Стасик

Стасик

Мне было лет пятнадцать, когда произошла знаменательная встреча с человеком в полном смысле слова приложившим руку к моему воспитанию, и знакомство с которым, едва не закончилось плачевно.

Как-то ранней весной, помню звенела капель, по дороге из школы завернул в наш сарай. В углу в сломанном кресле в окружении нескольких пацанов восседал Вица-мариец. Компания резалась в «буру».

В другом углу сарая угрюмо скучал Тараска, лентяй и двоечник из параллельного класса, прибившийся к нам по территориальному признаку — он жил в соседнем бараке. Тараска был человеком одного стиха, то есть за все годы учёбы из школьной программы ему удалось заучить лишь одно стихотворение, кажется что-то симоновское о войне. Помнится, там была такая строка: «… из многих лиц узнал бы я мальчонку, но как зовут, забыл его спросить». Так вот, держали Тараску в школе лишь за декламацию этого стихотворения. Читал он блестяще, вдохновенно закатывая глаза и размахивая руками, словно заправский дирижер, а чистый мальчишеский голос то звенел струной, то опускался до трагического шепота. С этим номером он выступал на школьных концертах и смотрах художественной самодеятельности города, срывая бурные аплодисменты зрителей и выжимая слезу у пожилых членов жюри. К сожалению, все старания учителей заставить Тараску выучить хотя бы еще одно стихотворение были тщетны, как ни бились педагоги, больше двух строчек запомнить он не мог. С науками у него вообще не ладилось, из всей древней истории, например, он запомнил только тирана Пизистрата, да и то правильно произнести имя грека был не в силах. Естественно, одноклассники завидовали его славе декламатора и в отместку всячески издевались над бедолагой. Он был вынужден искать защиту у нашей кодлы, но и здесь не пришелся ко двору и использовался, как говорится, на подхвате — за портвейном сбегать или постоять на шухере, когда мы чистили ларьки и палатки. Но разговор идёт не о нем, этот персонаж вспомнился просто по ходу повествования. Вообще-то меня окружало немало интересных людей, и не только ровесников. Обо всех не расскажешь, упомяну хотя бы двух бывших ссыльных из нашего дома.

В комнате под нами проживала неприметная лысая старушка с вечно висящей под носом хрустальной каплей. Трагедия её жизни повторяла драматическую историю несчастной страны. Старая дворянка пережила мужа — командира гусарского эскадрона, расстрелянного в революцию, и сына — партийного работника, погибшего в лагере, куда его отправили по «Ленинградскому делу». В десятом классе, когда родители решили, что я должен поступать в московский инъяз, я брал у нее уроки английского и старушка, радуясь собеседнику, рассказывала, как юности училась в Лондоне, дружила с будущей женой У. Черчилля и играла в теннис с членами королевской семьи. Будучи молодым дуралеем, я слушал ее рассказы в пол-уха, напряженно гадая, успеет ли старая смахнуть каплю из под носа или та опять упадет в чашку с чаем.

В квартире напротив обитал сухой желчный старикан, с какой-то непатриотичной и, можно сказать, антисоветской фамилией — то ли Бронтозолер, то ли Немнихер. Думаю, услышав такую фамилию, любому кадровику мечталось, как рядовому махновцу откопать за гумном обрез, отконвоировать Бронтозолера-Немнихера на крутой берег Днепра и расстрелять, к чёртовой матери. Как вы прекрасно понимаете, человек с такой фамилией не мог быть кристально чист, в гражданскую войну он руководил одним из отрядов еврейской самообороны Одессы. С ним я занимался историей СССР. Можете себе представить, какую историю он преподавал! Оказывается, Котовский брал Одессу дважды. Второй раз по договору с ним город захватил Япончик, прототип бабелевского Бени Крика, три дня грабил, а потом торжественно передал частям Красной Армии. По этому поводу баснословный бандюган устроил официальный приём, на котором подавали шампанское «Вдова Клико» и угощали сигарами, завернутыми в долларовые купюры. Газеты писали, что подобного по роскоши приёма Одесса не видела со времен герцога Ришелье. Старик признался, что одну сигару он выкурил, а вторую — таки заныкал. Оказалось, что зря нарушил заповеди Моисеевы, доллары оказались фальшивыми. Ему повезло. В молодости он стал свидетелем и участником исторических событий и настоящих сражений.

А что могу вспомнить о своей юности я? Как волок от мусоров пьяного вождя «заречных» Никона, который вскоре, нанюхавшись марафета спутал меня с кем то и в благодарность исполосовал бритвой единственный пиджак, едва не сделав меня уродом на всю жизнь. Спасла хорошая реакция.

Ну ладно, возвращаюсь к повествованию.

В тот весенний день, когда компания дулась в карты, а Тараска пригорюнившись сидел в углу, дверь сарая рывком отворилась и в нее протиснулся коренастый парень лет двадцати пяти с обшарпанным баяном в руках. Пацаны зловеще ощерились, чужие у нас не ходили. Однако Вица неожиданно засуетился, словно радушный хозяин при виде дорогого гостя. — Здорово, Стас, проходи Стасик, присаживайся, — затараторил он.

Не обращая внимания на остальных, парень пожал руку Вице, не спеша уселся в освободившееся кресло и, поставив баян на колени, внимательно осмотрел наши хоромы. Видимо, оставшись доволен, он вытащил из кармана пальто пригоршню смятых десяток, жестом подозвал Тараску, безошибочно определив в нем младшего по чину, и по-хозяйски бросил: — Канай за красным. На закусь — конфет.

Обрадовано загалдев, ребята бросились мыть стаканы под капель, а я исподтишка рассматривал именитого гостя. Надо было спешить на тренировку, но любопытство пересилило. Похоже, к нам пожаловал сам Стас Белик, о котором много слышал в последнее время. Он не так давно вернулся «от хозяина» и говорили о нем по-разному, серьёзные уголовные мужи с ревнивой усмешкой, шпана помельче — уважительно понизив голос. Отправив гонца за портвейном, Белик вальяжно закурил дорогой «Казбек» и, склонив голову набок, начал неуклюже перебирать кальсонные пуговички баяна, пытаясь наиграть «Ехал поезд из Тамбова…». Мы начали льстиво подпевать, но мелодия не получалась, и Стас со вздохом поставил инструмент на пол.

Судя по наколкам на пальцах, он был сирота и первый срок получил по малолетке. Если бы не стальная фикса, хищно блестевшая в уголке рта, и татуировки, парня можно было бы принять за студента-пижона из хорошей семьи. На нем было длинное чёрное пальто, только входившая в моду мохнатая кепка-лондонка и корочки на белой микропорке. Подкупало круглое свежее лицо с девичьим румянцем на щеках. Его жесты, и манера поведения не несли угрозы, а в серых, опушонных длинными ресницами глазах не было жестокости, характерной для облика паханов. Однако, ознакомившись с его «послужным списком», Чезаре Ламброзо в изумлении развёл бы руками. За Беликом числились ходки за разбой, а народная молва связывала с его именем недавнюю гибель двух инкассаторов, перевозивших поездом выручку вокзальных буфетов из Йошкар-Олы в Казань. Поговаривали, что «работал» он всегда один без подельников.

Осмелев после двух стаканов портвейна и обманувшись приветливой улыбкой гостя, я решил, что наступила пора доверительных бесед, и задал вопрос, на бестактность которого мне немедленно было указано: — Стас, тут пацаны травят ты человечину пробовал, как она по вкусу?

Уклониться я не успел. Болезненный и по-кошачьему быстрый удар в зубы, едва не опрокинул меня вместе с табуретом. Изображать берсерка, и лезть на него с кулаками было бессмысленно, не тот случай.

Пожертвовав репутацией психованного, я захлюпал носом и, скрывая бешенство, опустил голову, дабы не навлечь на себя очередную вспышку гнева. — Обиделся? — Заботливо поинтересовался Стас, с родительской нежностью в голосе.

Сплюнув кровь из разбитой губы, я молча кивнул и тут же пропустил второй удар, на этот раз в ухо.

Удар, скорее оплеуха, был полегче и носил явно дидактический характер. — Обиженных в жопу е…ут. Ты злиться должен, — поучал Белик словно папаша, укоряющий неразумное чадо. Вконец растерявшись, я уставился на него, как тамбовский крестьянин на комиссара продразверстки. Стас удовлетворенно хмыкнул и протянул свой стакан с портвейном. Опасаясь подвоха, с осторожностью принял стакан, но удара не последовало.

Так я попал в ученики к Стасику Белику, профессиональному налётчику, потомку гордого шляхтича, сосланного в Царевококшайск за участие в польском восстании еще при Александре Втором.

Обучал Стасик многому: как держать базар на зоне и выживать в БУРе,[2] что делать, если, входя в камеру, увидишь расстеленное у порога полотенце, за что петушат сокамерники, как соорудить «мастырку» и куда бить финкой, чтобы только ранить, но не убить. — Тебе охота платить головой за голову? — резонно вопрошал Учитель.

А вот, если надо серьёзно отомстить, то желательно пырнуть врага шилом в задницу, после чего, каждый раз вставая и садясь, он будет вспоминать тебя тихим словом. Такая рана гноится и болит долго, месяца два гарантировано. Поведал нам Стас и о воровских законах, вызывая восхищение у пацанов рассказами о «Чёрной кошке», «Железной метле» и «Красной шапочке», о войнах, которые велись на зонах между ворами и ссученными, и так далее, всего не перечислишь. От него впервые услышал некогда сокрально-воровскую, а теперь известную любой домохозяйке, заповедь: «Не верь, не бойся, не проси».

Ненавязчиво велись и практические занятия, я, например, на зависть прочим, быстро научился разгрызать бритву и без помощи рук языком ловко прятать половинку лезвия за щеку.

Едва ли Белик конспектировал Песталоцци, но будучи педагогом и психологом от Бога, он быстро увлёк пацанов блатной романтикой, превратив нашу кодлу из уличной шпаны в организованную банду. В самом деле, к чему рвать пупок за институтский диплом, пахать за копейки и плодить нищету, когда можно взять кассу и махнуть в Сочи с какими-нибудь пацанками. Я был уже достаточно взрослым и понимал, что едва ли увижу своими глазами мангровые леса Мадагаскара и пенистые валы Атлантики, так хоть на Чёрном море красиво погуляю. Философия Стасика, незатейливая, но соблазнительная как голая тётя выражалась одной фразой — «Ты горбишь, а я ворую, кому жить веселее?». Конечно, как в любой профессии, убедительно вещал Белик, бывают издержки, то есть можно легко оказаться на киче, но и тут, коли чтишь воровские законы, сидишь как король на именинах, весь в авторитете, блатные за тебя мазу держат, вертухаи водочку носят. Одним словом прав Емелька Пугачёв со своей калмыцкой байкой — лучше тридцать лет питаться живой кровью, чем триста лет падалью.

Мозг мой работал быстро, а воображение и того быстрее, я уже видел себя в шляпе и галстуке, карман модного пиджака оттопыривается от кольта, и, когда вхожу в бар, разговоры за столиками стихают, лица посетителей бледнеют, а бармен в развратной жилетке благоразумно прячется под стойку, ну совсем как в недавнем фильме «Судьба солдата в Америке». Вот это жизнь настоящего мужчины! Смерти не боялся, в пятнадцать лет она представлялась абстрактной величиной, не имевшей ко мне никакого отношения.

Стас наведывался в сарай всё чаще. Он приносил выпивку и, одобряюще улыбаясь, слушал наши хвастливые рассказы о последних подвигах, где каждый, борясь за его благосклонность, пытался выставить себя самым крутым. Вскоре я попал в число приближенных, которым было разрешено посещать его апартаменты. Он жил вдвоем с сухой, молчаливой и по-моему полубезумной бабкой в обветшалом деревянном доме на другом конце города, зато недалеко от спортзала и раз-два в неделю я заскакивал к нему после тренировок. Иногда хозяин сам ставил на стол вино или самодельную бражку (водку он пил редко) и немудрёную закуску, при этом бабка недовольно ворча, уходила на кухню, не забыв опустить за собой выцветшую ситцевую занавеску. Внука она боготворила, а нас считала отпетыми бандитами, сбивавшими его с пути истинного, хотя он нигде не работал и об источнике доходов догадаться было нетрудно. Чтением книг Стасик не баловался, но слушать любил и я частенько пересказывал ему прочитанное. Интеллектуальное общение было взаимно полезным. От меня он впервые услышал о Робин Гуде, Чингачгуке и белом ките Моби Дике, а я, в свою очередь, кое-что разузнал о его богатой событиями жизни. Захватывающее повествование велось на воровском арго, но, если перевести его на нормальный русский и литературно обработать, история получилась бы занимательная и местами поучительная. Так я наконец выяснил, почему его за-глаза окрестили «людоедом». Как-то в воскресенье, старуха ушла в церковь, мы выпили, и Стас мог неосторожничать.

В далёком 46-ом он вместе с дружком сбежал из детской колонии в Свияжске. На дворе лютовал январь, и беглецы едва не погибли от холода и голода, скрываясь в заброшенной избе недалеко от казанского кремля. Однажды, когда ребят уже шатало от истощения они нашли в снежных заносах труп то ли замёрзшего, то ли убитого мужчины и питались им больше недели. Ни сожаления, ни раскаяния в голосе рассказчика не звучало, но поразил не тон изложения, а цинизм неожиданного резюме: — Жмура всё равно зверьё схарчевало бы, а так в дело сгодился.

Однажды, набравшись смелости, признался Учителю, что карьера вора меня не прельщает, воровство как творческий метод кажется унизительным и попахивает трусостью; ну, стащил что-то — и бежать, что же в этом геройского? Конечно, слова подбирал осторожно, опасаясь нарваться на санкции. Стас посмотрел на меня с интересом и с ленинским прищуром изрёк: — Раз берёшь, что не ложил — ты уже вор, а масть сама тебя найдёт. Затем, подумав, добавил: — Не скажи такое при ворах, на ножи поставят.

Со временем до меня дошло, чем обязан особому вниманию Учителя. Белик мыслил масштабно, рамки Йошкар-Олы были узки, большие дела делаются в большом городе. Узнав о моих планах после школы вернуться в Москву, он обронил, что ему нужен будет свой человек в столице. Что конкретно предстоит делать, не говорил, а спрашивать — себе дороже.

Вскоре Стас решил, что для получения достойного криминального образования ребятам необходимо пройти через колонию, причём до получения паспорта, дабы не портить документ отметкой о судимости. Похоже, весёлые игры закончились. Одно дело поножовщина на улицах, набеги на ларьки с водкой, и мечты о гангстерском будущем, другое — КПЗ, суд, тюрьма.

А как такое переживут родители? С трудом убедил Стаса, что после отсидки меня в институт не примут и Москва накроется медным тазом. По ночам мучили тяжёлые предчувствия.

Первым в колонию отправился ФЗУшник Пеца, смуглый беззаботный пацан, промышлявший мелким воровством. Взяли его за кражу двух чемоданов на вокзале, по нашему — «на двух углах». Вторым, за поножовщину на стадионе сел десятиклассник Олег Коробов, сын директора пединститута. Подобное ему не раз сходило с рук, а тут что-то не сработало. Слава Богу, пострадавший выжил, и Олега закрыли на год.

Сразу после суда Коробова-старшего выперли из партии и, соответственно, с работы, после чего он, и прежде не брезговавший алкоголем, без промедления спился, так что сказки со счастливым концом не получилось. Если о Пеце я сожалел, то судьбе Олега втайне радовался. Он «держал верха» в школе и отношения между нами были натянутыми. Послушание уже не входило в перечень моих добродетелей, а его раздражала моя независимость. Самый высокий в школе, Короб ходил сгорбившись, из под натянутой на уши кепки торчал длинный всегда красный нос, но особенно неприятными были глаза — круглые и зловеще равнодушные как у рептилии. Внешним видом он напоминал «аку-аку» с острова Пасхи, но с кепкой на голове и в пальто с поднятым воротником.

Одна половина «центральных» стояла за Олега, другая — за меня. На моей стороне находился и приснопамятный Зюзя.

Сегодня, хронический второгодник Зюзя, ассоциируется у меня с образом волка из «Ну, погоди!», а в те времена это был грозный персонаж и серьёзный союзник. Хотя его давно изгнали из храма науки за драку с учителем, он по привычке постоянно болтался во дворе школы. Случилось всё как-то неожиданно. Мечтая завоевать популярность в классе, свежеиспеченный, только что после института физик, необдуманно похвастал вторым разрядом по боксу. Естественно, тут же на уроке приключилась драка, возникшая, как пишут в милицейских протоколах «по причине внезапно вспыхнувшей личной неприязни».

Битва богов и титанов закончилась быстро. Победил любимец публики Зюзя, причём нокаутом, а очки физика он раздавил каблуком. Не случись этой истории, сидеть бы ему за партой до седых волос — семилетка была обязательной. Через много лет справедливость всё же восторжествовала — боксёр-любитель стал директором школы, а хулиган-профессионал утонул в лагерной пучине. Впрочем, я и по сей день не решил, кто из них был прав.