КОРОБКА ПАПИРОС

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КОРОБКА ПАПИРОС

Наша жизнь имела свой быт, и, кстати сказать, довольно прочно установившийся. Я к нему привык сразу и незаметно для себя смирился с трудностями. Смирился потому, что размышлять что к чему времени не хватало. Встав задолго до рассвета, приведя себя в порядок, я погружался в деловую работу штаба дивизии, которая продолжалась до, глубокой ночи. На сон оставалось два — три часа. Работа то и дело прерывалась поручениями, не имеющими отношения к моим, непосредственным обязанностям. Чуть ли не по десять раз в день комдив то посылал проследить за переправой, то в один из полков, то поручал принять пополнение. Все эти задания считались, относительно безопасными, но слово «безопасность» совершенно неприменимо для тогдашних условий. Стали и огня хватало всюду, и путь к дивизионной кухне оказывался не менее рискованным, чем передовая. Расскажу об одном эпизоде. Однажды, например, противник сильно обстреливал пути к заводу. По дороге ходило немало бойцов, и многие из них гибли. Так как под рукой санитаров не оказалось, Гуртьев поручил мне взять разведчиков и заняться эвакуацией раненых. Вышли. Шагов через десять одного из моих ранило. Я с двумя залег, а остальным приказал отнести пострадавшего. Те через четверть часа вернулись. Снова продвинулись немного, и еще один выбыл из строя. Опять приказал отнести. Пока поджидал их, лежащий рядом со мной разведчик был ранен осколком снаряда в голову. Тащу его обратно, и вдруг у входа в штольню — Гуртьев.

— Молодец, — похвалил он меня, — многих вынесли?

Комплимент не понравился. Шутка ли, потерять сразу, так, ни за что ни про что, столько товарищей!

— Никого не вынесли, своих трех ранило, товарищ полковник.

Комдив понял, нахмурился и бросил:

— Отставить, возвращайтесь к себе, — а затем угрюмо: — Работаете на своем сырье.

Впрочем, в этих условиях самым мучительным являлись не подобные боевые эпизоды, а будничный, повседневный труд: выполнение своих непосредственных обязанностей. Самым тяжелым оказалось сесть за стол, взять в руки перо и корпеть над разведдонесением или планом предстоящего поиска. Тут сразу наваливалось всесокрушающее утомление, и голова деревенела. Хотелось спать. Так, словно лучше сна в жизни ничего нет. О постели, и притом настоящей, с чистыми простынями, я мечтал с наслаждением. Словом, чуть попадал в блиндаж, глаза смыкались, голова тупела. Под огнем такого не случалось. Под огнем нервы натянуты как струны, а мысли носятся как бешеные; сейчас же разрядка. Помню, однажды, чтобы не заснуть, напился черного-пречерного чая, такого, что язык стал горьким. И действительно, за ночь ни на минуту не закрыл глаза, а работал едва-едва, голова не варила. А между тем обязана была варить. Штаб — мозг дивизии.

И невольно рождалась зависть к фронтовым и армейским товарищам, имевшим хоть незначительное право на отдых.

Однако наш штаб действовал неплохо. Начальник связи, например, творил чудеса, молниеносно организуя исправления линии, маскируя провода.

Но вернемся к разведывательным делам. По сообщению пленных, в тылах их подразделений появились танки. Это настораживало. По сведениям, полученным из штаба армии, знал, что против нас стоят три немецкие пехотные дивизии, три артполка, один минометный, и, кажется, все, о танках армия ничего не сообщала. Позвонил в армейский разведотдел. Проверил еще раз, танков нет. Значит, лично мне необходимо срочно проверить показания пленных.

Заглянул в блиндаж к разведчикам, те встретили как старого знакомого. Фронт сближает, невольно торопишься полюбить понравившегося тебе человека, ибо кто знает, что завтра с ним случится.

Хозяева блиндажа угощали. А чем принять — у разведчиков всегда есть. На столе появились трофейные неаполитанские сардины и швейцарский шоколад.

Но мне было не до еды, я заговорил о танках. Ребята покачали головами: не слышно, мол, как будто. Вдруг поднимается Ахметдинов и протягивает мне коробку папирос «Казбек». Отказываюсь. На войне тянуло к тому, что покрепче, к махорке, но он упрямо сует свою коробку. Пришлось взять, открыть. Смотрю — внутри ничего. Удивился. А татарин загадочно улыбнулся и рассказал.

Полоса нашей дивизии была в два километра. Передовая тянулась то по обрыву, то по руинам цехов завода «Баррикады». Там один объект одинаково интересовал и нас, и немцев: большой дом, стоящий буквой «Г». Здание выдвинулось углом на позиции противника и для обеих сторон являлось непревзойденным наблюдательным пунктом. Гитлеровцы могли оттуда наблюдать за нами. Вот и претерпевал бесконечные неприятности многострадальный дом. То мы его захватывали, то немцы. И конечно, в основном в нем хозяйничали разведчики. Особенно часто сюда пробирался Ахметдинов. Этот вчерашний сапожник, мастер модельной обуви, превратился в настоящего Шерлока Холмса. Ни одна мелочь не ускользала от него. Попадая в Г-образный дом, он тщательно осматривал комнаты, подбирая каждую мелочь: пустую банку консервов, номер фашистской газеты и пистолетную гильзу. Все свои находки он приносил в штаб, а там делали выводы. Но в течение последних дней ничего нового обнаружить не удавалось. Брошенное вчера ничем не отличалось от брошенного сегодня. И вдруг два дня подряд — коробки папирос «Казбек». Значит, среди вражеских наблюдателей появился некто, вероятно офицер: вряд ли простой солдат достанет большое количество папирос, да еще русских.

Каюсь, вначале я не придал особого внимания находке. Потом почему-то подумалось, а что, если «Казбек» имеет отношение к танкам? Логически трудно установить какую-нибудь взаимосвязь, но… Перед глазами торчал танкист-наблюдатель с коробкой «Казбека» в руках, изучающий с крыши Г-образного дома нашу передовую.

Однако не напишешь же о таких предположениях в штаб армии, не доложишь комдиву, и… я молчал.

На следующее утро произошел эпизод, случайный, неприятный, следствием которого у меня был продолжительный разговор с Гуртьевым.

Начсвязи и я жили вместе. Выспавшись, мы сели обедать, иначе потом не успеешь. Нам принесли щи, а старшина налил в кружки водку. Вдруг — комдив. Полковник посмотрел на щи, приказал вызвать повара.

— Почему для меня варят особо? — строго спросил он.

Повар замялся. Это был пожилой старший сержант с деловитым усатым лицом. Усы придавали ему своеобразную старомодность, словно их владелец выполз из дореволюционного мира, известного больше по картинам. Старший сержант недавно кормил Гуртьева, а потому не знал его привычек.

— Да как же иначе, товарищ полковник, — наконец пробасил он, — куренком весь штаб не прокормишь. Так что уж извините, может, оплошал, но…

Комдив нахмурился:

— Александр Македонский в коммунистической партии не состоял, но, когда в пустыне ему кто-то принес воды, он вылил эту воду. И поступил мудро: начальник должен разделять трудности с солдатами, так-то, старший сержант.

Усач покраснел.

— Можете идти, товарищ старший сержант, — сказал ему полковник, а когда повар ушел, с волнением в голосе заговорил:

— Конечно, это мелочь, но в сталинградских нечеловеческих условиях мы должны быть аскетами, рыцарями без страха и упрека. Мы должны быть счастливы почетной миссией, которую возложила на нас история. — Гуртьев продолжал: — Да, трудности огромные, но впоследствии мы всю жизнь будем вспоминать каждую прожитую в этом пекле минуту. Мы совершаем великий коллективный подвиг. Будь моя власть, я каждому бойцу присвоил бы звание Героя Советского Союза. Понимаете — каждому! Трус здесь не выдержит ни минуты.

Говорил он негромко, проникновенно, душу захватывало. Вдруг полковник увидел бутылку с водкой.

— Пьете? — уже сурово спросил он и, не дожидаясь ответа: — Нехорошо. Если в окопах боец получает свои, положенные по приказу, сто граммов — одно, водка придает ему силы, взбадривает. Она — лекарство для изможденного человека. Но штабным офицерам пить нельзя. Я знаю, валитесь с ног, а голова ваша должна оставаться свежей. Нельзя, товарищи, нельзя…

Мы молчали, нечего было возразить.

— Не будем больше пить, товарищ полковник, — пообещал пришедший к нам обедать дивизионный инженер.

— И хорошо сделаете, — улыбнулся Гуртьев, затем, обращаясь ко мне: — А у вас что нового?

«Что? Да ничего нового», — тянуло сказать. Тут вспомнилась коробка «Казбека»… Впрочем, удобно ли докладывать о такой мелочи? А разве в нашем деле не играет роль любая мелочь? И я рассказал о находке. Гуртьев задумался.

— Вы говорите, такой коробки раньше не находили? Значит, на немецком НП появился новый посетитель. Кто — не знаем. Пойдем ко мне.

Уже в своем блиндаже полковник долго беседовал со мной и Ахметдиновым. Разведчика он расспрашивал тщательно, интересуясь всем, что удалось подобрать в Г-образном доме. Ахметдинов объяснил, что если делать выводы на основании оставленных немцами окурков и пустых папиросных коробок, то на наблюдательном пункте бывало не больше трех — четырех человек.

— Вот что, — сказал комдив, — сегодня ночью накройте фашистских наблюдателей. Устройте в Г-образном доме засаду и снимите их. Ясно?

— Ясно, накрыть наблюдателей, — машинально повторил я.

Позже у себя в блиндаже я разработал план поиска. Простой план. Ахметдинов с пятью бойцами проникают в дом и, спрятавшись, ждут гостей.

Но удастся ли спрятаться? Понадобилось проверить вопрос на месте. Здание, о котором шла речь, утром попало в наши руки. После долгого путешествия добрались до цели. Ахметдинов настолько хорошо изучил все подходы, что чертовски рискованный для непосвященных путь оказался почти безопасным. Мы петляли среди руин, укрывались в воронках, оставленных фугасками. Вообще говоря, пройти следовало километра полтора, а мы прошли не меньше пяти, затратив на это больше двух часов. В Г-образном доме мы застали небольшое сторожевое охранение, состоящее из пяти автоматчиков.

Командир отделения, сержант-грузин, докладывает: все спокойно. Гитлеровцы бомбили соседа. Уловка противника разгадывалась. Раз шумят на стороне, а здесь тихо, значит, готовится очередная пакость.

— Будьте настороже, — предупредил я сержанта, а затем мы стали исследовать здание, или, вернее, его половину, так как один из углов дома был поразительно аккуратно сбрит фугаской, сохранившаяся часть была более или менее целой. В части квартир сохранилась даже мебель. Мебель особенная, ее обивку не разглядишь: всюду на несколько сантиметров слой сероватой пыли. На одной из стен обратил на себя внимание портрет женщины с хорошо знакомым лицом. Знакомым, вероятно, потому, что и улыбка, и выражение глаз добрые, приветливые, материнские. Такая и детей хорошо воспитает, и о муже позаботится.

Но чем больше ходишь по остаткам квартир, тем больше понимаешь, тут не спрячешься. Немцы не дураки, наверняка все обшарят.

Спускаемся в подвал, холодный, длинный. Из черной норы веет сыростью и острыми гнилыми запахами. Чем дальше, тем больше. Передвигаемся быстро, но держим автоматы наготове. Кто знает, может, и нам готовят западню. Под первым подвалом — второй, или, вернее, провал. Осторожно проникаем и туда. Снова каменные норы. Мой трофейный электродинамический фонарь издает «жиг, жиг», словно ругаясь на своем металлическом языке.

— Здесь, — советует Ахметдинов, указывая на узкий, уходящий в сторону немцев коридор.

Исследуем коридор до конца, а дойдя до угрюмого тупика, вздыхаем с облегчением. Да, конечно, здесь. Однако каково сидеть в такой могиле разведчикам? Если немцы пожалуют сюда — смерть. Отойти некуда.

— Ничего, — угадывает мою мысль Ахметдинов, — завалим кирпичами вход, йе заметят.

Это не успокаивает, однако лучшего ничего не придумаешь.

— Прячьтесь здесь, а в двадцать четыре ноль-ноль начинайте, — приказываю.

Теперь остается решить не менее важное: как обеспечить выход из тайника и отход разведчиков после захвата пленных. Тщательно обследуем все сначала. Распределяем задачи по захвату. И уже наверху изучаем вражескую передовую. Впереди — руины стен и заводских цехов, железобетонные глыбы, похожие на чудовищных размеров льдины. Все светло-серого цвета. Дальше на юго-запад — макушка Мамаева кургана, над которой то и дело взлетают фонтаны огня и земли от падающих снарядов. Обстрел фашистских укреплений продолжается. Бьют наши из-за Волги. В ответ скрипит шестиствольный миномет…

К нашей компании присоединяется артиллерист, корректирующий стрельбу. Он что-то кричит в трубку полевого телефона, и почти через минуту начинается обстрел. Наша артиллерия пытается нащупать миномет. Впрочем, я не для того приполз сюда, чтобы интересоваться такой дуэлью. И я ухожу назад.

В штольне короткий торопливый разговор с Гуртьевым.

Полковник выслушал внимательно, а в конце доклада улыбнулся и тихо сказал: «Пойдите помойтесь, у вас и глаз не видно».

Упрек вполне заслуженный. В своем блиндаже смотрюсь в зеркало. Ну и вид! Как у трубочиста, правда, с теми коррективами, что на лице не сажа, а противная серо-коричневая пыль.

Моюсь и иду к разведчикам. Совещаюсь с группой захвата и с группой отвлечения. Особенно с первой. Ведь ее положение рискованное. Разговариваю и думаю: «А план-то мой не железный. Тысячи неожиданностей, которых не предугадать. Человек, оказавшись в бою, не станет слепо следовать инструкции».

Наконец совещание окончено. Крепко пожимаю руку разведчикам и чувствую себя виноватым. Мое-то место в тылу.

Вернулся к себе. Лег на холодные — как мне казалось, удивительно мягкие — доски нар. Впереди трудное дело, хотя бы полчаса отдохнуть. Однако не успел закрыть глаза, зовут:

— НО-2, к командиру дивизии.

Это меня. На фронтовом языке я не Владимир Евгеньевич Ленчевский, а НО-2, начальник второго отделения штаба дивизии. Так меня называют при исполнении служебных обязанностей. И очень хорошо, что так называют. Владимир Евгеньевич смертен, а НО-2 бессмертен. Исчезнет один, его сменит другой, и глаза дивизии будут смотреть.

Быстро вскакиваю. Усталости как не бывало. Минута отдыха несколько восстановила силы. У Гуртьева сидит начпрод.

— Чем снабдили разведчиков? — спрашивает командир дивизии.

Я не понимаю вопроса. У них как будто есть и автоматы, и диски.

— Всем, товарищ полковник, — отвечаю.

Комдив хмурится:

— А едой снабдили? Что они взяли с собой?

Невольно краснею. Забыл.

— Я приказал начальнику продовольственно-фуражного снабжения выдать им колбасы и консервы. Немедленно доставьте все это на место, — приказывает полковник.

Майор, начпрод, дает мне большой пакет.

— Сейчас отнесу, — отвечаю, но Гуртьев еще больше хмурится.

— Глупости, — бросает он. — Поручите связному.

И невольно поражаешься, как это полковник успевает все время учить меня, думать за меня. Порой верится, разведчики в центре внимания комдива, кроме нас, он никем не интересуется. Впоследствии не раз командиры полков и начальники отделений штаба дивизии думали подобное. Им тоже казалось, что Гуртьев только ими, только их работой и интересуется, что лишь они в центре его внимания.

Возвращаюсь в штольню и неожиданно замечаю: уже сумерки, а раз так, пора спешить на передовую.

Снова долгий путь к переднему краю. КП комбата находится в подвале полуразрушенного дома. Оборудован он неплохо. В углу — кровать с пружинным матрасом, стол, стулья. Дивишься и мысленно хвалишь горбоносого хозяина. Он умно поступает, стараясь обосноваться с комфортом. Тут привлекают внимание фотографии каких-то ребятишек на стенах. Неужели его дети?

Перехватив мой взгляд, капитан ласково улыбнулся:

— Наверху взял. Смотришь на личики этих ребят и согреваешься. У меня ведь в Казани свои остались.

— Верно, верно, капитан. Легче на душе, когда видишь веселенькие детские мордашки.

Объясняю задачу. Капитан хмурится.

— Значит, уступить дом, но так, чтобы через час отбить, — ворчит он.

Нетрудно понять его досаду. Вчера брали, а сегодня отдавать.

— А когда отойдете, не давайте ни минуты покоя.

Он снова хмурится. Легко мне командовать, а ему мой поиск стоит людей, боевых товарищей.

По-мышиному тонко, но пронзительно зуммерит телефон. Комбат резко берет трубку.

— Что атакуют? — хриплым, сердитым голосом спрашивает он. — Кого? Гогоберидзе? Вот беда, — и злобно: — Отходите, немедленно отходите. Постреляйте и возвращайтесь во вчерашние окопы.

— Немцы нажимают на Г-образный дом, — поясняет он.

— И прекрасно, — вырвалось у меня.

— Нечего сказать — «прекрасно». Гогоберидзе убит! — кричит комбат, негодующе глядя на меня.

Гогоберидзе… Перед глазами возникает знакомый сержант-кавказец, но лица его уже не помню. И становится стыдно, как это я забыл.

— Но мы бы так не сдали домину, — продолжал комбат.

В голосе его звучит укоризна: знаем, мол, ваши штабные штучки. Впрочем, он ведет себя как гостеприимный хозяин. Приказывает подать ужин, и, конечно, с водкой. Очень хочется выпить — весть о смерти Гогоберидзе тяжело легла на душу.

— Помянем покойника, — говорит комбат, разливая водку.

Я отказался. Мой хозяин мрачнеет. Думает, верно, рисуюсь. Мрачнеет, но и сам не пьет. Ужинаем молча и расходимся. Я на наблюдательный пункт, он в роты.

На НП начальник штаба полка капитан Дятленко спорит с командиром из артиллерийского полка. Дятленко просит дать огонька, артиллерист отказывается, уверяя, что уже истрачен один боекомплект, надо беречь снаряды: когда подвезут новые через Волгу — неведомо, а так можно и ни с чем остаться. Я вмешиваюсь, и это решает спор в пользу начальника штаба. Артиллерист сердито кричит по телефону. Как рачительный хозяйственник, он бережет каждый снаряд, зная, что огонек всегда пригодится, а пехотинцев считает страшными транжирами.

Вот заговорила наша артиллерия, и стала легче. Словно близкий друг к тебе подошел на помощь.

С удовольствием вслушиваюсь в четкие, хорошо согласованные залпы.

— Молодцы, — хвалит капитан Дятленко.

Командир-артиллерист польщен, но все еще дуется:

— Целый боевой комплект можно эдак выбухать, не следовало бы, не следовало!

Артиллерийская дуэль вступает в свои права. Уже заговорили немцы. Снаряды ложатся почти у самого НП.

Начальник штаба приник к телефону. Дятленко в восторге. Здорово повезло. Артиллерийский налет помогает решить кучу неотложных, давно задуманных задач. Он приказывает второму батальону отбить лишний десяток метров, территории завода. Капитан на кого-то кричит, кому-то доказывает. Бесконечно пищит телефон.

«Левый сын» — так на фронтовом языке назван второй батальон — продвинулся, и начштаба идет туда.

«И отлично, что продвинулся», — решаю я. Теперь немцам в Г-образном доме не до осмотра помещения. Наблюдатели их наверняка торопятся. Раз наши атакуют соседа, значит, могут и тут наступать. Сижу в блиндаже и представляю себе, как крадутся мои разведчики из подземелья, как они выползают из колодца. Впрочем, ловлю себя на мысли, еще рано, часы показывают лишь 23 часа 30 минут.

— Может, хватит, — умоляет артиллерист. Он в уме подсчитал все выпущенные снаряды, подвел итоги и злится.

— Еще минуту, — теперь уже умоляю я и говорю это ему каким-то извиняющимся тоном.

— Минуту, — вздыхает артиллерист. — В минуту сколько выпущено будет снарядов. — И он, вероятно, снова сердито подсчитывает и подсчитывает.

А я думаю об Ахметдинове. Сейчас этот татарин мне дороже всех в мире.

Вдруг грохот. Вернее, даже не грохот, а словно что-то черное упало на землю. Страшное, ни с чем не сравнимое. Смерть? Нет, что-то похуже. Падаю, и чудится — конец. Становится очень холодно. А тело обдувает горячий песчаный вихрь. Первое, что приходит в голову, — жив. Необычайно радостно это открытие. Стараюсь угадать, что случилось. Встаю не сразу и робко. В душе отвратительный, спирающий дыхание ужас. Затем радость, буйная, почти ребячья. Даже и не ранен. А вокруг все разворочено. Теперь уже не думаешь о себе. Рядом хрипит командир-артиллерист. Застонал и кто-то еще… Я пытаюсь помочь, но боюсь неумелыми руками причинить боль.

Минута-другая удивительной суеты, и все становится на свое место. Какие-то ловкие, внезапно появившиеся откуда-то санитары уносит раненых. Связисты деловито чинят поврежденную линию. Еще немного, и зуммерит телефон. Спрашивает Гуртьев, вездесущий комдив узнал о нашем несчастье. Мне нехорошо: спина потная и руки дрожат. Впрочем, голос Гуртьева успокаивает.

Но здесь нельзя оставаться. Мы переходим в соседние развалины. Не идем, а крадемся. Над головой светло — ракеты. Проклятые ракеты!

Близко стрельба. Несильная, но частая, значит, батальон атакует. Смотрю на часы — 24.00. Тут вспоминаю, наступило время встречи с разведчиками.

И снова вражеский налет. Падаю, встаю, снова падаю, снова бегу. Страх заменила досада — фрицы мешают добраться. Я сержусь, именно сержусь, потому что мне препятствуют продвигаться вперед. Внезапно гитлеровцы умолкают. Почему? Их накрыла действующая с левого берега артиллерия и «катюши». Наши любимые «катюши»! Артиллерия с левого берега! Если б не она, нам бы не удержаться здесь. Сколько раз мы благодарили этих умных наводчиков, которые из-за Волги помогали нам.

Наконец белый, особенно белый при свете ракет, домик, у которого назначена встреча с разведчиками. Домик цел, он поэтому и бросается в глаза. И вдруг я вижу Ахметдинова, ползущего с вражеской стороны, за ним еще двоих. Я подбегаю, мы падаем в какой-то ров, там можно и поговорить.

— Неудача, — шепчет старший сержант, — напали, а они — стрелять. Сопротивлялись, ни одного живого не взяли.

Неудача. Значит, усилия напрасны. И вспомнился убитый артиллерист, недовольный, что слишком щедро стрелял. Вот бы он сейчас ругался…

Медленно, теперь уже без особых предосторожностей спускаемся вниз. С Волги дует. На нам не до этого, не до личных переживаний. Состояние угнетенное. Стараемся продумать, как следовало поступить. Вина-то моя. Неверно расставил силы. Может, людей мало? Командир всегда виноват.

Перед докладом Гуртьеву расспрашиваю участников поиска. В блиндаже разведчиков уныло коптит светильник в гильзе. Ребята не спят. Вероятно, угадали по нашим лицам о неудаче и молчат, но молчат особенно угрюмо. А я снова переживаю свою вину.

Ахметдинов рассказывает, как выползали из колодца, как поднимались по этажам, как сбросили в лестничную клетку зазевавшегося автоматчика, как дрались в комнате и, наконец…

— Я взял у убитых фрицев солдатские книжки, вот, — и кладет на стол несколько длинных картонных тетрадок — удостоверений.

Разворачиваю одну, читаю фамилию обер-фельдфебеля пехоты, в другой — фамилию солдата, в третьей — тоже солдата, и вдруг… Затянутый в кожаный футляр офицерский документ, я едва не вскрикиваю: удостоверение офицера-танкиста Пауля Егера. На НП сидел фашистский разведчик, танкист. Мои уже догадались: дело успешное, а я бегу к Гуртьеву. Трудно передать мое ликование. Значит, жертвы не напрасны. Поиск оправдал себя. Командир дивизии слушает внимательно. Лицо у него сейчас очень сосредоточенное.

— Так, так, — констатирует он, — наши подозрения верны, — и удовлетворенно улыбнулся.

Гуртьев своеобразный комдив. Он много берет на себя. Он любит многое делать сам, но в штабную работу полковник не вмешивается.

В блиндаже начальника штаба мы обсудили план, как уточнить данные разведки, как разгадать замысел врага.

…Настала ночь. Какая по счету, не помню. Сутки слились друг с другом. Они терялись, сдваивались, полные утомления и тревог.

Я работал. Вопрос, который меня тревожил, дергал нервы, не находилось ответа. А разведчик не имеет права попадать в тупик. Между тем как объяснить загадку? Против нас уже который день находится некий таинственный запасный батальон. Он вступил в бой с первых же дней. Мой предшественник подробно о нем докладывал. Озадачивало одно: почему запасный батальон будто бессмертный? Меняются полки, дивизии, а ему хоть бы что.

Но как ответить на вопрос, раз нет пленных! Их становится брать все труднее и труднее. И вот пытаюсь поговорить с мертвыми. Читатель, наверное, подумает: игра в метафизику. Спятил, окончательно спятил капитан в норе гуртьевской штольни!

Нет, не спятил, но мертвых я заговорить заставил. В остальном помогли бойцы. Начальник разведотдела армии подсказал мне верное решение вопроса, сам бы я ни за что не додумался. Сибиряки нашей дивизии умные, понимающие ребята. Они охотятся за врагами по-таежному и, когда не удается захватить живьем фашистского зверя, отбирают у убитых документы. Их письма и солдатские книжки несут ко мне. Они тоже могут объяснить многое. Письма убитых рассказывают не только о настроениях солдат противника, не только о их личных делах, но и дают сведения тактического характера. Прочитываю одно письмо за другим и стараюсь ориентироваться в обстановке.

Вот наследство ефрейтора Ганса Коха. Кох — статный, красивый мужчина с умным продолговатым лицом, таков он на семейном фотоснимке, найденном в бумажнике. Он нижний чин таинственного запасного батальона. Но дело не во внешности, а в его письмах. В них много личного, интимного, много даже законной тоски по жене, детям, родному дому. Затем — типичная для солдат 6-й армии воинственная истерия, обещание штурмовать… Сибирь. Но это в первом письме, во втором, тоже неотправленном, уже другая песня, в нем жалобы на трудности жизни, вздохи и сетования в ужасно безводной степи. Степи, где негде напиться, не из чего развести костер.

Ого! У нас в Сталинграде как будто подобной пустыней не пахнет. Быстро переворачиваю страницу, чтобы узнать, когда датировано письмо, — совсем недавно. Убитый гитлеровец его написал лишь три дня назад.

Читаю письмо другого солдата, свежее письмо, и в нем снова степь. Вывод напрашивается сам собой. Часть батальона воевала где-нибудь под Котлубанью и ее только что перебросили сюда. Напрашивается и другой вывод. Запасный батальон — фикция, маневренная группа. Может, в него целую дивизию спрятали хитрые фашистские стратеги. Читаю следующее письмо — то же самое. Даже руки дрожат. Наконец открыты тайны пресловутого запасного батальона! Значит, проговорились мертвецы. Отлично!

Наверху бомбят. Настойчивый прерывистый гул долетел даже сюда. Временами земля дрожит от близких разрывов.

Вдруг — оглушительный треск и темнота. Взрывной волной опрокинуло гильзы. Штольня наполняется пылью, едкой, противной, заползающей в горло, в легкие. И сразу мысль: обвалился потолок. В коридоре суматоха, кто-то бегает, кто-то кричит.

— Засыпало! — раздается голос.

Да, это страшно. К такому мы не привыкли. Воевать — одно, а вот вдруг очутиться живым в могиле — другое. И люди, не боящиеся никакого черта, бледнеют. Начинается паника. Я сам чувствую, как холодный, отвратительный пот ползет по спине. Хочется бежать, но куда? Вокруг темнота и много песка, который сыплется с потолка.

— Прошу товарищей не сходить с мест. Спокойствие! Ждите моих указаний.

Это сказал Гуртьев. И — суматоха стихает.

— Товарищ полковник, разрешите приступить к самооткапыванию! — доносится голос командира взвода связи Хамицкого.

— А чем?

— Руками.

— Отставить. Кустарщина, — решает командир дивизии. — Откопают нас.

Он говорит так спокойно, что становится неловко за собственные тревоги. Конечно, откопают. Вот еще, нашел из-за чего впадать в панику. Очень стыдно!

Действительно, вскоре из соседнего блиндажа донеслись стуки ударов киркой. Еще несколько минут, и чувствуем волну свежего воздуха.

— Живы? — доносится вопрос оттуда, с «воли».

— Конечно, — за всех отвечает Гуртьев.

Зажгли свет. Потянулись к месту, где землю пробила бомба. Она разорвалась против блиндажа командира дивизии. Там все раскидано — карты, табуретки, книги.

Гуртьев улыбается, но его левая рука повисла как плеть. Лицо покрылось мелкими кровоточащими ранками. Врач кидается к полковнику.

— Займитесь более тяжелыми, я потом, — приказывает Гуртьев.

И это не рисовка, это строгий приказ, которого нельзя ослушаться, и врач подчиняется. Лишь после он оказывает комдиву медицинскую помощь. Еще полчаса, и штаб работает по-старому: снова зуммерит телефон, снова бегают по штольне связные, снова жизнь входит в свою колею.

Я позволю себе сделать небольшое отступление, рассказать еще об одном подобном эпизоде.

В конце сентября КП полка майора Кушнарева был атакован двумя батальонами гитлеровцев. Фашисты прорвались внезапно. Впрочем, сделать это было не так уж трудно. КП находился вблизи переднего края, а передний край охраняло совсем небольшое число защитников. В КП в эту минуту находился сам Кушнарев, его начальник штаба капитан Дятленко и человек двадцать пять бойцов и командиров. Они имели два станковых, три ручных пулемета и автоматы.

Начался неравный бой. Гитлеровцы наседали. Атака следовала за атакой, но победить они не могли. После каждой атаки на месте схватки оставались десятки трупов убитых фашистов. Ночью Кушнарев и Дятленко во главе своих бойцов сделали попытку вырваться из окружения, но из этого ничего не вышло.

Что делать? Завтра противник подтянет танки.

Выручил помощник начальника штаба полка по разведке старший лейтенант Афиногенов. КП размещался в одном из заводских цехов. Обследовав помещение, Афиногенов обнаружил туннель, уходивший к нашей передовой. Времени исследовать туннель не было. Решили рискнуть.

— Ну что ж, Афиногенов, попытаем счастье, под землей не страшнее, чем на земле, — сказал майор и приказал спускаться в темную бетонированную трубу, в которую с трудом могло протиснуться два идущих рядом человека.

Необычайное путешествие началось. Оно продолжалось недолго. Шагов через пятьсот туннель кончался. Впереди был завал, сделанный упавшей в этом месте фугаской.

Что делать? Вернуться?

— Раскопать, — приказал идущий впереди Кушнарев.

Выполнить приказ оказалось очень трудно. Ни у кого не было лопат. Копали ножами. Дело двигалось медленно. Миновал час, затем другой.

Внезапно раздались выстрелы.

— Немцы, — подойдя к Дятленко, сообщил Афиногенов.

— Уничтожить, — ответил начальник штаба.

В черной бетонированной норе завязался бой. Первая группа гитлеровцев была истреблена. Вскоре подошла другая. Фашисты наседали, но советским воинам повезло. Туннель шел зигзагами. Простреливать его оказалось невозможным. Немцы продолжали свои атаки, но защитники туннеля их отражали.

— Сдавайтесь, вы погибли! — кричали немцы, но в ответ получали лишь пули.

Тогда гитлеровцы поставили перед входом в туннель танк. Под землю полетели снаряды.

Убедившись, что танк ничего не может сделать, немцы положили взрывчатку и завалили вход в туннель. Но если фашисты оставили советских солдат в покое, то у них появился не менее страшный враг: воздуха не хватало, люди начали задыхаться. Кое-кто терял сознание, но работа по раскопке продолжалась.

Сутки сменились другими, воздуха стало еще меньше. Люди выбивались из сил.

На третьи сутки парторг полка Кошкарев прошептал:

— Товарищи, смотрите, свет!

И правда, впереди виднелось небольшое отверстие. Свежий воздух! С каким восторгом вдыхали его изможденные люди! Еще час напряженных усилий — и небольшой лаз сделан. Двинулись дальше. Дошли до места, где бетонированный коридор раздваивается. Пошли направо: так, думалось, можно вернее пробраться к нашей передовой. Двигались час, долгий час, но он не казался уже таким тяжелым. Дышать-то можно было!

И вдруг новая неудача — пол залит мазутом. Вначале на это не обратили внимания. Брели вперед. Но мазута все больше и больше. Он доходил до колена, а затем до пояса.

— Назад…

Дойдя до развилки, двинулись налево. Еще час утомительной ходьбы и — лаз. Но куда он ведет?

Первым вышел Афиногенов.

Раздались выстрелы. Афиногенов упал, но остальные прорвались вперед, к главной конторе завода, и заняли там оборону.

…Но продолжим мой рассказ. Вскоре после истории с завалом штольни я был послан в штаб армии для подбора разведчиков. Штаб находился на левом берегу Волги.

Со стороны кажется, до Красной Слободы рукой подать, она ведь всего лишь на том берегу Волги, а попробуй пройди! Переправу обстреливали и бомбили. Мины и фугаски падали непрерывно. По старой фронтовой привычке хочется залечь, а куда, в воду? К тому же чудится, что фашистский наблюдатель следит именно за каждым твоим шагом. И метко, проклятый, лупит. Вот в двадцати шагах мина разворотила понтон. Группа бойцов-пешеходов шарахнулась в сторону и оказалась в Волге. Мне удалось удержаться за веревочные перила.

— Сюда, товарищ капитан, сюда, — говорит мне оказавшийся рядом понтонник и как ни в чем не бывало ведет меня по остаткам проложенных под водою досок.

Переправа буквально кипела в фонтанах от падающих мин. Переживаешь постыдную беспомощность, но понтонники ведут себя как настоящие герои, они все время работают: то подводят запасные понтоны, то ремонтируют поврежденные; они слишком заняты, чтобы обращать внимание на обстрел.

Часа через два мокрый, продрогший, я в Красной Слободе. Врываюсь в первый попавшийся дом, или, вернее, подвал. Там живут местные люди.

Приняли меня хорошо. Гостеприимная старушка разрешает переобуться и взамен моих мокрых портянок дает сухие. Портянки — главное для солдата, теперь я могу спокойно продолжать путь. Но на минуту невольно останавливаюсь в дверях. То, что вижу, поражает: петушок, небольшой, белый, совсем довоенного вида. Я смотрю на него как на некую диковинку, словно эта птица какого-нибудь третичного периода, словно петушок — живое ископаемое. Ничего не поделаешь — отвык!

А бабушка жалуется:

— И зачем не курочка, снесла бы яичко, а этот живет дармоедом.

А в словах ласка: любит, видно, старушка своего нахлебника, сильно любит. Впрочем, и я тоже чувствую к нему симпатию и, найдя в кармане кусок хлеба, дарю его петушку.

Через час приятной прогулки, совсем необычной после овеянных пороховым дымом руин Сталинграда, вхожу в небольшую деревушку и с завистью поглядываю на ее обитателей. Счастливцы, спят, верно, с большим комфортом. Правда, снаряды долетают и сюда, да что они, разве вспомнишь о них, лежа на теплом полу жилого дома! Сколько мы в штольне шутили на эту тему, уверяя, что лучше такой жизни, как на полу ничего в мире нет.

Но и здесь люди живут своеобразно. Хозяйки варят обед для военных и вообще всячески заботятся о своих постояльцах. Они трогательно, ласково относятся к ним. Сразу чувствуешь, фронт и тыл соединились воедино.

Вот подошла женщина, еще молодая, но с утомленным, посеревшим лицом. Посмотрела на меня, покачала головой и вдруг сказала:

— Товарищ командир, не постирать ли вам бельишко? Думается, с передовой вы.

Я знаю, она рада услужить человеку с того берега сражающейся Волги, но, хотя предложение более чем кстати, времени у меня нет.

— А как там, скоро отгоните фрицев? — затем спрашивает она меня. В ее глазах вера в то, что мы победим.

— Скоро, скоро, — говорю я. Я тоже не сомневаюсь, не сегодня-завтра побегут немцы, и не только побегут, не только уйдут с нашей земли, но и наступит день, когда мы, защитники Сталинграда, увидим логово зверя — Берлин.

— Вот и я тоже говорю, — обрадовалась женщина. — Начальство нас хочет эвакуировать, а я ни в какую. К чему? Долго фриц не выдержит, да и польза от нас есть. Мужчина, что ни говори, без женской руки лада себе не даст. А у меня восемь стоят.

Она улыбнулась мне, как родному, и медленно свернула в ближайший переулок..

Но, оказывается, отдел, в который я направлен, расположен в другой деревушке. Иду туда.

Дорога вьется среди зарослей невысоких кустарников, ничего здесь нет особенно прекрасного, но я переполнен туристскими впечатлениями. Воспринимаю все по-новому, словно родился вчера. С любопытством рассматриваю желтоватый, осенний убор кустарников, с интересом слежу за их жизнью.

Новая деревушка, совсем крохотная, заполненная войсками. В одном из домиков меня встречает пожилой полковник со смуглым, очень утомленным лицом.

Заговорили о танках. Полковник нахмурился и посмотрел на карту.

— Да, — наконец заявил он, — вопрос необходимо немедленно выяснить, но как?

И снова задумался, а затем тихо:

— Я дам вам двух товарищей, они проникнут в фашистский тыл.

За словами последовал длительный детализированный инструктаж, как перебросить разведчиц, как руководить ими.

Еще полчаса беседы, и традиционное, чудесное, чисто фронтовое слово — отдыхайте.

Лишь тот, кто пережил гнетущее утомление передовой, поймет, как прекрасно снять сапоги, лечь на койку и закрыть глаза. И через минуту в комнате полковника я падаю на покрытый плащ-палаткой топчан и мгновенно проваливаюсь в сон. Приятный сон. Перед глазами солнечная, летняя Москва, Тверской бульвар. Девушки продают эскимо. Удивительно древние старушки греются на скамейках. Но — такова уж традиция тех дней — даже в сновидениях война. Падают мины, свистят снаряды. Просыпаюсь, но не успеваю закрыть глаза — снова та же война, отвратительно скрипит шестиствольный миномет, и начинается старое. Какая мука!

Ночью будят. Возвращаюсь в кабинет начальника разведотдела. Полковник по-прежнему работает за столом, а перед ним сидит худенькая, бледнолицая девушка в солдатской гимнастерке.

— Познакомьтесь, поговорите, а я пойду отдыхать, — сказал полковник и посмотрел на часы, я машинально сделал то же.

— Ого, полпятого!

Смотрю на девушку, стараюсь получше изучить ее. А она то и дело проводит рукой по шее, — видно, воротник тесен. Милая девушка. Лицо ласковое. Из-под пилотки выбивается золотистый локон. Большие карие глаза смотрят вопросительно.

Я думаю: разве такая годится? Разве это хрупкое существо может проникнуть в немецкий тыл? Становится стыдно за себя, сильного, здорового.

Но… надо начинать разговор.

— Вас как зовут? — спрашиваю.

— Нина.

— Сколько вам лет?

Ее длинные ресницы опускаются, щеки краснеют.

— Девятнадцать, — отвечает она совсем тихо.

«Эх, девочка, девочка, даже схитрить толком не умеет, а хочет в разведке служить», — проносится мысль.

— Ну хорошо, предположим, что девятнадцать, — говорю я, сознавая, что разговор не получается, идет не по-деловому, глупо. Беру себя в руки…

— Вам говорили о задании?

Она сразу же становится серьезной, глаза — строгими.

— Да, в общих чертах.

Это «в общих чертах» сказано суровым тоном. Однако мне надо основательно познакомиться с ней, и я начинаю.

— А может быть, в санбат, — рекомендую я мягко. — Почти все медработники нашей дивизии орденоносцы и медалисты.

— Зачем же в медсанбат? — возразила она. — Ведь у меня направление не к дивизионному врачу.

Слова произнесены твердо, нет, у девушки крепкий характер.

— Садитесь, Нина, — говорю я примирительно, — рассказывайте, где служили, что делали.

Ее губы обиженно сжаты. Еще заплачет.

— А разведчица из вас получится?.. — откровенно спрашиваю я.

Полковник советовал перепроверить товарища, поговорить серьезно. Но выполню ли я его указание? Нина как будто обиделась. Она хмурится. Хватит, мол, болтать. Да, такая не побоится. Это радует. Человек должен идти в лагерь врага без колебаний. Впереди слишком много неожиданностей, слишком большой экзамен воли.

— Ладно, — говорю, — перейдем к делу.

* * *

Слова растапливают ледок. Нина улыбается, и ее большие темно-карие глаза блестят. Она рассказала о себе просто, подробно.

…Школу разбомбили, дом разрушили. Отец, старый большевик, умер задолго до войны. Мать убило фугаской. Девушка пошла в военкомат. Не без труда ей удалось упросить комиссара дать приказ о зачислении в противовоздушную оборону. И вот первая тревожная ночь на крыше большого незнакомого дома. Пронзительные звуки сирен. Белые, рассекающие черное небо мечи прожекторов и тягостный, непрерывный гул самолетов.

Стучат зенитки. «Юнкерсы» сбрасывают осветительные бомбы. Кажется, кто-то подвесил над домами эти зловещие светильники. В их слепящем оранжевом свете все окружающее становится каким-то призрачным, ненастоящим. Потом — нарастающий вой сброшенных бомб. Хочется сжаться в комочек, ничего не видеть… Но нельзя… Где-то почти рядом грохает взрыв. Дом вздрагивает, словно собираясь развалиться на части. Звенят выбитые стекла. И вот на другом конце крыши что-то вспыхивает. Зажигательная… Нина стремительно бросается туда. Ловко орудует щипцами. Минута — и бомба обезврежена. А дальше работа в госпитале. Долгие бессонные ночи у изголовья раненых. Но враг подошел к родному городу. Бои уже на южной окраине — в Ельшанке. Снаряды рвутся в районе вокзала. Санитарные поезда сюда больше не приходят. Надо искать новое применение своим силам.

Где? Да, конечно, там, где больше опасности. Почему? Ответ ясен. Сталинградская комсомолка видит свое место в борьбе на самом трудном участке. Нина-разведчица готовится к самому опасному.

— Ну что ж, Нина, — говорю я, — давайте договоримся.

— Товарищ капитан, — порывисто произносит она, — честное комсомольское, доверие оправдаю.

Утром меня познакомили с Тоней, Нининой напарницей. Тоня кажется совсем девочкой, но это-только первое впечатление. Когда она говорит о предстоящей работе, чувствуешь: такой можно верить.

Несколько часов продолжительных деловых, но в то же время и задушевных бесед, и мы возвращаемся назад. Переправа. Испытующе смотрю на спутниц. Не струсят ли? Нет, они спокойно идут среди разрывов бомб и лишь вздрагивают, когда всплески от упавших мин окатывают их с ног до головы.

Ночью в штольне с девушками беседует комдив.

— Ты не боишься попасть в лапы фашистов? — спрашивает он Нину.

— Конечно, боюсь, — отвечает та и, сдвинув брови, добавляет: — Но раз надо, так надо.

— А ты? — спрашивает ее подругу Гуртьев и пристально смотрит ей в глаза.

Тоня выдерживает его взгляд и отвечает:

— Задание выполню.

— Тогда идите сюда, — говорит полковник и подводит их к карте. Он подробно объясняет, как и куда идти, разъясняет задачу.

Слушаю и думаю: а я бы так не смог. Думаю и удивляюсь, как хватает у комдива времени учить меня.

— Помните, лишний шаг, одно неосмотрительное движение — и дело погибло. Время дорого. Опять придется начинать сначала. Продумайте задание до мельчайших мелочей.

Потом мы ужинаем, а может, завтракаем, не разберешь, как назвать такую предрассветную трапезу…

Лил крупный, очень холодный дождь. Он усиливался и переходил в ливень. В землянке образовалась лужа.

— Пора, — приказал по телефону Гуртьев.

Мы вышли к нашей передовой. Тихо. Впрочем, нет, не тихо, сильно шумит вода, но мы не обращаем на это внимание. На войне ухо реагирует на другие, более угрожающие звуки: стрельбу, разрывы снарядов. Ни того, ни другого не слышно, — значит, тихо.

Мы заранее тщательно исследовали проход в подвалах в районе Г-образного дома. Разведчики «братья» Сахно уже побывали здесь. Они проведут девушек.

Как будто все хорошо, но сердце сжимается, когда думаешь, что их ждет.

Крепко пожимаю руки девушкам.

— Желаю удачи, — шепчу.

Они уходят. Еще злее ливень. Кажется, накопленная в тучах вода вся хлынула на землю. Спокойно, не прячась, возвращаюсь в штольню. Когда идешь без предосторожностей, напрямик, путь кажется очень близким. Гуртьев не спит.

— Проводили? — спрашивает он.

— Проводил.

Полковник вздохнул, а затем с благодарностью посмотрел на барометр:

— Молодец, не подвел, дождик-то настоящий!

Новый урок преподал мне командир дивизии. Он учел все, даже погоду.