Легализация режима «дедушки»

Легализация режима «дедушки»

Решение Станислава Войцеховского о приведении в действие 40-й статьи конституции о преемственности власти президента в случае невозможности исполнения им своих обязанностей обеспечило процедуру передачи власти. Пилсудский, изначально сделавший ставку на установление закамуфлированной, а не открытой диктатуры, не стал разгонять столь ненавистный ему сейм первого созыва. Хотя его штаб, не до конца посвященный в политические комбинации маршала, сразу же после окончания варшавских боев поспешил широко оповестить, что Войцеховский якобы передал высшую власть Пилсудскому, которого уходящий президент считал единственно способным и достойным управлять страной.

Как уже отмечалось ранее, маршалу сейма Ратаю, к которому по конституции перешли обязанности президента, в первый момент показалось, что он обладает реальными властными полномочиями. Однако Пилсудский без промедления показал, что маршал глубоко заблуждается. Без каких-либо консультаций с политическими партиями было сформировано правительство Бартеля, тут же утвержденное Ратаем. Подобная практика отныне стала традиционной. Теперь в межвоенной Польше будут меняться кабинеты (до 1939 года их будет 12), но не будет правительственных кризисов, коалиционных соглашений, межпартийных споров при дележе портфелей и прочих атрибутов презренной «сеймократии» образца 1921 года. Сам Пилсудский будет занимать пост военного министра во всех правительствах вплоть до своей смерти. Кроме того, маршал предупреждал всех премьеров нового режима о том, что в его компетенции будут также все вопросы внешней политики. Он не делал из этого тайны и хотел, чтобы об этом были проинформированы зарубежные партнеры. Первый кабинет Бартеля был составлен из малоизвестных в политике людей, полностью обязанных своим карьерным взлетом Пилсудскому. Никто из членов прежних кабинетов в правительство приглашен не был, равно как и более или менее известные деятели поддержавших переворот партий.

Неотложной задачей для маршала была ликвидация раскола армии. В момент прекращения боев в окрестностях Варшавы продолжалась концентрация верных присяге войск, в Великой Польше и Поморье формировался добровольческий легион. Это означало, что все еще сохранялась угроза возобновления боев и продолжительной гражданской войны. Вечером 15 мая 1926 года после приведения кабинета к присяге Ратай издал декрет, запрещавший дальнейшие военные действия. Его исполнение было поручено военному министру. Это еще раз показало, что Пилсудский соблюдал видимость конституционности нового режима. В соответствии с декретом была создана ликвидационная комиссия во главе с генералом Желиговским, задачей которой было полное умиротворение армии.

16 мая противостоящими воинскими группировками было подписано соглашение о прекращении военных действий и подчинении приказам военного министра. Пилсудский потребовал от всех частей выделить представителей для участия в торжественных похоронах павших в боях военнослужащих. Изданная им инструкция гласила, что он запрещает обеим сторонам всяческие ссоры и споры, требует от них не поддаваться чувству мести, чтобы как можно скорее установить спокойствие и порядок в стране.

17 мая (этот день был объявлен в Варшаве траурным) с участием членов правительства прошла церемония похорон погибших военнослужащих. Военный министр Пилсудский на них не присутствовал. Во время отпевания в гарнизонной церкви случился инцидент, получивший широкий общественный резонанс. Из ризницы вышел капеллан легиона Юзеф Панась, автор вышедших в 1920 году воспоминаний, восхвалявших Пилсудского, сорвал с груди боевые награды и бросил их под ноги генералу Орличу-Дрешеру. Это свидетельствовало, что далеко не все прежние сподвижники маршала соглашались с его действиями. Со временем Панась, сблизившись с крестьянским движением, стал одним из символов антипилсудчиковской оппозиции.

22 мая появился известный приказ Пилсудского по армии, посвященный майским событиям. В нем он, в частности, написал: «Когда братья преисполнены любви друг к другу, то между ними завязывается узел крепче всех других людских узлов. Когда братья ссорятся и узел рвется, то их ссора также сильнее всех других. Это закон человеческой жизни. Это мы продемонстрировали несколько дней тому назад, когда в столице несколько дней сражались друг с другом. Наша кровь впиталась в одну землю – землю, одинаково дорогую одним и другим, обеими сторонами одинаково любимую. Так пусть эта горячая кровь, самая ценная в Польше кровь солдата, под нашими ногами будет новым посевом братства, пусть провозглашает общую для братьев правду... Пусть Бог всепрощающий смилуется над нами и карающую руку отведет, а мы займемся нашей работой по укреплению и возрождению нашей земли»[220].

Призыв к примирению и консолидации армии был сформулирован хотя и в беллетристической форме, но вполне однозначно. Маршал явно брал на себя обязательство не преследовать своих недавних противников. Но бросается в глаза отсутствие еще недавно столь популярных рассуждений о роли морали в жизни государства и армии, а также сведение имеющего под собой глубокие идеологические и политические причины конфликта к братской перебранке с дракой. Заметим, что Пилсудский не сдержал своего обещания, и в последующие месяцы и годы немало офицеров вынуждены были распрощаться со службой. Многие досрочно ушли в добровольную или вынужденную отставку. С 1926 по 1934 год убыль кадровых офицеров в армии составила 6 032 человека, то есть более трети офицерского корпуса. Уволилось и более 3 500 командиров молодого возраста[221]. Конечно, далеко не все выражали свой протест таким образом, но о том, что их было не так уж и мало, свидетельствует поведение курсантов на мосту Понятовского. А судьба арестованного сразу же после переворота генерала Влодзимежа Загурского, по приказу которого авиация бомбила войска мятежников, неизвестна до сих пор.

Следующим рубежом в оформлении режима Пилсудского явились президентские выборы, назначенные на 31 мая. Они должны были дать ответ на вопрос о том, насколько удалось Пилсудскому деморализовать польский политический класс. Все прекрасно понимали, что Ратай, занимавший пост президента временно, не мог противостоять Пилсудскому, за которым была сила. Иное дело – парламент, в обеих палатах которого заседали в совокупности 555 депутатов и сенаторов.

В отличие от президентских выборов 1922 года, когда изначально существовала небольшая вероятность того, что в них будет участвовать Пилсудский, сейчас у него была совершенно иная позиция. Он, используя общественное возбуждение и наивное ожидание лучшей жизни, мог в качестве официального главы государства существенно увеличить свои полномочия за счет парламента, даже не распуская его. И в те две недели между окончанием переворота и заседанием национального собрания маршал ни разу не намекнул на нежелание взять на себя формальную ответственность за все, что будет происходить с Польшей. Более того, в своих интервью он всячески давал понять обществу, каковы будут его дальнейшие действия, что можно было трактовать как намерение встать во главе государства. В первом таком интервью 23 мая французской газете «Матэн» Пилсудский достаточно откровенно заявил, что ради блага Польши готов на любые действия, даже не совсем конституционные, и что является сторонником сильной власти. Чрезвычайно многозначительным было такое его высказывание: «Если и могут быть какие-то колебания в выборе средств, когда хочется остаться в рамках легальности, то их нет там, где цель – спасение Польши. Только правление на основе сильной власти может дать в данном случае хорошие результаты. Я не буду насиловать конституцию, но выполню свой долг»[222].

Еще в одном интервью корреспонденту «Матэн», желая успокоить международную общественность, Пилсудский пообещал не менять миролюбивую внешнюю политику Польши. Зато достаточно определенно сформулировал свое видение необходимых стране преобразований в сфере государственного устройства. Он отверг модный тогда в Европе фашизм, поскольку поляки его не примут, и личную диктатуру, хотя не скрывал, что любит лично принимать решения и считает себя сильным человеком. Больше всего ему нравилась американская модель государственной власти, с оговоркой, что ее следует приспособить к польским условиям. В числе необходимых преобразований в конституционном устройстве маршал назвал наделение президента правом самостоятельно принимать решения по важнейшим вопросам государственной жизни, ослабление роли парламента, упрощение законодательства. Тем самым он четко сформулировал направление эволюции польской политической системы: от ничем не ограниченного парламентаризма к республике президентского типа[223].

Вплоть до президентских выборов Пилсудский оттачивал аргументы, оправдывающие его открытое надругательство над законностью. В конечном счете они приобрели следующий обобщенный вид: «Я решился на него (переворот. – Г.М.) сам, в соответствии со своей совестью, и не считаю нужным объясняться по этому поводу. Главными причинами нынешнего положения в Польше – то есть нищеты, внутренней и внешней слабости – было воровство, остающееся безнаказанным. В Польше над всем господствовали интересы индивида и партии, царила безнаказанность за все злоупотребления и злодеяния». Упомянул он и о возрастающей зависимости государства от «нуворишей»[224]. Диктатор прямо говорил обычному, уставшему от кризиса поляку, что знает причины его бед, не может оставаться к ним безразличным и сделает все для их искоренения. А аргумент о том, что он знает расхитителей государственных средств и будет с ними бороться во все времена и при всех режимах, пока они еще молоды, беспроигрышен.

Решая, как и в ноябре 1918 года, задачу консолидации общества вокруг своего видения будущей Польши – богатой, сильной, справедливой к своим гражданам, – Пилсудский стремился к тому, чтобы каждая социальная группа, класс, сословие (но не партия) увидели в нем представителя и выразителя своих интересов. Поэтому 27 мая он убеждал читателей, что никогда не хотел быть членом какой-то партии и вообще был против господства партий в Польше. Главным для него в тот момент было убедить членов национального собрания в том, что он – идеальный кандидат в президенты. Следовало создать такой собственный имидж, чтобы получить максимально широкую поддержку. Наиболее настойчиво он доводил до своих выборщиков мысль, что государственный переворот – не преддверие революционных преобразований. Он с гордостью говорил: «...Я не перестану утверждать, что совершил единственное в своем роде историческое деяние, что я совершил нечто похожее на государственный переворот и сумел его тут же легализовать и что я совершил нечто вроде революции без каких-либо революционных последствий»[225]. Обещал не проводить в жизнь левые или правые экспериментальные программы, в том числе и в решении социальных проблем, а уж тем более не следовать в этом за СССР.

О необходимости избрания маршала президентом твердили правительство, левые партии и, конечно, пилсудчики, оказывая давление на членов национального собрания. Сам же Пилсудский держал общество и парламентариев, помнивших его отказ от участия в президентских выборах в 1922 году, в состоянии неведения. Так, из его интервью от 27 мая следовало, что при нынешней конституции он не хочет быть президентом. А спустя два дня, на встрече с парламентариями, он говорил совершенно иное: «Условия сложились таким образом, что я, смеясь над вами всеми, мог бы не пустить вас в зал национального собрания, но я решил попробовать, можно ли еще в Польше править без кнута. Не собираюсь оказывать давление, но предостерегаю, что сейм и сенат – это наиболее ненавистные в обществе институты. Попытайтесь еще раз. Давления не будет. Никакая физическая сила не будет на вас влиять. Я дал гарантию свободного выбора президента и свое слово сдержу, но предупреждаю, не заключайте с кандидатом в президенты партийных договоров. Кандидат в президенты должен стоять над партиями, должен уметь представлять всю нацию. Знайте, в противном случае я не буду защищать сейм и сенат, когда к власти придет улица. Не может в Польше править человек, терроризируемый негодяями, и я этому противостою.

Я объявил войну негодяям, мерзавцам, убийцам и ворам и в этой борьбе не отступлю. У сейма и сената слишком много привилегий, и нужно, чтобы больше прав было у членов правительства. Парламент должен отдохнуть. Позвольте членам правительства отвечать за то, что они делают. Пусть президент формирует правительство, но без давления партий. Это его право.

С моей кандидатурой можете делать, что хотите. Я ничего не постыжусь, если мне не будет стыдно перед собственной совестью. Мне все равно, сколько голосов я получу – два, сто или двести. Но я не буду оказывать давление в пользу моего избрания. Выбирайте того, кого вы захотите, но ищите кандидатов непартийных и достойных высокого поста. Если же вы так не сделаете – то я вижу для вас все в черных тонах, а для себя в цветах неприятных, потому что я не хотел бы править с помощью кнута...»[226]

Это выступление можно считать ключевым в избирательной кампании маршала. В нем он не только изложил свой план эффективного управления Польшей, но и предостерег от иллюзии, что он отдаст завоеванную в мае власть. Несколько загадочно звучала фраза о том, что парламент должен отдохнуть, но очень скоро и этот вопрос прояснился. И самое главное – он как будто соглашался вверить свою судьбу процедуре тайного голосования.

31 мая, с соблюдением повышенных мер безопасности, ровно в 10 часов утра начало свою работу уже третье за время работы парламента первого созыва заседание национального собрания. Депутат от ППС Зыгмунт Марек предложил кандидатуру Пилсудского, а национальные демократы и их союзники поставили на познанского воеводу графа Адольфа Бниньского, демонстративно не признававшего кабинет Бартеля. Это означало, что правое крыло сейма не собиралось конструктивно вписываться в новую политическую реальность.

В зале заседаний присутствовали 546 депутатов и сенаторов, среди девяти отсутствующих был и Витос[227]. Результаты тайного голосования были следующими: имя Пилсудского в бюллетени вписали 292 выборщика, Бниньского – 193, 61 бюллетень оказался незаполненным. За Пилсудского проголосовали не только представители левых партий и отдельных национальных меньшинств (евреи, немцы), но и значительная часть центристов. Среди правых капитулянтов практически не было. Оба кандидата не устраивали главным образом представителей украинцев и белорусов, а также коммунистов, воздержавшихся при голосовании. С учетом их голосов преимущество Пилсудского было не таким уж и внушительным. Тем не менее результаты голосования свидетельствовали, что большая часть польской политической элиты согласилась узаконить государственный переворот и признать право его устроителя на дальнейшее управление страной на условиях, которые он сформулировал в предшествующие недели.

Известие об избрании Пилсудского президентом Польши молниеносно облетело страну. Полные энтузиазма его сторонники организовывали митинги и торжественные шествия. Особо отличился генерал Роман Турецкий, который с группой офицеров прошествовал к памятнику князю Юлиушу Понятовскому[228] на Саксонской площади и доложил покойному маршалу Франции, что Первый маршал Польши избран президентом Речи Посполитой.

В тот самый момент, когда, как казалось, вся интрига счастливо разрешилась, грянуло сенсационное известие. Пилсудский отказался принять пост. В письме Ратаю он поблагодарил национальное собрание за то, что с его помощью он смог второй раз в своей жизни легализовать свои усилия и исторические деяния, за то, что, в отличие от 1919 года, выбор не был единогласным, но принять его не может: «Я не смог побороть свою память, не смог найти в себе веру в себя на этой работе, которой я уже однажды занимался, и в тех, кто меня призвал на этот пост. Слишком сильна в моей памяти трагическая фигура убитого президента Нарутовича, которого я не сумел уберечь от ужасной судьбы, слишком сильно действует на меня брутальное нападение на моих детей.

Не могу не сказать еще раз, что я не смогу жить без непосредственной работы, в то время как существующая конституция президента от такой работы отстраняет и отдаляет. Мне пришлось бы излишне мучиться и ломать себя. Для этого нужно иметь другой характер». Он также попросил извинения за то, что не оправдал надежд, у всех, кто за него голосовал и кто вне зала национального собрания требовал от него стать президентом.

Существует множество интерпретаций этого небольшого текста. Поскольку сам Пилсудский не оставил подробного комментария с изложением глубинных мотивов своего решения, остается только одна возможность – соотносить его с предшествующими и последующими действиями маршала. Для него было очевидным, что легализация переворота хотя и состоялась, но устами определенных партий, а не всего парламента. Поэтому формально он не мог считать себя президентом всех граждан Польши. Но более важным, как представляется, было другое соображение. Ему, получившему в полное распоряжение вооруженные силы, совершенно была не нужна должность президента, занятие которой автоматически заставляло его передать текущий контроль над армией пусть даже доверенному лицу, но другому. Таким образом, жалобы человека, только что совершившего государственный переворот, на ущербность конституции предназначались исключительно для широкой публики, не очень хорошо разбирающейся в тонкостях политики.

А общественность действительно горячо откликнулась на его стенания по поводу несовершенства Основного закона. По стране прокатилась волна массовых митингов и собраний, участники которых требовали изменить конституцию в желательном для маршала духе. Так в общественное сознание стала внедряться очень важная для пилсудчиков идея, что конституция 1921 года не дает спасителю отечества возможности осуществить имеющуюся у него программу улучшения условий жизни граждан Польши. Что же касается упоминаний о Нарутовиче и покушении на жизнь его дочек, то их можно трактовать только как предупреждение правым партиям, что его отношение к ним с момента знаменитой речи в Малиновом зале «Бристоля» не изменилось.

Отчаявшаяся общественность, не представлявшая себе жизни без Пилсудского во главе государства, направляла к нему делегации, умолявшие пересмотреть свое решение. Ситуация все больше походила на ту, которая была в Московской Руси в момент отъезда Ивана Грозного в Александровскую слободу. Пилсудский, в отличие от царя, на уговоры не поддался.

Начался поиск другого кандидата в президенты. Были озвучены фамилии Мауриция Замойского, Сливиньского, профессора Виленского университета Мариана Здзеховского, но все они вызывали различные возражения. Тогда премьер Бартель назвал имя своего коллеги по Львовскому университету профессора химии Игнация Мосьцицкого. Пилсудскому кандидатура понравилась[229]. Как мы помним, это был его старый знакомый по ППС, давно отошедший от политики и сделавший прекрасную научную и менеджерскую карьеру (директор государственной фабрики азотных соединений в Гожуве). В политических кругах его не знали, никакая политическая или хотя бы общественная организация за ним не стояла. То есть Мосьцицкому была изначально уготована роль марионетки в руках Пилсудского. О том, что диктатор хочет видеть его на посту главы государства, профессор узнал лишь 31 мая вечером. Об этом ему сказал премьер, а не диктатор.

Решение Пилсудского стало шагом, довольно оскорбительным для голосовавших за него выборщиков. У них было минимальное поле для маневра – или подчиниться воле маршала, или попытаться хоть как-то сохранить лицо, выдвинув собственных кандидатов на пост, от которого маршал отказался за ненадобностью. Но времени на подготовку было немного, поскольку выборы президента были назначены на следующий день, 1 июня. На этот раз участникам заседания нужно было выбирать из трех кандидатов: социалисты «для массовости» предложили на пост президента упомянутого выше Марека. Победителями первого тура голосования оказались Мосьцицкий и Бниньский, а во втором туре за кандидата режима проголосовал 281 выборщик, а за Бниньского – 200. И на этот раз левоцентристское большинство, сложившееся 31 мая, согласилось с волей Пилсудского. Он мог торжествовать, продемонстрировав всей Польше справедливость своих слов о беспринципности польских парламентариев, особенно центристов, входивших в состав свергнутой им правительственной коалиции.

С избранием Мосьцицкого президентом завершился второй, после замирения армии, этап в становлении диктатуры санации – «оздоровления» Польши. Парламент был окончательно деморализован, правые партии изолированы от своих потенциальных союзников из центра, левые разделили с Пилсудским ответственность за дальнейшее развитие Польши. Новая реальность в Варшаве была принята как должное и за границей.

Теперь, имея за собой послушное большинство, Пилсудский мог заняться решением других вопросов: модификацией польского парламентаризма образца 1921 года, чтобы встроить в уже существующую политическую систему сильную исполнительную власть, мало зависимую от сейма, а также юридическим закреплением его особой позиции в армии.

6 июня Мосьцицким, приведенным к присяге за два дня до этого, было назначено постоянное правительство во главе с тем же Бартелем. В его составе, особенно на ключевых постах, было немало масонов. Если напомнить, что Пилсудский в свое время через Владислава Барановского, магистра ложи «Великий Восток», ввел в состав этой тайной организации нескольких своих особо доверенных лиц (Славека, Веняву-Длугошовского и др.), то в этом не было ничего неожиданного. Тем более что масоны, объединявшие в своих ложах либерально настроенных представителей образованных слоев населения, были заклятыми врагами национальных демократов, а те платили им взаимностью. Именно это правительство и должно было решить задачи третьего этапа оформления диктатуры.

Первым делом кабинет занялся вопросом об отношениях военного министра с президентом, правительством и сеймом. Пилсудский сам определил, как эти отношения должны выглядеть, а затем свое решение адресовал премьеру в качестве условий, на которых он готов занять во втором правительстве Бартеля пост военного министра. Это было трудно объяснимое поведение – ведь именно маршал, а не премьер или президент принимал решения по основным политическим вопросам. В июне по предложению Пилсудского Совет министров и президент утвердили его председателем Узкого военного совета. Было также решено, что все вопросы, входящие в компетенцию высших военных властей и не отнесенные конституцией к прерогативам законодательной власти, будут регулироваться в дальнейшем декретами президента, согласованными с военным министром.

Наиболее важные изменения были внесены в конституцию 2 августа 1926 года (так называемая «августовская новелла»). В соответствии с ними президент получал право по предложению Совета министров распускать парламент (раньше он мог это сделать лишь с одобрения сената), а палаты парламента лишились возможности самороспуска. Президенту разрешили издавать распоряжения, имеющие силу закона с момента их оглашения, то есть декреты. Они переставали действовать в двух случаях: 1) не были представлены на рассмотрение парламента в течение 14 дней с момента открытия сессии; 2) не утверждены парламентом. Менялся регламент работы сейма – с постоянной на сессионную. С этого момента главной задачей парламента становилось принятие государственного бюджета на созываемой раз в год очередной сессии продолжительностью пять месяцев. Если сейм не успевал принять бюджет в отведенные ему сроки, то это мог сделать президент своим решением.

Одновременно сейм одобрил закон о полномочиях президента. Теперь только он мог созывать и закрывать сессии парламента, а также распускать сейм. В совокупности с правом вмешательства в работу кабинета министров это обеспечивало ему возможность прямо влиять на функционирование высшей законодательной и исполнительной власти. Формально именно президент являлся теперь наиболее влиятельным человеком в государстве. На практике же реальной властью обладал лишь Пилсудский.

5 августа правительство приняло решение о существенном повышении жалованья кадровому составу армии, что полностью соответствовало ожиданиям офицерского корпуса. А на следующий день президент подписал подготовленный Пилсудским проект декрета об организации высших военных властей. Президент получил право издавать декреты по вопросам, не требующим законодательного урегулирования, назначать и освобождать от должности по решению кабинета, принятому по предложению военного министра, генерального инспектора вооруженных сил, заместителя военного министра и начальника Генерального штаба. Он также производил по представлению военного министра назначения на должности командиров дивизий и выше, а также присваивал все офицерские звания.

Военный министр командовал вооруженными силами в мирное время, назначал на должности, не включенные в номенклатуру президента, и освобождал от них, нес конституционную и парламентскую ответственность за свои действия. Поскольку согласно конституции президент не мог быть главнокомандующим в военное время, вводился институт генерального инспектора вооруженных сил, который во время войны становился главнокомандующим. В мирное время он был постоянным заместителем военного министра по всем вопросам, касавшимся подготовки армии на случай войны. При этом министр обязан был согласовывать с ним все вопросы назначений на должности командира полка и выше. Генеральный инспектор разрабатывал и контролировал все мобилизационные и оперативные мероприятия.

Формально декрет предоставлял президенту как верховному главнокомандующему вооруженных сил большие, чем прежде, права. Теперь он не руководил, а командовал армией через посредство военного министра. При этом в командовании выделялись две области деятельности: в мирное и в военное время. Первой должен был руководить военный министр, второй – генеральный инспектор. Отношения между ними были прописаны в декрете в самом общем виде. Необычным было то, что генеральный инспектор имел больше полномочий, чем военный министр, формально его прямой начальник. Генеральный инспектор был также референтом Комитета государственной обороны, созданного в октябре 1926 года. Без его согласия этот высший коллективный орган, отвечавший за все аспекты обороны государства, не мог принять ни одного решения. Введенная в Польше модель организации высших военных властей не имела аналогий в других странах, так как она устанавливала институт генерального инспектора, не подконтрольный никаким конституционным органам власти.

Пилсудский, готовя декрет, исходил не только из стремления обеспечить себе прочный контроль над армией, но и необходимости освободить готовящего армию к войне генерального инспектора от повседневной текучки дел в военном министерстве.

28 августа декретом президента генеральным инспектором был назначен Пилсудский. При этом он сохранил за собой и кресло министра военных дел. Теперь в его руках было сосредоточено руководство армией как в мирное, так и военное время. Первоначально он рассматривал такое совмещение в качестве временной меры, но до своей кончины так и не решился оставить хотя бы один из постов. В результате ему пришлось рассматривать и решать не только вопросы развития отдельных родов войск и оборонной промышленности, но и текущей жизни вооруженных сил, военного бюджета и т. д. Одним из последствий совмещения стало возрастание роли военных в государственном аппарате.

На основании декрета об организации высших военных властей Пилсудский осуществил реорганизацию института инспекторов армии, которые во время войны должны были стать командующими армиями. Со временем их численность увеличилась с шести до четырнадцати. Помимо инспекторов армии был введен институт генералов для работы при генеральном инспекторе вооруженных сил, будущих командующих оперативными группами. Эта реформа позволила маршалу отстранить с первых ролей генералов, не вызывавших у него доверия, и приступить к формированию собственной военной элитарной группы, в которой все большую роль играли выходцы из польского легиона. Так, с 1928 по 1932 год количество легионеров среди генералов возросло с 44 человек (54 процента всех генералов) до 54 (74 процента), инспекторов армии – с 3 (44,4 процента) до 7 (70 процентов), командующих военными округами – с 5 (50 процентов) до 8 человек (80 процентов )[230].

С момента издания декрета от 6 августа 1926 года можно говорить о завершении в основных чертах процесса становления в Польше ранней модели режима «санации». Она представляла собой своеобразный симбиоз личной диктатуры Пилсудского, опирающейся главным образом на армию, и остатков парламентаризма в виде легально действующих политических партий и представительных органов. Хотя они и потеряли ряд своих важных прерогатив, но все же сохраняли способность оказывать сопротивление диктатуре. Пилсудский не счел целесообразным открыто узурпировать государственную власть. Его интересовал только абсолютный контроль за военной и внешнеполитической областями государственной жизни. И он такую возможность получил на основании формально интерпретируемого права.

Своеобразие процесса становления режима заключалось в том, что Пилсудский, отказавшись от роспуска парламента, чего настойчиво добивались поддерживавшие его левые партии, сумел опереться на достаточно внушительное большинство депутатов. Одни из них объясняли свое голосование за предложения Пилсудского убеждением в их необходимости и полезности для страны. Другие руководствовались слепой верой в гений маршала. Третьи – хотя это и скрывалось – опасением потерять выгоды, связанные с участием в представительных органах власти. Против были, хотя и по разным соображениям, парламентарии от национальных демократов, коммунистов и славянских национальных меньшинств. Объективно лишь они сумели в какой-то степени сохранить лицо – свое и польского парламентаризма, но не более того. Если бы точно так же поступили другие депутаты, политическое развитие Польши пошло бы иначе. Невозможно точно утверждать как, но режиму, несомненно, пришлось бы опираться лишь на одну ногу – армию, а здесь в первое время после переворота позиции Пилсудского доминирующими не были.

Особое место Пилсудского на Олимпе власти подчеркнул переезд в июне 1926 года с квартиры Желиговского в Бельведер, до переворота служивший столичной резиденцией главы государства. Президенту был предоставлен варшавский Королевский замок. Пилсудский еще в 1918 году отказался от предложения устроить в нем свою резиденцию под предлогом, что замок в этом качестве подходит только монарху. Несомненно, Королевский замок был более представительным зданием, пригодным для светских мероприятий, которые со временем очень полюбил Мосьцицкий. Бельведер был уютнее, лучше подходил для жизни семьи с маленькими детьми. Александра Пилсудская вспоминала, что существовало множество легенд о Бельведере и его прошлых обитателях, духи которых якобы бродили по ночам по его коридорам. На втором этаже в центральной части дворца располагалось несколько комнат, предназначенных лично для маршала, в том числе спальня и кабинет. По мере развития болезни Пилсудский все реже ими пользовался, потому что ему трудно было подниматься туда по лестнице. После смерти маршала в этих комнатах был устроен его музей.

С правой стороны к центральному вестибюлю примыкала адъютантская. Затем шла анфилада гостиных с окнами на парк, которую замыкала так называемая угловая комната, особенно любимая маршалом. В ней он и умер. Правое крыло начиналось с «зеленой комнаты» (ее еще называли комнатой княгини Лович – морганатической супруги великого князя Константина Павловича), а за ней – анфилада из шести комнат, занимаемых Александрой и девочками. В это крыло был отдельный вход со двора. Мебель во дворце в основном была выполнена в стиле бидермейер.

Дворец был удобен еще и потому, что недалеко располагался Генеральный инспекторат вооруженных сил (ГИВС). Он занимал построенный в начале XX века комплекс зданий Варшавского юнкерского училища, в которых в первые годы независимости находилось пехотное училище. Начиная с рубежа 1927 – 1928 годов Пилсудский перенес сюда из военного министерства свое основное рабочее место и даже иногда оставался ночевать. Со временем он будет оставаться там чаще, даже на несколько дней. Его апартаменты располагались на втором этаже. В кабинете стояли письменный стол, стол для совещаний, накрытый зеленым сукном, книжный шкаф с часами, кушетка, небольшой столик с художественно выполненной картой Вильно и окрестностей и сконструированный президентом Мосьцицким аппарат «горный воздух», насыщавший воздух озоном. Благодаря этому Пилсудский стал реже простужаться. Стены были украшены картинами, гравюрами, акварелями современных художников, а также фотографиями вождей восстания 1863 года. Окна кабинета выходили на густо заросший двор. В теплую погоду маршал любил сидеть в красном кожаном кресле на украшенной цветами большой террасе, вход на которую был из кабинета.

Рядом с кабинетом оборудовали спальню. Это была большая, с высокими потолками, довольно темная комната, доступ света в которую затрудняли высокие тенистые деревья. Мебели здесь было немного: большой стол, заваленный книгами и бумагами, небольшой столик, использовавшийся в качестве обеденного и для раскладывания пасьянсов, обычная кровать с ночным столиком, несколько стульев, на стене икона Остробрамской Божией Матери, которую Пилсудский считал своей небесной покровительницей[231].

Рядом со спальней располагалась комната для врача. С 1926 года обязанности личного врача Пилсудского в ГИВС стал исполнять Марчин Войчиньский, выпускник Петербургской военно-медицинской академии, участник социалистического движения, член Боевой организации ППС и Стрелкового союза. Войчиньский с женой, тоже врачом, временами даже готовившей обеды для Пилсудского, жили в здании Генерального инспектората этажом ниже маршала, что способствовало их частому общению и доверительным отношениям. Пилсудский, знавший Войчиньского с 1896 года[232], обращался к нему на «ты», использовал в качестве личного секретаря и при всей своей нелюбви к врачам терпел медицинскую опеку с его стороны.

Образ жизни Пилсудского по сравнению с сулеювековским периодом не изменился. «Дедушка» мало заботился о своем гардеробе, предпочитая серый легионерский китель без знаков различия, брюки с генеральскими лампасами и шинель. Лишь во время зарубежных поездок надевал костюм и пальто (в независимой Польше он впервые приобрел себе гражданское платье лишь перед поездкой в декабре 1927 года в Женеву на ассамблею Лиги Наций, рассматривавшую вопрос о польско-литовском споре). Проблемы возникали с пошивом новых мундиров, потому что он не любил примерок.

Жена маршала ввела обычай примерно раз в месяц приглашать к себе на чай дипломатический корпус, высших государственных чиновников и военных, парламентариев и других известных в обществе людей. Пилсудский часто бывал на этих приемах, занимал гостей военными историями или рассказами о дочерях. О политике говорил редко.

Несмотря на не очень крепкое здоровье, которое к тому же постепенно ухудшалось, маршал не хотел отказываться от привычного образа жизни. По-прежнему много курил и пил крепкий чай, ложился спать очень поздно, бывало, на рассвете, но не прочь был ненадолго вздремнуть днем. Многие свои встречи он назначал на ночное время, чем приводил привыкших к этикету аристократов в замешательство. Так, князь Януш Радзивилл, приглашенный в Бельведер в два часа ночи, был в полной растерянности, не зная, как ему одеться. Читал немного, в основном поэзию Юлиуша Словацкого и Станислава Выспяньского, «Хроники» Мацея Стрыйковского, а также литературу по военной истории. Вряд ли этому стоит удивляться, принимая во внимание огромный объем информации, с которой ему ежедневно приходилось иметь дело. К тому же его, как человека, склонного к сложным политическим играм и интригам, вряд ли могли увлечь достаточно простые фабулы современных ему беллетристов.

Лучшей разрядкой и отдыхом было для него общение с детьми. Когда дочери подросли, а у него было немного свободного времени, он даже сопровождал их в магазин, чтобы помочь сделать покупки. В общении с ними был непосредствен и весел. Из поездки в Женеву в декабре 1927 года привез им в подарок два шуточных сюрприза. Один – в виде банки с джемом. Долго рассказывал о необычном вкусе ее содержимого, а когда они наконец открыли крышку, из банки выскочила резиновая змея. Вторым подарком были аппетитного вида булочки – тоже резиновые и с пищалкой внутри. В 1928 году, когда он уезжал на отдых в Румынию, дочери попросили проверить, действительно ли в Черном море черная вода. 1 октября в Констанце был составлен протокол, подписанный военным атташе Польши и подтвержденный автографом Пилсудского, что погруженная в море голубая ленточка через час не изменила своего цвета. По вышедшему сейчас из моды обычаю маршал вписывал в альбомы девочек в дни их именин трогательные стихи.

В шахматы он играл все реже, чтобы не давать повода для обид тем, кто не был приглашен на партию. По этой же причине отказался от карточных игр, хотя в свое время их любил, но по-прежнему с удовольствием раскладывал пасьянсы. Иногда при этом загадывал желания. Незадолго до смерти, когда силы его оставили, он просил, чтобы карты раскладывал один из адъютантов или младшая дочь, а сам с удовольствием наблюдал.

В 1930-е годы Пилсудский полюбил смотреть фильмы, показ которых в Бельведере организовывал один из его адъютантов. Особенно ему нравились документальные и комедийные ленты, на которых от души смеялся: «Пат и Паташон», «Флип и Флап». Слушал радио – известия и музыку. В поездки и в отпуск всегда брал с собой много книг, обязательно трилогию Сенкевича и «Хроники» Стрыйковского. Последней книгой, которую он читал незадолго до смерти, был польский перевод «Лорда Джима» английского писателя польского происхождения Джозефа Конрада (Юзефа Коженевского).

Особых мер безопасности он не признавал, в хорошую погоду ходил на службу пешком в сопровождении адъютанта, раскланиваясь с прохожими и обращая особое внимание на детей. Лишь в 1930 году, когда Фелициан Славой-Складковский доложил ему о раскрытом заговоре в рядах милиции ППС (о его достоверности существуют разные мнения), Пилсудский согласился на усиление мер безопасности при поездках, особенно в Сулеювек.

Пилсудский очень любил свою малую родину, часто сюда приезжал. В Вильно он обычно останавливался или у родственников, или в Представительском дворце. Но ему очень хотелось иметь какое-нибудь уютное пристанище на Виленщине, в сельской местности. Его родной Зулув давно уже был в руках других владельцев[233]. В 1930 году мечту маршала удалось осуществить. Согласно закону кавалеры ордена «Виртути Милитари» имели право на земельный надел. В семье Пилсудских этим правом обладали оба супруга. После нескольких неудачных вариантов наконец-то было найдено остаточное имение Пекелишки, расположенное в 16 километрах к северу от Вильно. Всего в распоряжении Пилсудских оказалось 133 гектара угодий, в том числе большое озеро площадью 73 гектара. Был сделан ремонт деревянного дома, приведен в порядок старый парк и разбит фруктовый сад. Пилсудский полюбил свою новую обитель и с удовольствием приезжал сюда на отдых, в том числе и на автомобиле. Ему нравилась быстрая езда, и он даже составлял перед выездом график движения и следил за точным его соблюдением. Однажды из Варшавы до Друскеников шофер домчал его за 5 часов 40 минут – по тем временам почти что со скоростью гоночного автомобиля.

В отдыхе маршал нуждался все больше, поскольку постоянное нервное напряжение подрывало его и так не очень хорошее здоровье. Сейчас трудно установить, кто заставил его пройти углубленное медицинское обследование в 1927 году. Скорее всего, это сделала жена, имевшая возможность наблюдать его близко и регулярно, а может, и кто-то другой, имевший непосредственное отношение к медицине. Результаты обследования, видимо, были более чем тревожными. В связи с этим Пилсудский сформулировал десять вопросов к врачам, объединенные в три группы, на которые получил 27 июня 1927 года неутешительный ответ. Он гласил, что с медицинской точки зрения по причине переутомления «маршал временно не способен ни к какой службе» и ему необходим немедленный отдых продолжительностью три-четыре месяца. Врачи назначили достаточно строгую диету (употреблять в пищу только белое мясо и овощи, полностью отказаться от алкоголя, крепкого чая, черного кофе и супов на мясном бульоне, ограничить потребление жидкости четырьмя стаканами в день, выкуривать ежедневно не более 12 сигарет) и неутомительные пешие прогулки. Рекомендовалось регламентировать время и скорость поездок на автомобиле. Но самое главное, даже в случае выполнения пациентом всех этих предписаний, ему следовало наполовину сократить объем своих служебных обязанностей[234]. Это было более чем серьезное предупреждение. Но он им пренебрег, поскольку на кону была судьба создаваемого им режима, отождествляемого с высшим благом Польши.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.