академик Легасов В.А. (запись на кассете N3)

академик Легасов В.А.

(запись на кассете N3)

Своими глазами видел как командиры экипажей, офицеры молодые загружали мешки песком, нагружали эти мешки в вертолеты, летели, устанавливали, выходили на цель, сбрасывали, возвращались и снова проводили эту работу.

Вот, примерно 27 или 28 апреля – эти два дня, ни Минэнерго, ни местные власти никак не могли организовать работу, такую форсированную, четкую, по подготовке тех предметов, которые требовали заброса в шахту реактора.

Где-то с 29 числа этот порядок был организован. Были установлены нужные карьеры, пошел свинец. Уже были расставлены люди и после этого дело пошло на лад. Вот к этому же времени, примерно, вертолетчики нашли способ действий своих очень такой эффективный, расположив наблюдательный пункт на крыше здания райкома партии в городе Припять. Оттуда они наводили на цель экипажи которые находились над четвертым блоком.

Я должен сказать что эта работа в общем-то была не безопасна, потому что нужно было зависнуть, сбросить большую тяжесть, уйти вовремя, не получив избыточных доз облучения и, главное, попасть в цель. Все это было отработано. Если мне память не изменяет, то цифры были такие: десятки тонн в первые сутки были сброшены, сотни тонн потом, пошли на вторые и третьи сутки.

И, наконец, майор АНТОШКИН, он как-то нам, Правительственной комиссии, вечером рапортовал о том, что за одни сутки было сброшено 1100 тонн материала. В общем такое форсированное, активное действие всех людей, доставлявших материалы и производивших сбросы этих материалов, привели к тому, что ко 2-му мая практически реактор был закупорен. И вот с этого времени выделения радионуклидов (сколь ни-будь заметное суммарное выделение радионуклидлов) из чрева реактора уменьшилось.

Одновременно воинские части продолжали проводить все необходимые разведывательные операции.

Работа Правительственной комиссии в первые дни происходила следующим образом. Рано утром Борис Евдокимович ЩШЕРБИНА собирал членов Правительственной комиссии. Приглашались все отвечающие за те или иные операции. Заседание начиналось, как правило, с доклада генерала ПЕКАЛОВА, который показывал состояние радиационной обстановки в зоне станции и прилегающих зонах. Конечно все эти дни, каждый день, обстановка становилась все более и более сложной, потому что и уже изученные участки давали более повышенный (день ото-дня) уровень радиации и число таких участков увеличивалось. Увеличивалось оно потому что выходили на новые объекты разведчики, ну и старые объекты получали большое количество попавших на них радиоактивных нуклидов.

В общем обстановка так осложнялась, что становилось понятным, что масштаб операции должен был быть увеличен. Еще в момент конгломерации процессов в самом четвертом блоке сразу же начались первые дезактивационные операции.

Но к чему они сводились? Я помню, как будущий Министр среднего машиностроения товарищ РЯБЕВ, сменивший МЕШКОВА в составе Правительственной комиссии, сам возглавил группу, (получив рецепт от специалистов о том как нужно готовить составы, способные образовывать при застывании полимерной пленки), организовал на открытой площадке на одном из хозяйственных участков города Припяти команду, которая занималась приготовлением таких растворов.

Затем сами группой они ходили и поверхности, наиболее загрязнённые, покрывали этими растворами. В это же время, группа, мною вызванная, под руководством товарища ЩУПАКА Александра Федоровича из нашего Института, занималась изучением способов введения таких компонентов в почву и на ее поверхность, которые способны были бы сорбировать наиболее подвижные радионуклиды, к каким относили цезий.

Вот тогда появились фосфатные составы. Группа Новосибирцев телеграфировала мне о необходимости более широкого использования туфов, целитов, а значит мы устанавливали Закарпатские, Армянские месторождения этого материала и заказали его составами.

Использование таких целито-содержащих материалов оказалось полезным. Полезными даже очень сильно, как и при внесении в почву для удержания радионуклидов, так и для внесения в тело плотин, уже начавших строиться по рекам, малым и большим.

Должен сказать, что, конечно, и бестолкового было много в этой работе. Не все точно документировалось, что уже сделано, а что не сделано. Давались команды. Проверка выполнения и точность выполнения команд иногда откладывалась на позже.

Так, уже спустя некоторое время, приехав на площадку я обнаружил, что в районе ливневой канализации сорбенты просто засыпают, в то время когда нужно было сделать соответствующие поддоны, с помощью которых можно было бы по мере насыщения сорбентов радионуклидами, быстро и просто менять один поддон на другой, а производилась просто механическая засыпка.

Лев Алексеевич ВОРОНИН, который в это время командовал Правительственной комиссией, довольно быстро меня понял. Мне показал, что дал соответствующие команды, но по-моему эти команды так до исполнения, в конечном счете, и не дошли.

Кроме того сама, периодически проводящаяся, смена состава Правительственных комиссии приводила к тому, что, – один состав закажет какое-то количество регентов, сорбентов, нужных материалов, – а другая команда приезжающих начинает действовать по несколько другой схеме и на приемных транспортных путях скапливалось достаточно большое количество неразгруженных вагонов.

Стали возникать такие материально-хозяйственные вопросы, возникла разделительная ведомость, связанная с тем, что всё, что проводится в штатном испытанном режиме – вот эти материалы забирает армия и используют их при дезактивационных работах, а все что должно испытываться, это все должно было поступать к организациям Министерства среднего машиностроения. Они должны были поредварительно материалы испытать и дать по ним соответствующее заключение и только после этого можно было их передавать армии для серийного использования.

Использовалось материалов много: и наши советские отечественные предложили, но, в общем-то все, в конце-концов, дело свелось к тому, что наиболее эффективными методами было пылеподавление и защиты свелись к следующим операциям: первая – на наиболее загрязнённых участках, это конечно прежде всего – механический сбор наиболее зараженных частиц.

Этот механический сбор при разных попытках использования, скажем, роботов, закупленных, в том числе и в ФРГ, оказался неудачным, потому, что все роботы, которые были испытаны в первый период времени, – они оказались либо механически неработоспособны в условиях развалов, в условиях больших неровностей на поверхности. Просто не могли механически преодолевать препятствия, а на ровных поверхностях, в условиях больших радиационных полей, электроника, как правило, управляющая отказывала, и эти роботы не могли действовать.

Поэтому, в конечном счете, наиболее удачным способом оказались бульдозеры дистанционно-управляемые, или просто бульдозеры-скреперы. Такая наша обычная техника, кабины которых была надежным образом освинцована и водитель защищался, находясь в этой кабине. Вот на первых этапах это и оказалось наиболее эффективным способом, когда с помощью обычной техники, но при надежной защите человека, управляющего этой техникой, удалось собрать и захоронить наиболее грязные частицы, наиболее опасные загрязнения.

Следующая операция было бетонирование уже очищенной земли с предварительным подслоем. Это такая операция проводилась. Включались в действие мощные пылесосы, перед тем как бетонирование производилось и убиралось достаточно большое количество загрязненной пыли.

Бетонирование, выведение различных лакусов, которые иногда оказывались и неудачными. Затем химические составы. Наиболее интересными из них оказались составы, предложенные член-корреспондентом Виктором Александровичем КАБАНОВЫМ, испытанные ранее в районах пылевых бурь в Средней Азии. Составы, которые были способны закреплять частицы почвы, но в то же время пропускать влагу и позволять подпочвенному слою жить нормальной жизнью. Вот эти испытанные составы оказались удачными. Виктор Александрович КАБАНОВ, с помощью руководителей Министерства химической промышленности, сумел в Дзержинске организовать достаточное производство этих средств и они в общем довольно широкое использование этих средств и они, в общем, в широкое использование вошли.

Самые тривиальные методы очистки имели то же большое значение: постоянное мытье дорог, создание пунктов дезактивации техники и людей, – это все, по мере развития событий, становилось все более широко используемым и все более организованным.

Начал я было говорить о том, как были организованы работы Правительственной комиссии. Начинала она работу свою очень рано, где-то в 7 или 8 утра проходило первое заседание, под руководством Председателя, на котором выслушивалась соответствующая дозиметрическая обстановка в различных регионах области. Давались соответствующие задания. Проверялось выполнение ранее сделанного. Затем все специалисты приступали к выполнению своих заданий и где-то поздно вечером (при ЩЕРБИНЕ это было, по крайней мере, где-то часов в 10 вечера) снова подводились итоги: давалась оценка радиационной обстановки, состояния работ по сооружению дамб, скважин, по получению необходимой техники по новым данным, по возведению саркофага.

Вся эта информация выслушивалась, тут-же принималось оперативные решение. Регулярно, несколько раз в день, с руководством Правительственной комиссии последовательно разговаривали товарищи: ДОЛГИХ Владимир Иванович, товарищ РЫЖКОВ Николай Иванович. Это было обязательно каждый день.

После приезда на место событий РЫЖКОВА и ЛИГАЧЁВА, я уже, по моему говорил об этом, но повторюсь – Правительственная комиссия первого состава выехала. При этом было объявлено, что она будет постоянной Правительственной комиссией, а менять её будут дублирующие составы. Но меня и СИДОРЕНКО оставили для того, чтобы я заканчивал работу по дезактивации, а СИДОРЕНКО – продолжал тщательно анализировать роль Госатомэнергонадзора, в том что было и в том, что происходит в настоящее время.

Поздно ночью, 4-го мая, там уже руководил Иван Степанович СИЛАЕВ (очень спокойный, очень деловито проводящий свои работы). По его приказанию меня разыскали. Оказывается меня вызвали в Москву, на заседание Политбюро на 5-е мая. Первым самолетом я вылетел.

Прилетел в Институт, где меня встретили, обмыли, отмыли, очистили, на столько, на сколько это было возможно. Вот, заскочил я домой, увидел свою жену, конечно, очень расстроенную, ну и к 10-ти часам приехал на Политбюро, где последовательно тов. ЩЕРБИНЕ, тов. РЫЖКОВУ и мне пришлось давать объяснение всему тому, что происходит.

Председательствующий на Политбюро Михаил Сергеевич ГОРБАЧЁВ сходу предупредил, что сейчас его не интересует проблема виновности и причинности аварии. Его интересует состояние дел и те необходимые мероприятия, еще дополнительные, нужные государству для того, чтобы быстрее справиться с возникшей ситуацией.

По завершению этого заседания Политбюро, Михаил Сергеевич, обращаясь неизвестно к кому, но видимо к Министрам БРЕЖНЕВУ, ЧАЗОВУ, которые при этом присутствовали, попросил товарищей вернуться на место и продолжить работу.

После заседания Политбюро я зашел в кабинет Бориса Евдокимовича ЩЕРБИНЫ и спросил: относится ли эта просьба и ко мне, или мне нужно задержаться, как и всей Правительственной комиссии здесь в Москве для продолжения своей текущей работы?

Он сказал: «Да, ты остаешься здесь и продолжаешь текущую работу». Я поехал в Институт, но еще не доезжая до Института, в машину мне позвонили от ЩЕРБИНЫ и сказали, что все-таки, по просьбе СИЛАЕВА, с который он обратился к Генеральному Секретарю, мне нужно выехать обратно в Чернобыль, потому, что односторонние действия ВЕЛИХОВА, который там оставался, по каким-то причинам, беспокоили Ивана Степановича.

Ну, и в этот же день, в 4 часа дня, с Чкаловска я вылетел на самолете и вновь оказался в Чернобыле, где и продолжал работу.

Работа шла примерно в старом плане, т е. шла она в трех направлениях:

1. наблюдение за состоянием 4-го блока, ибо основные засыпки уже кончились, а вводились различные зонды, с помощью которых можно было мерить температуру, радиационные поля, контролировать движение радионуклидов в 4-м блоке;

2. расчистка территории промышленной площадки самой Чернобыльской АЭС;

3. работы по сооружению тонелей под фундаментом 4-го блока и ограждение 30-ти километровой зоны, продолжение дозиметрических работ, и начало дезактивационных работ.

В это же время армия выделила строителей, областные организации выделили строителей для сооружения поселков, в которых могли бы жить эвакуированные люди.

Огромная была работа, требовавшая, и движение масс людей, и создание необходимой пропускной системы, и немедленного на месте составления плана организации работ.

В эти же дни, где-то 9-го мая нам казалось, что дышать, жить, гореть, 4-й блок перестал. Он внешне был спокойный и мы хотели день Победы нашей, 9-го мая, как-то вечером поздно, торжественно отпраздновать, но, к сожалению, именно в этот день было обнаружено небольшое, но ярко светящееся малиновое пятно внутри 4-го блока, что говорило о том, что температура высокая там еще имеет место, трудно было определить: горят ли это парашюты, на которых сбрасывался свинец и другие материалы. На мой взгляд, на это было очень не похоже, скорее всего это была раскаленная масса, как потом уже много позже я понял, раскаленная масса песка, глины и всего того, что было набросано.

Мы были, конечно, огорчены. Праздник 9-го мая был испорчен и было принято решение дополнительно ввести 80 тонн свинца в жерло этого реактора, что и было сделано. После этого свечение прекратилось и праздник 9-го мая мы уже более в такой спокойной и нормальной обстановке отпраздновали 10-го мая.

Не могу не отметить какую большую роль играл там маршал АГАНОВ, со своими инженерными войсками, потому, что сплошь и рядом возникали задачи. Для того, что бы пройти к той или иной отметке, протащить тот или иной шланг. Нужно было пробить отверстия. При этом каждый раз, когда решалась задача, скажем, пробивать это отверстие с помощью военно-инженерных средств, т е. стрелять, например, из пушек соответствующего калибра, то каждый раз возникала опасность – не рухнет ли оставшаяся конструкция. Нужно было сделать соответствующие оценки, прикидки. И вот всю эту работу маршал АГАНОВ и его подчиненные вели предельно четко, предельно организованно, собранно и очень точно.

Уже тогда, в эти трудные и тяжелые дни мы все таки имели некоторое, парадоксальное казалось бы, приподнятое настроение. Оно было связано конечно не с тем, что мы присутствовали при ликвидации такого трагического события. Трагизм, конечно, был основным фоном, на которым все происходило, но некоторую приподнятость создавало то как работали люди, как быстро откликались на наши просьбы, как быстро просчитывались различные инженерные варианты, а мы уже там на месте начали просчитывать первые варианты сооружения купола над разрушенным блоком.

Впоследствии эта работа была поручено заместителю Председателя Совета Министров товарищу БАТАЛИНУ, который взял руководство проектными работами в свои руки. А впоследствии само сооружение было поручено Министерству среднего машиностроения.

Где-то 9-10-го мая, вот в это время, после разговора по телефону с Михаилом Сергеевичем ГОРБАЧЁВЫМ, в котором он просил меня лично дать ему некую хронологию событий, описание того что происходит, поскольку он готовился к выступлению по Центральному телевидению перед Советским Союзом, я приступил к написанию соответствующей записки, где изложил, все, что к тому времени мне было известно: как развивались события; каким образом произошло разрушение 4-го блока; какие работы уже сделаны; какой большой объем работ предстоит сделать.

Эту записку я показал Евгению Павловичу ВЕЛИХОВУ, он в нее не внес никаких дополнений и Ивану Степановичу СИЛАЕВУ, который внес целый ряд организационных замечаний, – после чего втроем мы эту записку подписали и отправили Михаилу Сергеевичу ГОРБАЧЁВУ. Она и была частично использована в его (текст стерт).

Видимо я хотел сказать, что в Институте впервые образовалась, удалось собрать группу специалистов, которые смотрели на атомную энергетику как на систему, все элементы которой должны были быть равно экономичны, равно надежны и, в зависимости от размера того или иного элемента системы, его качества, в целом система атомной энергетики могла быть более или менее оптимальной.

Вот такие работы были только начаты. Мне всегда казалось, что это правильный подход. Понять какая доля энергии должна в форме ядерной энергии даваться в задании, вместе с энергетической комиссией Анатолия Петровича. Затем посмотреть какого качества энергия нужно, замещать ядерными источниками, потом посмотреть в каких регионах это сделать наиболее целесообразно и после этого сформулировать требования к аппаратам, которые могли бы наиболее оптимальным образом соответствовать тем задачам, которые вытекали из топливо-энергетического баланса страны. И выбрав соответствующие аппараты, уже над ними, инженерным образом работать так, что бы они отвечали всем международным критериям безопасности.

Вот эта группа вопросов мною была… Ну, к ней я был причастен, по крайней мере, в постановке задачи, в развитии этих работ. Она довольно успешно началась. Но вот с болезнью Александра Сергеевича КОЧИНОВА и с последующими событиями, – все изменилось. Сейчас снова возобновлен чисто инженерный подход, где просто аппарат с аппаратом сравниваются.

Каждый специалист, который придумал либо какое-то усовершенствование существующего аппарата, либо принципиально новый, доказывает его преимущества. Единой системы, критериев оценки такой нет. Может быть сейчас ее пытаются создать.

Я в последние месяцы уже не знаю, что происходит потому что когда-то я сформулировал характер этой работы, как он должен проистекать, но, а затем оказался из самой этой работы исключенным. Что там происходит сейчас, мне трудно сказать.

В общем составе работающей группы есть конечно умные специалисты, может все и станет на свои места.

Вот на заседании 14 июня Николай Иванович РЫЖКОВ в своем выступлении сказал, что ему кажется, что эта авария на Чернобыльской АЭС была не случайной, что атомная энергетика с некоторой неизбежностью шла к такому тяжелому событию. Тогда меня эти слова поразили своей точностью, хотя сам я не был еще в состоянии так эту задачу сформулировать. Но вот он сформулировал – таким образом.

Я действительно хочу понять те многочисленные остановки, случай, например, на Кольской АЭС, когда главный трубопровод, наиболее ответственный трубопровод, по сварному шву, вместо того, что бы нормальным образом осуществить сварку, сварщики заложили просто электрод и потом слегка его приварили сверху и, конечно, это могла быть страшная авария – разрыв большого трубопровода ВВЭРовского аппарата – это самая крупная авария с полной потерей теплоносителя, с расплавлением активной зоны и т д.

Хорошо, что персонал, как мне говорил потом директор Кольской АЭС ВОЛКОВ Александр Петрович, был так вышколен что бы быть внимательным и точным, потому, что свищь первый, который был замечен оператором, его то и в микроскоп не увидишь. Помещение шумное, каких-то звуковых сигналов то же можно было не услышать, – тем не менее оператор этот был на столько внимательным, что заметил аномалию на этом основном сварном шве.

Начались разбирательства. Выяснили, что это просто халтура была. Ответственный трубопровод халтурно заверен. Стали документацию смотреть. Там вроде подписи есть. При проверке документации оказалось, что не только подпись сварщика есть, что он качественно сварил шов, но подпись гамма-дефектоскописта, который проверил этот шов, – шов, которого не существовало в природе. И все это было сделано, конечно, во имя того, что бы увеличить производительность труда. Больше швов варить. И такая халтура, которая просто поразила, помню, наше воображение.

Это потом проверялось на многих станциях: эти же участки, эти же сварочные швы, – и не везде все было благополучно. Частые остановки аппаратов, частые свищи ответственных коммуникаций, не удачно работающие задвижки, выходящие из строя каналы реакторов типа РБМК, – все это каждый год происходило.

Значит, десятилетние разговоры о тренажерах, которые все успешнее, в большом количестве и лучшего качества ставились на Западе, и которых мы, по-прежнему, не имели в Советском Союзе.

Пятилетние, по крайней мере, разговоры о создании системы диагностики состояния наиболее ответственного оборудования, – ничего этого не делалось.

Вспоминалось, что качество инженеров и любого другого персонала, эксплуатирующего атомную станцию, постепенно понижалось. Но и всякий человеке, который бывал на стройках атомной станции, поражался возможности деже там, на таких ответственных обёектах работать, знаете, как на самой такой последней халтурной стройке.

Все это, как отдельные эпизоды, было у нас в головах, но когда Николай Иванович РЫЖКОВ сказал, что атомная энергетика шла к этому, – то вот перед моими глазами встала вся эта многолетняя создаваемая картина. Перед моими глазами встали специалисты собственного института, которые уж очень конкретно, очень привычно относились ко всему происходящему в области строительства атомных электростанций.

Вспомнил я Министерство, с его какими-то странными, в общем-то говоря, заботами – это не Главк, который нами руководил, этот главк который действительно сводил концы с концами, доставал деньги, доставал деньги, передавал информацию со станций на вышестоящий уровень, посылал куда-то людей на пуски-приемки.

И я стал вспоминать, что нет ни одного человека, ни одной группы людей, которые вели бы целенаправленную работу по анализу ситуации в атомной энергетике, по изменению практики строительства станций, поставки оборудования, – хотя отдельные такие спародические движения происходили.

Например, многолетняя борьба Виктора Алексеевича СИДОРЕНКО, поддержанная академиком АЛЕКСАНДРОВА, увенчалась, например, решением Правительства о создании Госатомэнергонадзора – такого государственного Комитета, представители которого должны быть на каждой станции, на каждом предприятии, изготавливающем ответственное оборудование для атомных станций, должны, так сказать, давать или разрешения или останавливать работу, в зависимости от ее качества.

Этот же Госатомэнергонадзор должен был тщательно пересмотреть все документы нормативные и улучшить их, и проверять соблюдение всех нормативных требований, при практической работе. Вот этот, скажем, вопрос был как-то решен.

Но был решен по чудному как-то. Вроде, знаете, как сейчас Госприёмка. Ну появилась большое количество специалистов, хороших специалистов, отвлеченных от конкретной инженерной практической и научной деятельности.

Сели они за столы. Начали выбивать себе дом, столы, должности. Начались какие-то такие дополнительные, конечно, временные осложнения в проведении тех или иных операций, но как видно было уже в начале деятельности этого Комитета, как показала Чернобыльская авария – эта организационная надстройка, из-за отсутствия продуманности собственно реальных механизмов воздействия на качество атомной энергетики, в общем себя этот комитет или не успел проявить, а может и никогда не проявит, с точки зрения повышения качества нашей атомной энергетики.

И требования ими формировались не идеальные, не такие которые должны быть для того что бы атомная энергетика была безопасной, а в требованиях своих они как-то исходили в общем от реальной ситуации, у нас сложившейся, используя некоторый опыт западный, – такая комбинация западного опыта, нашего опыта, сложившихся представлений, уровня машиностроительного производства Советского Союза, которое не может обеспечить или не обеспечивает те или иные требования, – и все это оставляло довольно такое впечатление клептической картины – не стройной, не сложной.

Многие регламенты, правила, требования были такими сложными, путанными. В отдельных частях противоречащими друг другу. Может быть, на первый взгляд, что бы понять что этого противоречия нет – надо было провести какую-то дополнительную работу.

Все, что казалось бы в нормальном режиме должно просто храниться на одной-двух дискетах на персональном компьютере, находящемся рядом с оператором, и он мог бы в любую минуту что-то для себя уточнить.

Все это хранилось в старых, затрепанных книжках, за которыми надо было идти, надо было изучать, смотреть засаленные страницы, – все это, конечно, производило довольно убогое впечатление.

Но мне показалось, что впечатление этой убогости, остроту эту испытывали очень не многие люди. Я не видело своих сторонников.

Как-то в руки мне попал журнал «Бизнесувит» – это еще, по-моему 1985 год, в котором была статья критикующая французов за активное сотрудничество (за попытку активного сотрудничества) с Советским Союзом в области ядерной технологии.

Ну, предполагалось, что мы увеличиваем Франции поставку природного газа, а в ответ на этот товарный продукт французы нам поставляют ядерные технологии, имея ввиду: роботов, которые способствовали бы проведению ремонтных работ, разгрузочно-перегрузочных операций, некоторое количество диагностических систем и целый ряд приспособлений, делающих технологию в реакторостроении и в эксплуатации атомных станций более современной.

Но вот американский автор статьи критиковал французов, что они зря это делают (по политическим мотивам, мол – зря, по экономическим мотивам – зря).

Но в этой статье было написано четко и ясно: во-первых, что физика реактора и, так сказать, физические основы атомной энергетики Советский Союз создал такие как во всем мире, ни в чем не уступают, но технологический разрыв, осуществления этих физических принципов – огромен и незачем французам помогать русским преодолевать этот технологический разрыв.

И перед этой статьей была такая паршивая, в общем, картинка нарисована, когда на фоне полуразвалившейся градирни около атомной станции французский, такой усатый, моложавый специалист пытается с помощью указки объяснить как надо строить градирни русскому медведю, который заложил палец в рот и с трудом понимает, что качество градирни имеет такое же неотъемлемое значение для качества атомной электростанции, как и сам ядерный реактор.

Вот такая карикатура злая была. Вот я помню, что с этой карикатурой я бегал по разным кабинетам: показывал ее МЕШКОВУ, СЛАВСКЛМУ, Анатолию Петровичу АЛЕКСАНДРОВУ и показывал как вопрос, на самом деле, очень серьезный.

Вот вопрос разрыва между физическими представлениями о том каким должен быть реактор; между некачественным изготовлением топлива; и всей суммы технологических операций, многие из которых казались мелкими, и которые практикуются на наших станциях.

Вы знаете, я не в одном месте не встретил понимания, а даже наоборот – Анатолий Петрович АЛЕКСАНДРОВ позвонил КОКОШИНУ – заместителю директора Института США и Канады (доктор такой – КОКОШИН – интересный человек, молодой) и просил его написать антистатью, – разоблачить, значит, автора этой статьи, что ничего подобного, что Советская атомная энергетика на полном уровне находится и так далее и так далее.

Хотя в статье утверждали, что Советская атомная энергетика с точки зрения вводимых мощностей, действительно находится не на мировом уровне; что реакторные концепции, принятые в Советском Союзе, являются физически правильными и обоснованными, что Советские специалисты-реакторостроители являются хорошими.

Но, что технологическое обеспечение – всего этого сложного цикла – является очень отсталым, поэтому: много людей работает на станции, много плохих приборов, много неточностей в работе систем, обслуживающих станцию и т д.

То есть, писалась там правда. Но, нет, – Анатолий Петрович настаивал на том, что бы КАКОШИН написал статью как такую, значит, ну, разоблачающую эти точки зрения.

Но у КОКОШИНА хватило мудрости или не хватило времени для того, чтобы вот такой антистатьи не появилось. Ибо, если бы она появилась, – она появилась бы как раз бы в Чернобыльские дни.

По этому эпизоду я хотел подчеркнуть, что я был единственный, пожалуй, ну из круга людей с которыми довелось общаться остро чувствующим эту проблему. Остальные, гораздо лучше меня зная ситуацию на атомных эжлектростанциях но как-то к этому относились спокойно.

Однажды я слышал от ПОНОМАРЁВА-СТЕПНОГО Николая Николаевича (есть такой у нас заместитель директора по атомной энергетике, первый заместитель директора – сегодня). Он занимался реактором высокотемпературным, гелио-охлаждаемым и всегда мы этот реактор рассматривали как реактор обладающий лучшими технологическими возможностями для народного хозяйства, имеющий более высокую температуру, значит его можно использовать: и в металлургии, и в химии, и в нефтепереработке.

То есть рассматривали не как конкурента атомной электроэнергетике, а как дополнение к ней.

Но однажды в разговоре он сказал, что реакторы ВВЭР очень опасны. И это верно. В этом смысле конечно не дополнение, а, на самом деле, – альтернатива сегодняшней энергетике.

Вот от реакторщиков я впервые услышал так, в спокойной, правда, манере произнесенные слова, но очень серьезные, что современная наша атомная энергетика на ВВЭРах и РБМК, в равной степени, является опасной и требует принятия каких-то дополнительных серьезных мер.

По свойству своего характера я начал более внимательно изучать этот вопрос и кое-где занимать более активные позиции и говорить, что действительно нужно следующее поколение атомных реакторов более безопасных и, скажем реактор ТТЭР или жидко-солевой реактор пытался продемонстрировать как следующую ступень, более безопасного реактора.

Но это вызвало в Министерстве исключительную бурю. Бурю негодования.

Особенно у Министра СЛАВСКОГО, который просто чуть-ли не ногами топал на меня, когда говорил, что это разные вещи, что я неграмотный человек, что лезу не в свое дело, и что совсем нельзя сравнивать один тип реактора с другим.

Вот такая сложная была обстановка.

Потихоньку работали над альтернативными реакторами. Потихоньку добивались усовершенствования действующих и, что самое печальное, никак не могли наладить серьезного объективного научного анализа истинного положения дел, выстроить всю цепочку событий, проанализировать все возможные неприятности, найти средства избавиться от этих неприятностей.

Пытался я, как уже говорил, создать лабораторию мер безопасности. Потом она вошла в состав отдела безопасности атомной энергетики.

Но, поскольку ее возглавлял СИДОРЕНКО (этот отдел), то у него все это было подчинено, все таки, опять же, – выработке нормативов, документов, процедур, улучшающих дело на сегодняшних атомных станциях.

Но до серьёзной теории, до серьезного анализа, до серьезных концепций дело не доходило и, в общем, это было достаточно тревожным.

Чем больше атомных станций строилось, тем все реальнее, конечно, становилась опасность того, что где-то, когда-то может произойти неприятность.

Это стало людьми как-то ощущаться, но все таки борьба с этими опасностями велась, как борьба с каждым конкретным случаем: на какой-то станции выйдет из строя парогенератор – вот начинают приниматься решения по изменению конструкции парогенератора, ну и, конечно, рано или поздно добиваться улучшения ситуации.

Потом еще что-то случиться: на РБМК канал какой-то разорвется, – вот, значит начинают исследовать – почему канал оборвался – в цирконий ли дело; в режиме ли эксплуатации станции; в каких-то других обстоятельствах.

Ну, улучшается при этом качество производимого циркония и качество изготовления труб из него, улучшается режим эксплуатации – и вот успокаиваются до следующего какого-то, – очередного, случая.

Вот мне все казалось, что это не научный подход к проблемам безопасности атомной энергетики, но опять же, в силу того, что мои профессиональные занятия находились в другой области, и здесь я был наблюдателем, интегрирующим всякого рода такую информацию, которую невозможно было обсудить в Министерстве абсолютно, – потому что там привыкли к совершенно конкретным инженерным разговорам: как сталь на сталь заменить, изменить ту или иную технологическую систему.

Все концепционные разговоры, все попытки какого-то такого научного последовательного подхода к этой проблеме осуществить, они не воспринимались никак.

Вот, накануне Чернобыльских событий, так дело все и развивалось.

Причем, количество предприятий, которым поручалось изготовление различных элементов оборудования атомных станций увеличилось ведь то же.

Начали строить «Атоммаш», вновь появилось много молодёжи, как наша пресса писала, завод построен был очень неудачно.

Качество, конечно, специалистов, которым еще предстояло осваивать свои профессии, желало много лучшего. Все это было видно, об этом комсомольцы, которые организовывали при ЦК комсомола штаб, помогающие развития атомной энергетики, много документов писали. Это было видно на станциях.

Особенно я был огорчен после посещения нескольких западных станций.

Особенно когда посмотрел станцию «Ловиса» в Финляндии. Станция построенная по нашей идеологии. Наша, собственно, станция.

Только строилась она финскими строителями.

Только выбросили всю нашу систему автоматизированного управления и поставили Канадскую. Заменен целый ряд технологических средств, – наши были исключены из эксплуатации, а поставлены либо шведские, либо свои собственные. Порядки, заведённые на этой станции, резко отличались от наших, начиная от входа на станцию, внешнего порядка на ней, обучения персонала, потому что на этой станции был нормальный тренажер, на котором весь персонал проходил периодическое обучение и разыгрывал возможные ситуации, которые могут быть на реакторе.

Поразило меня время, за которые на этой станции осуществлялась перегрузка. Очень интересно, персонал станции имел 45 человек, если мне память не изменяет, штата людей, которые занимались операцией подготовки перегрузки, т е. они планировали кто должен участвовать в перегрузке из людей не работающих на станции. Подбирали персонал. Договаривались о времени. Договаривались об инструменте. Договаривались о последовательности проводимых операций. Велась в течении полугода, примерно, очень тщательная разработка процедуры перегрузки.

Зато самая перегрузка занимала 18-19 дней, в то время как у нас она занимает там месяц-полтора, иногда и два месяца.

Зато оперативного персонала там существенно меньше чем у нас. Внешняя чистота станции. Оснащенность станционных лабораторий. Всё это разительно отличалось от того, что имеем мы у себя в Советском Союзе.

Да, еще я хотел бы сказать, о системах управления.

Как только вспомнишь, как же управлялась наша атомная энергетика: Минэнерго, с его главками; Минсредмаш, с его главками; Главный конструктор; Научный руководитель; на всех уровнях специалисты (от начальника лаборатории до директора института), – могли запрашивать информацию, вмешиваться в работу станции, писать докладные, чего-то такого предлагать, излагать, многочисленные ведомственные Советы, на которых чего-то обсуждалось и все это очень не стройно, не организованно, и не представляло из себя какого-то единого естественного рабочего процесса, а каждый раз это было откликом на некоторое техническое предложение, или на некоторую аварию, или на некоторую пред-аварийную ситуацию.

Вот все это создавало впечатление какой-то неряшливости и какого-то массового движения в неорганизованные работы в области атомной энергетики.

Это, кстати я менее остро чувствовал потому, что мои собственные функции сводились к тому, что бы в энергетической комиссии определять темпы ввода атомных электростанций во времени, ход событий, структуру атомной энергетики. Это, все таки, были перспективные вопросы.

А текущей деятельности я касался косвенно, в силу того, что это не было моей профессией, тем более мне не было поручено.

Но так все, чем больше я узнавал что там происходит, – тем тревожнее становилось.

Ну вот поэтому, когда Николай Иванович РЫЖКОВ на Политбюро и сказал слова о том, что атомная энергетика с неизбежностью шла к тяжелой аварии, сразу все эти, накопленные за многие годы, факты как-то выстроились у меня в одну линию и его слова светили, что это же так на самом деле и было.

И в общем-то все специалисты, – ученые, по крайней мере, каждый в разное время и с разных трибун об отдельных фрагментах, свидетельствующих, что мы находимся на дороге, ведущей к трудной аварии, говорили:

– говорил Анатолий Петрович АЛЕКСАНДРОВ, неоднократно приводя разительные примеры небрежности при монтаже атомных электростанций;

– говорил СИДОРЕНКО, говоря о беспорядках в эксплуатации и документации;

– говорили молодые специалисты; и

– говорили люди которые занимались материаловедением.

Возникала проблема неожиданно с тем, что, скажем, оказалось, что образцы-свидетели, опущенные в ту же финскую станцию «Ловиса» показали, что ресурс корпуса реактора может не выдержать заданных проектных параметров, – там на 30-40 лет, а он может работать существенно меньше.

Сразу начались отчаянные исследования, предложения, которые к настоящее время выработаны, – как справиться с ситуацией, (окончание стороны «А», части 5) как продлить ресурс работы корпуса.

Все это вот носило такой какой-то значит спародический, внезапно возникающий, характер. Но с одной стороны это можно было бы объяснить молодостью этой отрасли техники, и в какой-то степени это так, но, с другой стороны, это носило отражение и какого-то, в общем, неправильного стиля работы в целом.

Вот когда Николай Иванович свои слова эти произнес, когда все это ретроспективно, как прожектором, я осветил – все предшествующие события – я понял, что это правильные слова. Но понял я и другое, – что это не специфика атомной энергетики, что это все следствие организации работ вообще по созданию, тем более быстрому созданию, новой техники в которой нуждается народное хозяйство.

Вот способ организации работы на строительных площадках: несостыкованность разного типа производств (производств, скажем, тепловыделяющих элементов); машиностроительного оборудования; неготовности строителей принять это оборудование вовремя; замусоренность строительных площадок; постоянная такая, какая-то непонятная динамика в количестве работающего строительного персонала (строительного, я имею ввиду, на атомных станциях) – то очень много, то очень мало; то, так сказать, разворачиваются работы на станции, то вдруг останавливаются, потому что нет того или иного оборудования…

Все это вместе взятое очень неприятный характер носило и, в то же время, вряд ли было исключительным и специфичным только для атомной энергетики.

Поэтому слова-то Николая Ивановича РЫЖКОВА надо было принимать, наверное, существенно шире. И я для себя, вот после того как побывал на Чернобыльской станции после аварии, когда познакомился со всем что там происходит, – для себя то я лично сделал точный и однозначный вывод, что Чернобыльская авария – это апофеоз, это вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течении многих десятков лет.

Конечно, то что произошло на Чернобыле имеет не абстрактных, а конкретных виновников. Мы уже сегодня знаем, что система управления защитой (СУЗ) этого реактора была дефектна и ряду научных работников это было известно и они вносили предложения как этот дефект убрать.

Конструктор, не желая, так сказать, быстрой дополнительной работы, не спешил с изменением системы управления защиты. При этом есть конкретные, конечно, виновники.

То, что происходило на самой Чернобыльской станции, в течении ряда лет: вот, проведение, так сказать, экспериментов, программа которых составлялась чрезвычайно небрежно и неаккуратно. Перед проведением экспериментов не было никаких розыгрышей возможных ситуаций, т е. не разыгрывались ситуации:

– а что будет если вдруг эта защита откажет;

– а что будет если процесс пойдет не так как программа предполагает;

– как персонал должен поступать в том или другом случае;

– а можно ли реактор оставлять на мощности при прекращении подачи пара на турбину;

– а если это произойдет, то что может при этом случиться;

– а что даст подключение четвертых насосов ГЦН (главных циркуляционных насосов).

Вот все это, казалось бы, с точки зрения любого здравого смысла должно было быть разыграно перед экспериментом и этим или любым другим.

Но ничего подобного, конечно, не происходило. Принебрежение к точке зрения Конструктора и Научного руководителя было полным. С боем нужно было…

(запись стерта)

Кстати, о разговорах с Михаилом Сергеевичем ГОРБАЧЁВЫМ. Трижды мне по телефону приходилось с ним разговаривать там, находясь в Чернобыле.

Все это носило довольно странный характер. Он звонил, конечно, второму председателю Правительственной комиссии, товарищу СИЛАЕВУ Ивану Степановичу, может он звонил ЩЕРБИНЕ и с ним разговаривал, но это было вне моего присутствия. А вот когда мы были у СИЛАЕВА, то раздавались звонки от ГОРБАЧЁВА. Иван Степанович давал ему свою информацию, а затем, когда дело шло о каких-то более детальных специфических, профессиональных вопросах, он спрашивал: «Кому дать трубку, ВЕЛИХОВУ или ЛЕГАСОВУ?»

Вот в первом разговоре он сказал: «Давай ЛЕГАСОВУ трубку». Я стал с ним разговаривать. Вот он, Михаил Сергеевич, минуты три-четыре говорил: «что же там делается, меня эта проблема очень волнует, уже имя ГОРБАЧЁВА начинают во всем мире трепать, в связи с этой аварией и, значит, поднялся массовый такой психоз в мире. Какое там истинное положение?»

В ответ на это я ему обрисовал положение, что в основном, поскольку это уже было существенно после 2-го мая, где-то звонок был 4-5 мая, что в основном основные выбросы из разрушенного блока прекращены, что в настоящее время ситуация контролируемая. Масштабы загрязнений и зоны прилегающие к Чернобыльской станции и масштабы загрязнения всего мира, в целом, нам более или менее понятны. Нам уже было ясно, что пострадавших от лучевого поражения, кроме тех кто работал во время аварии на Чернобыльской станции, ожидать маловероятно, что контроль за населением ведется тщательный, что если будут в странах, на которые попали некоторые радиоактивные выпадения в результате аварии, приняты правильные информационные и санитарные меры, то никаких реальных последствий для здоровья людей не будет.

Это я говорил Михаилу Сергеевичу 6-го мая, скорее всего еще не зная того, что 6-го же мая к таким же выводам пришла Сессия Международной Всемирная организация здравоохранения, специально собранная по этому вопросу. Она так же пришла к выводу, что какой-то угрозы населению Западной Европы, других стран, происшедшая авария не несет.

Ну, рассказал о конкретной обстановке: где тяжелые участки, связанные с большими уровнями загрязнения; где обстановка более менее благоприятная; как идут работы.

Он удовлетворился этим разговором.

На следующий день, во время то же нашего нахождения у Ивана Степановича СИЛАЕВА повторно раздался его звонок и на этот раз он просил что бы трубку взял Евгений Павлович ВЕЛИХОВ.

Его он стал спрашивать о причинах, все-таки, происшедшей аварии, но Евгений Павлович начал давать несколько путанные такие, значит, пояснения и тут же сказал, что лучше об этом расскажет Валерий Алексеевич, ну и трубка была передана мне и я, может быть излишне детально, но передал причины происшедшей аварии.

И вот в этот момент Михаил Сергеевич попросил написать ему личное письмо, и, что меня удивило, именно мне на мое имя пришли письмо что как там происходило и что нужно сообщить. Ну вот я тут же сел за написание этого письма и потом, после некоторой редакции Ивана Степановича СИЛАЕВА, оно ушло в ту же ночь на имя ГОРБАЧЁВА, за подписью СИЛАЕВА, ВЕЛИХОВА и моей подписью.

Иван Степанович СИЛАЕВ, в составе своей смены, наибольше внимания, в процессе работы, уделял строительным работам, организацией бетонных заводов, или организацией подвоза бетона, потому, что самому ясно было, что нужно площадку около 4-го блока максимально бетонировать.

Он очень сильно гневался на, скажем, первого заместителя Министра энергетики и электрофикации МАКУХИНА, который, казалось ему, работает нерасторопно, и там даже поторопился принять решение такое, что я снимаю Вас с работы. Это решение, которое потом не состоялось, но слова такие произносились.

Именно Иван Степанович СИЛАЕВ ввел систему материального поощрения за проведение наиболее опасных работ. А наиболее опасными работами, в его бытность, было определение: находится или не находится, имеется ли вода, в верхнем и нижнем барбатерах, в помещениях находящихся под реакторным залом, потому, что это было важно.

Еще мы боялись того, что часть расплавленного топлива туда попадет и возможно такое мощное парообразование, которое вынесет дополнительную активность наружу.

И вот нужно было бы знать: свободны ли эти барбатеры и, затем, оставлять ли их пустыми, значит, заливать ли их, может быть, бетоном специальных марок. Вот вся эта группа вопросов, которую взял в свои руки Иван Степанович СИЛАЕВ.

Подойти к этим борбатерам было довольно трудно, потому, что рядом расположенные коридоры были заполнены водой с того момента когда реактор пытались охлаждать водой. Уровень воды, активность ее была высокой – до кюри на литр доходила активность воды в отдельные моменты времени и в отдельных точках.

Включились откачные устройства, эту воду скачивали, и все таки, значит, задвижку, с помощью которой можно было открыть и, с помощью которой, можно было понять: есть ли в борбатерах вода, значит, – удалось сделать одному из работников станции в очень непростых условиях и вечером его Иван Степанович торжественно поблагодарил и вручил пакет с тысячей рублей. Он получил на это соответствующее разрешение.