ГЛАВА О ЗЕМЛЯХ, которые раньше скрывались за горизонтом, о технике ограбления экспрессов, о том, как нужно писать рассказы, и о девочке, которая всю жизнь ждет отца

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА О ЗЕМЛЯХ,

которые раньше скрывались за горизонтом, о технике ограбления экспрессов, о том, как нужно писать рассказы, и о девочке, которая всю жизнь ждет отца

Старший надзиратель, одетый во все серое, проводил Билла к западным воротам тюрьмы.

— Открывай, Томми, — сказал он дежурному. — Номер тридцать тысяч шестьсот шестьдесят четыре выходит.

Бородач Томми оглядел Портера с головы до ног и подмигнул:

— Ну и франт. А ведь я помню, как вас сюда привели.

— О, я это тоже очень хорошо помню, — сказал Билл.

Томми вынул из кармана ключ и подошел к двери.

— Прощайте, Портер. Смотрите больше не засыпайтесь.

В другое время Билл поморщился бы от такой шутки. Но сейчас ответил с улыбкой:

— Не беспокойтесь, Томми. Не думаю, чтобы нам пришлось когда-нибудь снова встретиться.

Дверь отворилась.

Дежурный караульный и старший надзиратель пропустили мимо себя человека в коричневом костюме.

Они видели, как он, немного сутуля широкие плечи, пересек пустырь, перебросил из руки в руку маленький саквояж, поддал носком ботинка камешек и начал спускаться с холма по направлению к городу.

Они заметили также, что шаг его был уверенным и что он ни разу не оглянулся.

… В кармане у него было семьдесят пять долларов — гонорар из журнала «Оутлук» за рассказ «Закон Джорджии». Пять «государственных» долларов, которые ему вручил Эль Дженнингс вместе с документами об освобождении, он не взял.

— Передайте их Билли Рэйдлеру, полковник. Я думаю, они ему пригодятся больше, чем мне.

Когда он садился в поезд, уходивший из Колумбуса в Питтсбург, появилось странное чувство. Любопытство, легкий страх, радость и тоска. Как тогда, в Техасе, на ранчо братьев Холл. Словно он толкнул дверь и остановился на пороге нового мира.

Было тревожно и в то же время приятно.

Он знал, что это скоро пройдет.

И действительно, как только поезд тронулся, он весь отдался давно позабытому ритму движения.

Он следил за ландшафтом, быстро мелькавшим за окном, разглядывал пассажиров, улыбался женщинам.

По вагону прошел кондуктор, предлагая газеты. Он купил одну. Скользнул глазами по заголовкам телеграмм:

«Восстание на Филиппинских островах». «Судья Тафт принял должность гражданского губернатора Филиппин».

«В Буффало открылась пан-американская выставка».

«Общая стоимость скота на 1 июля 1901 года составляет 3 биллиона 700 миллионов долларов». «Национальный долг в течение года уменьшился на 24 миллиона долларов». «Морган и его компаньоны приобрели английские пароходные линии Лейланд в Атлантике». «Цены на мясо возросли на 11 центов за фунт».

Он сунул газету в карман, поудобнее устроился на скамейке и задремал.

Он проспал до самого Питтсбурга.

«7 сентября 1901 г. Питтсбург.

Дорогой Дженнингс, с тех пор как мы расстались, я каждую неделю собирался написать вам и Билли, но все время откладывал, ибо думал двинуться на Вашингтон…

Я неплохо устроился в Питтсбурге, но все-таки собираюсь через несколько недель уехать отсюда. С тех пор как я серьезно взялся за работу, мне пришлось иметь немало дел с издателями, и я заработал литературой много больше, чем если бы занялся каким-нибудь другим ремеслом. Питтсбург самая захудалая дыра на всем земном шаре, а жители его самые невежественные, ничтожные, грубые, опустившиеся, наглые, скаредные, грязные и гнусные псы, каких я когда-либо мог себе представить. Население Колумбуса — рыцари по сравнению с ними. Я пробуду здесь ровно столько, сколько это будет необходимо. Ни одного часа больше.

Кроме того, у меня есть еще особые причины, чтобы писать вам сейчас. Я завел переписку с издателем «Журнала для всех» Джоном Уэнемекером. Я продал ему в августе две статейки[7] и получил заказ на другие.

В одном из писем я предложил ему статью под заглавием «Искусство грабить поезда» или что-нибудь в этом духе; при этом я указал, что, по всей вероятности, смогу получить эту статью от специалиста по данному вопросу.

Само собой разумеется, что я не называл ни имен, ни местностей. Издателя эта идея, очевидно, сильно заинтересовала, и он два раза в письмах запрашивал меня об этой статье. Он боится только, что специалист не сумеет придать статье той формы, которая подошла бы для «Журнала для всех», ибо Джон Уэнемекер, надо вам сказать, очень строго соблюдает правила благопристойности.

Если вы захотите распространиться на эту тему, то рассказ можно будет пристроить, а вместе с тем откроется возможность и для дальнейшей работы. Конечно, нет надобности делать какие-либо указания, кто вы такой. Издателя, как я и полагал, интересует точка зрения на этот предмет специалиста, а не сам специалист.

Я представляю себе, что статья эта должна быть написана разговорным языком, приблизительно так, как вы обычно рассказываете, только в описательной форме; при этом выделите мелкие черточки и детали, чтобы вышло так, будто человек рассказывает о своем птичьем дворе или о своем ранчо, где он разводит свиней.

Если вы согласитесь взяться за перо, сообщите мне, и я напишу вам, как я представляю себе эту статью и какие пункты в ней надо выделить особо. Я могу просмотреть ее и обработать применительно к требованиям журнала или представлю вашу рукопись в том виде, как вы ее пришлете.

Словом, как хотите. Поскорей сообщите мне ваше решение, потому что я должен ему ответить.

Писать письма для меня сущее наказание. Когда я пишу карандашом, мой почерк становится ни на что не похожим.

… Передайте Билли Рэйдлеру мое глубочайшее почтение. Скажите ему, что в нем одном больше аристократизма, чем во всем населении Пенсильвании, не исключая воскресной школы Джона Уэнемекера. Да восходит вовеки к небесам дым его сигареты!

Меня окружают здесь волки и печеные луковицы, так что словечко от одного из тех, кто принадлежит к соли земли, будет для меня точно лепешка из манны, упавшая в пустыне с чистого неба.

Ваш Б. П.».

«Колумбус, Огайо, 10 сентября 1901 года.

Билл, дружище, ты не представляешь, какой радостью было для меня твое письмо. Оно воскресило во мне веру в дружбу, веру в себя и веру в будущее.

Однако не буду распространяться о нашей жизни, которая тебе хорошо известна. Все у нас по-старому. Как человек действия, я сразу приступаю к главному.

Я принимаю твое предложение. Можешь послать это письмо Джону Уэнемекеру, если захочешь, а можешь по моей теме сам написать рассказ.

Я хочу поделиться с тобой моим первым опытом в налете на поезд, а именно — нападением на экспресс МКТ.

В то время я примкнул к шайке Энди Питчера. У меня были основания для этого. Весь свет восстал против меня. Мне ничего не оставалось делать, как защищаться.

Через моего приятеля — ранчмена Харлиса — я отыскал Энди и его шайку. У них был очень уютный лагерь в горах. Старый брезент от повозки, натянутый на двух жердях, служил навесом для кухни, в которой Энди как раз стряпал лепешки в мешке с мукой. Он осторожно замешивал тесто, чтобы не подмочить остальной муки.

Я помню, как я лег у костра и закурил.

Помню, как какой-то человек верхом на лошади подъехал и остановился у ручья, поглядывая на меня.

— Это наш, — кивнул ему Энди.

Всадник спешился. Это был Боб, четвертый член шайки.

— Дело в шляпе, — сказал он, усаживаясь у огня. — Поезд останавливается у водокачки. Он подходит в одиннадцать двадцать пять. Нужно заставить старика задержать его.

Они сидели под навесом, ели лепешки и запивали виски. А я совершенно размяк от страха. Я не предполагал, что мне сразу придется участвовать в налете.

Экспресс мы должны были ограбить на мосту через реку Вердиграс, к северу от Мускоджи.

Энди подозвал меня и прочитал маленькую лекцию.

— Одному человеку почти что удалось ограбить поезд, — сказал он. — Двум это удавалось несколько раз, но самое лучшее число — три. Нас сейчас пятеро. Это, конечно, лучше, нежели трое, зато больше шансов, что кто-нибудь попадется. Будь начеку, дружок. Смотри, как и что делают другие. Не отставай. Без нужды в человека не стреляй. Все.

Больше о нападении не было сказано ни слова.

Мы сели на лошадей около трех часов дня и двинулись легкой рысцой, изредка останавливаясь, чтобы сохранить животных свежими для обратного пути. Было уже совсем темно, когда мы въехали, наконец, в лесок и привязали одну из лошадей к канадскому тополю, перебросив поводья всех остальных лошадей через луку ее седла. Все эти предосторожности очень важны при бегстве.

Как только мы начали пробираться через заросли к мосту, на меня опять налетел страх. Каждую секунду мне мерещились выскакивающие из—за деревьев полицейские. Самое близкое жилье было в пяти милях от нас, а единственным живым существом — старик сторож при водокачке у моста.

«Затея наша непременно провалится, — думалось мне, — ведь мы даже толком не обсудили плана действий, не посоветовались, кто что будет делать».

— А вдруг старик не захочет остановить поезд? Что тогда? — вырвалось у меня.

Энди засмеялся.

— Тогда им придется приставить к насосу нового человека.

Мы вступили на мост. Было 11.10.

Меня охватил панический ужас. Я оступился и чуть не провалился в реку сквозь перекладины. Энди вовремя подхватил меня.

Наш план заключался в том, чтобы остановить поезд посреди моста и тем самым помешать пассажирам выйти из вагонов.

Энди начал командовать:

— Боб, двигай за стариком, да смотри, чтобы он не забыл красный фонарь.

Джек, ты с Билем ступай на ту сторону, а мы с Элем станем справа.

— Боб вскоре вернулся, толкая перед собой старика револьвером в спину.

— Полегче, братец, полегче, — бормотал старик. — Я не собираюсь поднимать шум.

— Ничего, — говорил Боб, — это вроде разминки. По-моему, ты засиделся в своем ящике.

Послышался отдаленный перестук рельс.

Энди и я бросились через насыпь направо. За лесом мелькнуло яркое пятно фонаря. Паровоз выпустил облачко пара, засвистел у водокачки и остановился. Сам остановился у водокачки, не доехав даже до моста!

Рядом со мной хлопнул револьвер Энди.

Тут я пришел, наконец, в себя и принялся носиться взад и вперед вдоль насыпи, стреляя в воздух и дико крича. Биль и Джек стреляли по ту сторону состава и тоже орали точно сумасшедшие.

— Молодчина! — крикнул мне Энди, пробегая мимо. Два или три пассажира бросились к ступенькам вагонов, но я выстрелил в воздух над их головами — и они нырнули обратно.

Забава становилась все жарче, и я чувствовал себя наверху блаженства, как пьяный.

Тут паровоз снова запыхтел — и поезд тронулся. Он медленно прошел мимо нас, мигнул фонарем на заднем вагоне и скрылся за лесом. Наступившая тишина была как удар грома. Через насыпь перелезали Энди и Боб.

— Быстро! — скомандовал Энди, и мы пустились в обратный путь.

Я недоумевал.

— Не нашли ни гроша? — спросил я, наконец, у Энди.

— Нет, почему же, — отозвался он. — Мы попали-таки в служебный вагон.

А я и не подозревал, что они успели зайти в почтовый вагон. Я был так охвачен возбуждением, что не сообразил, к чему клонились маневры Энди.

Оказывается, он держал под прицелом машиниста, а Боб занимался проводником. Оба оказались очень сговорчивыми. Проводник даже сам вскрыл кассу и передал Бобу содержимое.

Больше я ни о чем не спрашивал.

Еще задолго до рассвета мы въехали в лес, в котором был разбит наш лагерь.

Мы с Джеком раздули костер и поставили на огонь котелок с кофе. Меня мучило любопытство узнать поскорее, какова наша добыча.

Но Джек беспрерывно болтал какую-то ерунду, остальные, посмеиваясь, слушали. Никто из компании, казалось, не думал о добыче. Они глотали кофе и обгрызали мясо с костей, как будто в еде был весь смысл жизни.

Наконец Энди потянулся, зевнул и сказал:

— Биль, принеси-ка сумку. Посмотрим, что там у нас. Мы все улеглись вокруг костра. Биль швырнул сумку к ногам Энди. В сумке оказалось два небольших пакета. Энди вытащил один из них, открыл его и высыпал в свою шляпу кучку драгоценностей. Маленькие синие и красные камешки, золотые цепочки с крестиками и медальонами, часы и кольца.

Энди разделил все на пять примерно одинаковых кучек. Потом вскрыли другой пакет. В нем оказалось шесть тысяч долларов. Сумма эта также была честно поделена. За какие-нибудь полчаса, полные захватывающего возбуждения, я заработал столько же, сколько за целый год практики окружного судьи.

Вот мой рассказ, дорогой Билл. Мне хотелось бы назвать его «Ограбление поезда». Если ты придумаешь название лучше — я не возражаю.

Жду скорого ответа.

Э. Дж.».

«Питтсбург, 13 сентября 1901 года.

Дорогой товарищ,

ваш быстрый ответ получил сегодня и прочитал с удовольствием. Уверяю вас, что для человека, находящегося в Питтсбурге, не может быть ничего приятнее, чем весть из тюрьмы. Он точно Лазарь, который, поджариваясь в аду, смотрит, как богач приказывает подать себе экипаж.

Неужели я так привязался к тюрьме Огайо?

Нет, сын мой, все на свете относительно. Я пытаюсь только с царской щедростью отдать Питтсбургу должное. Единственное отличие между Питтсбургом и тюрьмой заключается в том, что здесь не запрещается разговаривать во время обеда.

Теперь о вашем рассказе. Его надо чуточку переделать. Вот мои советы.

Никогда не пренебрегайте характерами описываемых людей, окружающей обстановкой, особенностями местности, в которой разворачивается действие, и — это, пожалуй, главное — говором, языком своих героев. Все должно быть принято во внимание. Все должно находиться в гармонии с темой.

Не надо выражаться высокопарно, цветисто, сложно. Настоящая проза всегда естественна, сдержанна и остра, как хорошо отточенный нож. Не пытайтесь удивить читателя необычными словечками. Это дешевый прием. Постоянное его применение ослабляет впечатление от прочитанного, а потом просто набивает оскомину.

Писать мнимо-сложно — не трудно. Писать просто — каторга. Простоты добиться всегда труднее всего, ибо простота сродни совершенству и красоте.

Фраза не должна хранить следа ваших усилий.

Далее. Вы написали рассказ (я говорю, конечно, вообще о рассказе). Первое условие настоящей вещи — не воспроизводить рабски те события, которые вы хотите изобразить.

Надо очень хорошо обдумать какой-нибудь основной эффект и изобразить затем такого рода события или так скомбинировать факты, чтобы этот основной эффект выделился. В рассказе не должно быть ни одного слова, прямо или косвенно не относящегося к заранее выбранному рисунку. Рассказ — это задача на составление одного уравнения с одним неизвестным. Если читатель сразу определит это неизвестное — значит, уравнение составлено неверно. Вот вам кратенькое руководство к дальнейшему. Как поживает Билли Рэйдлер? Попросите его снизойти и написать мне хотя бы две строчки.

Остаюсь преданным —

В. С. П.».

«Колумбус, Огайо, 28 сентября 1901 года.

Дорогой Билл,

на днях со мной произошла любопытная история. Я сидел и выписывал требования в канцелярии, как вдруг в комнату вошел высокий, плотный человек, грубоватый и самоуверенный.

— Я — Марк Ханна, — отрекомендовался он.

— Очень приятно, — ответил я.

Будь это сам Иисус Христос, я, наверное, ответил бы так же. Мне были безразличны громкие имена. Для меня в тюрьме они просто не существовали.

— Я сенатор Марк Ханна, — сказал он.

— Отлично, — сказал я. — Я вас узнал по портретам в газетах.

— Где начальник? — спросил он, видимо, уже не надеясь поразить меня.

— Вышел, — ответил я.

— Он прошелся по канцелярии и остановился у моего стола.

— Мне нужен человек по фамилии Дженнингс.

Теперь я оглядел его с любопытством.

— Это моя фамилия.

Он усмехнулся.

— Ну нет, вы как раз не тот Дженнингс, которого мне нужно. Тот парень грабил поезда на Индейской территории. Он настоящий бандит.

Я встал из-за стола. Кажется, даже побледнел.

— Сенатор Ханна, все люди равны перед стволом кольта сорок четвертого калибра.

И в этот момент в канцелярии появился Дэрби.

— Что это за тип? — спросил Ханна, показывая на меня.

Это специалист по ночным налетам на поезда. Эль Дженнингс. Вечник.

Ханна засмеялся.

— Я ему не поверил. Извини, приятель, — обратился он ко мне. — Я слышал о тебе от одного из моих друзей. Мне кажется, что ты прямой человек. Человек дела. При случае я поговорю о тебе с президентом Мак-Кинли.

Потом он ушел в кабинет Дэрби.

Вот, собственно, и вся история. Не кажется ли тебе, Билл, что он может выхлопотать мне помилование?

Эльджи».

«Питтсбург, Айрон Фронт Отель. 5 октября 1901 г.

Эль, это же чудесно! Ханна может это сделать. Он посадил в Белый Дом нынешнего президента, и, кроме того, он имеет закладную на все барахло Соединенных Штатов. Будьте спокойны, я узнал это из надежных источников. По-моему, можно ожидать помилования недельки через две. Постараюсь к этому времени зафрахтовать кареты.

Кстати, о рассказе. Я его проредактировал и послал Уэнемекеру. Старик ответил, что чек будет выслан сразу по напечатании. Как только чек будет получен, я пришлю вам вашу долю.

Да, прошу вас никому не открывать моего nom de plume.[8] Именно теперь, когда дела у меня налаживаются, я меньше всего хотел бы, чтобы кто-нибудь узнал его.

Сообщите, получили ли вы маленькую книжонку о том, как писать короткие рассказы? Я спрашиваю потому, что заказал ее на складе издательства и попросил прямо переслать вам. С этими проклятыми жуликами нужно всегда быть настороже, иначе они в два счета обведут вас вокруг пальца.

Передайте привет и мои наилучшие пожелания Билли Рэйдлеру и доктору Уилларду.

Жду ответ.

Остаюсь ваш — Б. П.».

Билл выходил на новую тропу.

В Питтсбурге, несмотря на предложение Рочей остановиться у них, он поселился в Айрон Фронт Отеле.

Он не взял ни цента из денег, предложенных миссис Роч. Он осторожно тратил свои семьдесят пять долларов.

Он ждал.

Он знал: в конце концов из Вашингтона, Нью-Йорка или из Сан-Франциско придет письмо с предложением.

А пока ежедневно к десяти утра он шел на Четвертую авеню и останавливался против большого коричневого дома, окна которого были прикрыты зелеными жалюзи.

Он вынимал из кармана часы и смотрел, как минутная стрелка подкрадывается к цифре три. Когда вороненое лезвие стрелки перерезало тройку пополам, из дома выбегала девочка в синем шерстяном платье.

— О, ты уже пришел, папа! — говорила она и просовывала тонкую ладонь под его руку.

Так, рука об руку, они медленно шагали по улице.

— Что ты мне сегодня расскажешь, папа?

Он улыбался.

— Если хочешь, про то, как меня принимали во дворце индийского магараджи. Или как турки в Стамбуле боятся свиней. Или о сальвадорских индейцах.

Девочка заглядывала ему в лицо. У нее был грустный разрез глаз.

— Какой ты счастливый, папа! Мне хотелось бы увидеть места, где ты побывал.

Он улыбался.

— Это не так интересно, как ты думаешь, Марги.

— Нет, папа, я знаю, что интересно. Я знаю! Только ты почему-то не хочешь рассказывать.

— Он прибавлял шаг.

— Хочешь я расскажу тебе про родео?

— А что такое родео?

— Это состязание ковбоев.

— Ты в прошлый раз уже рассказывал про ковбоев. Мне хочется про острова в Южном океане. Ты, ведь был на островах, папа?

— Нет, Марги, на островах я не был.

— Ну, тогда про индейцев. Про тех, у которых на голове перья. У нас в городе такие были. Они представляли в цирке. Они очень смешные.

— Индейцы — смелые люди, Марги.

— Они все время воюют, правда? Так говорит бабушка.

— Они любят свободу, Марги. Они любят зеленые леса, небо, ветер и солнце. Это — люди-птицы, девочка.

— Но, папа, ведь и мы тоже любим ветер и солнце.

Он покачал головой.

— Мы любим клетки.

— Какие клетки? — удивлялась Маргарэт.

— Мы отвыкли от простора, дочка. Нам тесно. Нам душно. Но мы ничего не можем сделать. Уже слишком поздно. Слишком много мы настроили клеток. Клетки-дома, клетки-города, клетки-книги, клетки-законы…

— Ты непонятно рассказываешь, папа.

— Ну, хорошо. Я тебе все-таки расскажу про родео.

…Письмо пришло из Нью-Йорка в марте 1902 года.

Издатель «Эйнсли мэгэзин» Гилмен Холл посоветовал ему перебраться «поближе к сердцу страны, где он, безусловно, найдет восторженных поклонников своего дарования и пробьет себе путь в большую литературу».

«Выезжайте немедленно, — писал Холл. — Наш журнал окажет вам всевозможную поддержку.

К сему прилагаю чек на 100 долларов на дорожные расходы».

Билл в тот же день отправил деньги обратно издателю вместе с телеграммой:

«Предложение принимаю. Деньги не нужны».

Он хотел войти в новый мир независимым, гордым и спокойным.

В деньгах он действительно не нуждался. В декабре он получил от «Эйнсли» сто долларов за рассказ «Красное и черное», а в канун Нового года журнал «Мэнси» прислал шестьдесят долларов за «Коварство Харгрэвса». Кроме того, в «Эйнсли» были отправлены «Друзья из Сан-Розарио» и «Исчезновение Черного Орла». По письму Холла он догадался, что издателю они нравятся. Об условиях работы для «Эйнсли» он хотел договориться на месте.

— Ты опять уезжаешь, папа? — спросила Маргарэт.

— Да, Марги, мне нужно ехать.

В Китай?

Он засмеялся, подхватил дочь на руки и поцеловал ее грустные глаза.

— Нет, девочка, нет, маленькая Дэл. На этот раз я не поеду ни в Китай, ни в Индию, ни на Цейлон. Я еду в Нью-Йорк.

— Я хочу с тобой, папа.

Он опустил ее на пол, погрозил пальцем и подмигнул:

— Т-с-с, Марги. Сейчас я поделюсь с тобой одной тайной. Ну, не вешай нос, улыбнись, слушай. Дай слово, что ты ничего не скажешь бабушке. Вот так. Хорошо. Слушай внимательно. Пройдет сто дней. Я оставлю тебе толстый красный карандаш, и ты будешь зачеркивать каждый вечер по одному дню в календаре, что висит на стене в гостиной. Так вот, когда ты зачеркнешь последний, сотый день, ты получишь от меня большое письмо. Там, в конверте, будет еще железнодорожный билет с зеленой полоской. Ты возьмешь билет и пойдешь на вокзал. Ты сядешь в красивый голубой вагон с большими окнами и приедешь в город, который в сто раз больше Питтсбурга. И вокзал там в десять раз больше, чем в Питтсбурге. Но ты ничего не бойся. Ты попроси кондуктора опустить стекло в окне и выгляни наружу. Ты сразу увидишь меня. Т-с-с! Кажется, идет бабушка. Ты поняла меня, Марги?

— Да, папа. Я буду зачеркивать дни.

В комнату вошла миссис Роч.

Ваши рубашки и носки готовы, Вильям. Прачка только что принесла их.

— Отлично, — сказал Билл. — Пожалуй, я пойду укладываться. Надеюсь, ты будешь умницей, Маргарэт?

— Да, папа.

Он уехал утром следующего дня, положив под подушку дочери десятидолларовую бумажку.