал совсем ребенком и буркнул:

— Я не маленький.

Вечером Сахно-старший с Мишей исследовали подвал. Все верно, ход под немецкую сторону есть.

И снова мальчика вызвали к командиру дивизии. Вид у него немного торжественный, помылся даже и как мог привел себя в порядок.

— Вот что, сынок, — обняв мальчика за плечи, сказал полковник, — за указание спасибо. Командование не забудет тебя. Но расскажи, ты как, тройки приносил из школы или четверки?

Мише вопрос не понравился. Он сморщил нос, нахмурился: причем, мол, тут школа, нынче война, однако на вопрос ответил:

— Зачем тройки, на тройках, как говорила бабушка, купцы в старом Царицыне раскатывали. Пятерки приносил.

— Так вот, родной, и новые пятерки завоевывай. Сколько вас здесь прячется, огольцов, небось всех знаешь?

— Как не знать, когда я их командир, — похвастался Рязанов. — Восемь нас.

— А народ вы дисциплинированный? Приказы выполняете?

— А то как же.

— Так вот, завтра в девять утра чтобы вся твоя команда явилась ко мне.

— А зачем? — встревожился Миша.

— Тебе кто спрашивать разрешил? Сказали явиться — и явись, — строго приказал командир дивизии.

— Есть, явлюсь.

Вслед за этим Гуртьев вызвал заместителя по тылу и велел приготовить восемь комплектов обмундирования.

— Притом самых маленьких, учтите, самых маленьких.

А затем Гуртьев обратился ко мне.

— Капитан, следовало бы спланировать, — побарабанив пальцами по столу, проговорил он, — спланировать организацию участия в ваших поисках детей грудного возраста, конечно, под вашим руководством.

Упрек заслуженный, стало не по себе.

— Словом, сделайте вывод. Ребят всех в тыл, — добавил он.

На другое утро в девять часов перед полковником вытянулись ребята. Босая команда выглядела довольно браво.

— Так вот, товарищи, — серьезным тоном обратился к ним полковник, — хотите помогать Родине?

— Служим трудовому народу, — отвечал хор детских голосов.

— А если хотите, то я вас направлю сейчас в одно подразделение. Обмундирую и отправлю.

Как загорелись глаза мальчуганов, не передашь, не нарисуешь.

— Но подразделение на том берегу. Работать будете в тыловых учреждениях, кто почтальоном, кто посыльным.

Мальчикам такое не понравилось. Но никто из них не смел перечить. Ничего не поделаешь, на то и армия.

— Но помните, ребята, слушаться любого приказа, за малейшую ошибку взыщу, — сказал полковник и прибавил, уже обращаясь ко мне: — Отправьте их на катере сегодня ночью. А пока проследите, чтобы их одели и накормили. Заодно проверьте, все ли подготовили для того, чтобы их обмундировать.

Ребят я отвел к разведчикам, и там они провели день. С заместителем по тылу договорился, вечером их эвакуировали на тот берег. И, конечно, не для работы в тыловых учреждениях, а в детприемник.

А на рассвете рота автоматчиков проникла по подвалам в тыл немцам. Получилось очень удачно. Наши уничтожили несколько десятков гитлеровцев и захватили их позицию.

…На войне особенно развито чувство локтя. Люди сближаются быстро и надолго. Бывало, встретишь спутника по бескрайним фронтовым дорогам, подружишься с ним, а расставшись где-нибудь у контрольного пункта, с любовью будешь вспоминать этого незнакомого, но ставшего почти родным военного.

Семьи нет. Она где-то в глубоком тылу. О ней думаешь по ночам, мечтая о далеком свидании. Свидании, напоминающем чудо. А пока… пока жену, детей, родителей заменяет боевая семья твоего подразделения. Тяга к ней сильна необычайно. Причем каждый немало повоевавший имеет свою самую любимую часть, «основную», как бы сказать. Эту и после бесчисленных неизбежных переводов он считает своей, ею гордится.

Только пятьдесят дней провел я в дивизии, но с тех пор, вероятно, до самой смерти буду считать себя гуртьевцем. А потому разлука с соединением показалась мне особенно тяжелой.

Случилось это так. Меня вызвал к себе комдив.

— Вас вызывает штаб армии, — сказал он мне.

Стало тяжело, как при прощании с родным домом.

На КП штарма в овраге, около нефтесиндиката, узнаю о своем новом назначении — помощником начальника разведки штаба армии.

Жизнь в «хозяйстве Чуйкова», или «наверху», как именовали его в дивизиях, мало чем отличается от жизни у Гуртьева. Почти круглосуточная работа, почти круглосуточные бои. Штаб армии в обычных условиях должен дислоцироваться за десять километров от переднего края. Здесь иное. Расстояние от КП до первой линии окопов измеряется порой сотнями метров…

Между тем Сталинградское сражение подходило к своему кульминационному пункту.

Кончалась вторая декада ноября. Немцы продолжали нажимать. В десятых числах месяца, когда по Волге плыло так называемое «сало», гитлеровцы в течение нескольких часов так бомбили передовую Людникова, что казалось, здесь все погибло. Но атака, предпринятая после массированного налета «юнкерсов», захлебнулась. Стряхивая с себя щебень, сплевывая попавший в рот песок, советские бойцы поднялись навстречу врагу и отразили его. Однако снова понеслись в пике «юнкерсы». Гитлеровцы занял» овраги. Еще атака — и передовая оказалась разорванной в нескольких местах.

В эти минуты особенно напряженно работала разведка. Мы тщательно изучали силы противника и установили, что он производит перегруппировку: снимает стоящие против 64-й армии румынские и итальянские части, отводит их во второй эшелон и заменяет подтянутыми с Дона эсэсовскими дивизиями. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнения — жди последнего боя.

Однако странно отнесся к таким сообщениям генерал Чуйков. Прослушав доклад, он как-то загадочно улыбнулся.

Война приучает обращать внимание на мелочи. Мысль напряженно заработала. Неужели ожидаемое наступает? Верилось: фашистам готовилась ловушка. А одновременно тревога. Эсэсовцы — не румыны. Кто знает, выдержит ли шестьдесят четвертая? Ведь силы войск на исходе. А ожесточенным атакам конца не было. Армейская передовая разорвана. Мы, правда, держались, но…

…Близится рассвет незабываемого 19 ноября. Тучи висят почти над головой. Даже осветительные ракеты не могут победить эту облачность. В такую погоду авиация бездействует. Впрочем, нет. Вот с левого берега Волги зажужжали шмелями ночные бомбардировщики — героические фанерные кукурузники, для них любая погода не страшна. Они хозяйничают над немецкой передовой, основательно обрабатывая ее. Сработав как следует, самолеты-крошки улетели.

В блиндаже духота. Предрассветные сумерки — лучшее время для прогулки. Я вышел из блиндажа подышать свежим воздухом. Вдруг вижу, впереди Чуйков. В руках у генерала часы, он смотрит на их светящийся циферблат и чего-то ждет. Позади Чуйкова начальник штаба Крылов и член Военного совета Гуров.

Сердце забилось. Неспроста такое.

Вдруг затряслась земля. Гул, приглушенный расстоянием, но потрясающий, неслыханный.

— Наверное, гроза, — вырвалось у начальника разведки армии майора Давыдова.

— Гроза, но не божья, а наша, советская, — усмехнулся Чуйков и, обняв Крылова, поцеловал его.

Что пережили мы — не передать. Значит, оно началось? Грудь распирал восторг, хотелось петь.

Как выяснилось, гитлеровцы еще не понимали своего поражения. 19 ноября они продолжали атаки. Они вышли к этому времени на берег Волги у Тракторного, у Мокрой Мечетки, в районе «Красного Октября» и у Купоросного. Бой продолжался весь день, ночью же в подразделениях частей Чуйкова был зачитан приказ о переходе в наступление. Двадцатого ноября, собрав последние силы, сталинградцы бросились в атаку. Противника захватили врасплох. Готовясь к наступлению, уверенные в близкой победе, фашисты оголили вторую линию обороны. А первую прорвали дивизии Горохова, Людникова, Родимцева и другие.

Однако и теперь, несмотря на прорыв в районе Серафимовича и Клетской, несмотря на окружение в районе Калача, враг сопротивлялся. Он не пал духом. Помню взятого в плен фельдфебеля одного из гренадерских полков. Матерый фашист, он держался почти вызывающе. Даже спорить пытался. Уверял, что Сталинграда как такового уже нет. Командование, мол, решает свои задачи, и окружение — чепуха.

В эту минуту немецкий «мессершмитт» вступил в бой с нашим самолетом и поджег его. Летчик выбросился, а гитлеровский ас стал его расстреливать.

— Видите, ваша авиация бессильна против нашей, — заявил пленный.

…Началось сжимание кольца. Враг часто переходил в контратаки. В районе Балкан он прорвал фронт и вышел к нефтяным бакам. В районе Рынка даже прорвался к реке. Там его и окружили.

Началась зима, суровая, с метелями и сильными морозами. Я не стану описывать долгие два месяца уничтожения армии Паулюса. Это достаточно известно. Последние два месяца битвы у меня в памяти сливаются в одно целое, подобное сплошному громадному дню, наполненному грохотом и свистом раскаленного металла. День, каждая минута которого подтверждала нашу победу.

…3 февраля оперативная группа штаба въехала на «виллисах» в город. Освобожденный город имел жуткий вид. Страшный город. Военные в нем ходили по диагонали, напрямик, гражданские по квадратам — невидимым следам вчерашних улиц. Впрочем, передвигаться опасно. Всюду указки с надписью: «Осторожно, мины!». Около универмага пленные гитлеровцы складывают в штабеля трупы своих солдат и офицеров. Действуют энергично. Специальными крюками волочат окоченевшие тела. Распоряжаются деловитые фельдфебели, покрикивая на недостаточно ретивых могильщиков. Смотришь и не веришь, неужели все кончено?

Около театра сообщают: в подвале засел кто-то. Осторожно спускаемся в черную, угрюмую нору. Навстречу выскакивает одетый в халат фашист и убивает одного из наших спутников. Фашиста тут же приканчивают.

Спускаемся ниже. Громадное, освещенное ацетиленовыми фонарями помещение. Страшная вонь. На каменном полу вповалку лежат раненые. Поодаль кучкой санитары и врачи.

Объясняем: «Бой окончен, армия Паулюса сдалась».

Не верят.

Полковник из штарма посылает на КП связного с запиской, в которой просит доставить в «госпиталь» продовольствие и лекарства.

Длинный сумрачного вида врач испуганно смотрит на полковника, а затем спрашивает:

— Значит, расстреливать будут?

В его глазах ужас.

— Что вы, — отвечаю, — полковник просто хочет помочь вам, покормить, обеспечить медикаментами.

В глазах собеседника недоверие…

…Мои записки близятся к концу, но, быть может, еще не следует ставить точку. Не только на пятачке волжского берега дрались — судьба великой Сталинградской битвы решалась и в донских степях. Уже много после, в госпитале, я получил письмо от старого друга, участника великого прорыва под Клетской. Приведу письмо полностью:

«…На рассвете нашу 252 дивизию вывели в танковый ров, который проходит перед станицей Клетской, красавицей станицей, но уже порядком разрушенной. Она в нейтральной полосе. Мы засели в придонских лесах, румыны же оседлали высоты.

Ночью начальник штаба полка капитан Серебряков вызвал меня к себе, сообщив, что через час идем в наступление.

Наступления ждем с нетерпением. Правда, наш полковой кругозор ограничен. Диапазон наблюдений не выходит за пределы расположения полка, длина фронта которого не превышает километра, но те, кто маршем проходили по донским степям к месту сосредоточения, понимают: готовится грандиозное. Мы двигались ночью, днем спали в землянках, вырытых кем-то заблаговременно. Во время этих ночных, бесконечных маршей замечали многое. Дороги к Дону напоминают весенний разлив рек. Сотни тысяч людей, похожих на древних паладинов в своих касках и плащ-палатках, идут и идут. Идут в темноте. Курить строго запрещено. Мы невидимы для ныряющих в черном небе «фокке-вульфов» и «мессершмиттов». Однако если сверху ночь скрыла полки Красной Армии своей шапкой-невидимкой, мы внизу чувствовали громадную мощь подкрадывающихся армий. Каждый сознавал: завтра, послезавтра эта могучая сила ударит…

Близится рассвет. Мы залегли в противотанковом рву. Тихо. Перед фронтом проносится на левый фланг донской кавалерийский корпус. Полки за полками в удивительном порядке, как на параде. Всадники один к одному, образцовые наездники. В одном строю молодые и старики, видавшие не одну войну станичники.

Корпус промчался — и снова тихо. Я смотрю на нескошенную черную рожь, покрывающую поле. Над полем вверх, километра за два, гора. На горе враг. Мы должны атаковать его. Атаковать — легко сказать. Там ведь стоят нацеленные на нас пушки и минометы. И нелегко будет, если они заговорят.

Нет, они не заговорили. Вдруг затряслась земля. Это бьет наша артиллерия, это наши минометы, «катюши». Батальоны идут вперед, а мы, штаб полка, еще стоим, еще ждем, с упоением вслушиваясь в величественную музыку победы. Она кажется замечательной, эта музыка, несравненной, вдохновляющей.

Вот двинулись и мы. Впереди сплошные разрывы. Гребень горы напоминает верхушку вулкана во время извержения, там все клубится, все пылает. Но вот кончается извержение. Артиллерийский налет уходит вперед, а над вражеской передовой появляются белая и красная ракеты. Значит, передний край противника взят, продвигаемся вперед.

Минуты быстрого бега — и мы на горе.

Тут все перепахано снарядами и пусто. Батальоны преследуют отступающих, мы не успеваем их догнать.

Вдруг откуда-то с левого фланга танки. Они ринулись на нас, однако стремительный налет «катюш» превращает их в горящие факелы.

Я оборачиваюсь назад и замираю от изумления. Весь склон черен от войск. Идут танки, несутся по большаку механизированные полки, за ними кавалерия, за кавалерией пехота.

А над головой низкие серые облака, защищающие от «юнкерсов».

Эта лавина обогнала нашу дивизию и устремилась вперед по полю. Ничто ее не может остановить. И каждому ясно: пришел и на нашу улицу праздник. Победа, замечательная советская победа.

Ночью в небольшом казачьем хуторе, за 37 километров от Клетской, к командиру полка подполковнику Володашику подходит радист и докладывает: принята сводка Совинформбюро.

Подполковник занят.

— Потом прочитаешь, — говорит он, а затем радостно: — Сегодня мы сделали эту сводку…»