Глава 8 Новые взгляды на Кафку

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

Новые взгляды на Кафку

Немногие писатели имели такую же судьбу, как Кафка: оставаться почти неизвестным при жизни и после смерти быстро обрести мировую славу.

В случае с Францем Кафкой можно сказать, что судьба не обошлась с ним жестоко, поскольку он был крайне безразличен к славе. Писать было для него «своего рода молитвой» (как он писал в одном из своих дневников). Его усилия были направлены к внутреннему совершенству, к безупречной жизни. Его не заботило мнение окружающего мира, вернее, ему некогда было беспокоиться об этом. Он желал достичь высшего этического совершенства – вершины, которой, по правде говоря, редко можно достичь. Он был наполнен энергией, доходящей до точки боли и полусумасшествия, он не допускал в себе никаких недостатков, не позволял никакой лжи, никакого самообмана, ничего предосудительного в отношении своих товарищей, – эта страсть к совершенству часто принимала формы самоунижения, словно Кафка рассматривал свои слабости через микроскоп, во много раз увеличивавший их размер. Как он разочаровывался в себе из-за своей слабости, желая соединиться с чистым, божественным, что было выражено в афоризмах из «Неразрушимого». Этот идеал преобладал у него на протяжении всей жизни. В этом смысле Кафка близок к Толстому. «Человек не может жить без прочной веры в то, что в нем есть нечто неразрушимое», – этой фразой Кафка формулировал свою религиозную позицию.

После смерти Кафки было нелегко найти влиятельного издателя, который осуществил бы посмертное издание его трудов. Я посетил различные издательские дома для того, чтобы издать его произведения. Герхардт Гауптман написал мне, что, к несчастью, он никогда не слышал имя Кафки. Сегодня редко можно встретить выпуск литературного обзора в Германии, Франции, Англии, Америке или Италии, в котором не встречалось бы это имя.

Теперь, когда личность Кафки стала известна в мире, мы встречаемся с неизбежным искажением его образа. Однако мы уверенно можем пройти мимо этих явлений и найти опору для нашей веры в том «Неразрушимом», о котором говорил сам Кафка. Также мы уверены в том, что по прошествии времени другие работы Кафки сами создадут его образ во всей полноте, и тогда в различных мнениях об этом авторе возникнет согласие.

Несмотря на это, даже теперь есть правдивые и верные описания Кафки, что замечательно. Например, я недавно получил «Erinnerungen an Kafka» («Воспоминания о Кафке»), написанные другом Кафки (Фридрихом Тибергером, проживающим сейчас в Иерусалиме). Кроме того, Дора Димант[32], которая была спутником Кафки в последние годы его жизни, подробно рассказала о времени, проведенном ею с Кафкой[33]. Много из того, что она рассказала в течение своего кратковременного посещения Израиля, было записано Феликсом Вельтшем. Вдобавок у нас есть написанное Мартой Роберт о Доре и замечательная книга Густава Януша. Труд Януша имеет особую ценность благодаря тому, что там записаны разговоры с Кафкой.

Во вступлении к этой книге, в «Заметках» и «Объяснениях» Януш привел часть своей собственной истории, рассказал о происхождении «Разговоров с Кафкой» и о судьбах рукописей Кафки. Мне хотелось бы сообщить о том, как рукопись попала ко мне, и подчеркнуть, какую информацию мы получили о жизни Кафки периода начала марта 1920 г., когда Януш встретил его.

В мае 1947 г. – восемь лет спустя после того, как я покинул мою родную Прагу, – я получил письмо из этого города, которое начиналось так: «Не знаю, помните ли Вы меня. Я тот музыкант, о котором Вы писали в «Прагер тагблатт» незадолго до вашего отъезда, и тот, кто устраивал публикацию чешского издания «Метаморфоз» Франца Кафки». Автор письма спросил, может ли он послать мне «дневниковые записи о Франце Кафке», которые он пытался опубликовать. «Франц Кафка отождествляется у меня с моей юностью, и его образ вызывает у меня множество воспоминаний. Поэтому Вы можете представить мое волнение», – написал мне Януш в следующем письме.

Рукопись пришла после значительной задержки. После этого она долгое время лежала непрочитанной из-за моей перегруженности работой. В конце концов, моя секретарша, фрау Эстер Хоффе, которой я безгранично благодарен за участие в подготовке издания трудов Кафки, ознакомилась с рукописью. Она прочитала ее и сообщила мне, что это очень ценная работа. Затем я тоже прочитал рукопись и был поражен богатством изложенного в ней материала. В этих мемуарах живо воспроизведена манера Кафки говорить, его выразительная, но сдержанная жестикуляция, его мимика. У меня было чувство, будто мой друг внезапно вернулся к жизни и вошел в комнату. Я словно слышал, как он говорит, видел его оживленные, сверкающие глаза, ощущал его спокойную улыбку и был глубоко впечатлен его мудростью.

Вскоре после этого Дора Димант приехала в Израиль. Она часто приходила ко мне, и в очередной ее приход я прочитал ей отрывок из рукописи Януша. Дора была потрясена так же, как и я. Она тоже узнала неподражаемый стиль Кафки и его образ мышления в приведенных Янушем разговорах. И ее охватило чувство, будто она снова встретилась с Кафкой.

Так ценность этого материала была подтверждена двумя людьми. Неожиданно появился третий человек. Мой друг Вилли Хаас издал «Письма к Милене» Кафки[34]. Эти письма лежали более двух десятилетий на Пражском почтамте. Я вообще не знал о них ничего. Теперь я прочитал эти письма. На мой взгляд, эти письма можно отнести к одним из лучших любовных писем всех времен, они займут место рядом с пламенными письмами Юлии Эспинасской. Несколько отрывков в этих письмах имеют отношение к блестящему молодому поэту Густаву Янушу, который преклонялся перед Кафкой, приносил ему свои первые стихи, вовлекал его в дискуссии – и это было достаточно хлопотно для Кафки, потому что его мысли и страсти в то время были направлены совсем в другую сторону. Все обстоятельства бесед, которые описывал Януш и которые, конечно, он видел только с одной стороны, содержали достаточную долю иронии, когда их рассматривали с другой стороны и в иной перспективе. Но это только подтверждало их подлинность.

Януш говорит в этой биографии о своем отце. В третьей главе я упоминал о том, что Кафка дружил со своими коллегами из Института страхования от несчастных случаев, «даже если они были стеснительны». Я упоминал о человеке, который был автором «Необыкновенного меморандума». Я нашел этот меморандум среди своих бумаг, и теперь он лежит передо мной. Меморандум начинается словами: «Nos exules filii Evae in hac lacrimarum valle». Эксцентричный автор был не кто иной, как отец Януша. В то время я был знаком с отцом, позже я познакомился с сыном. Благородная личность отца Януша и несчастная история его запутанной женитьбы эпизодически возникают на страницах книги Густава Януша, и рядом с мощной фигурой Кафки возникает еще один мучительный мотив. (Обратите внимание на высказывания Кафки об отце Януша в «Письмах к Милене».)

Период знакомства с Янушем для Кафки был отмечен отношениями с Миленой Есенской. Януш встретил Кафку в конце марта 1920 г. В дневниках Кафки отсутствуют записи с января 1920-го до 15 октября 1921 г. В первой записи Кафки от 15 октября 1921 г. говорится о том, что он отдал все свои дневники Милене. Возможно, он уничтожил ту часть, которая относилась к этой большой любви. После смерти Кафки Милена передала мне дневники и рукописи его романов «Америка» и «Замок», которые хранились у нее. Записи Кафки о Милене (он обозначал ее в дневниках И.) содержались в той части дневников, которую я нашел в другом месте (в маленькой комнате в квартире, где временно жил Франц). Эти заметки относятся к маю 1922 г. Страстные отношения вскоре пришли к трагическому концу. У меня есть письмо, в котором он умоляет меня, чтобы я попросил Милену больше не приходить к нему.

Личные дела Кафки в пору его общения с Янушем шли не очень хорошо. Молодой человек этого не знал. Кафка говорил лишь намеками о печалях, которые его одолевали. Он говорил большей частью философскими терминами, словно мудрый наблюдатель, о мировых событиях, о борьбе наций и классов и о религии. Это свидетельствует о необычайном самоконтроле, присущем Кафке почти в любой жизненной ситуации, – за исключением случаев, когда он делал записи в дневнике или разговаривал с очень близкими людьми.

В речи Кафки, переданной Янушем, несомненно, угадывается его стиль. Он говорил даже более лаконично, более содержательно, чем писал. Кафка был абсолютно не способен сказать что-либо бессмысленное, ничего не значащее. Я никогда не слышал от него пустых фраз, даже когда он говорил о самых общих вещах. Для него просто не существовали банальности. Кроме того, он никогда не стремился к остроумным оборотам в стиле эпиграммы. Если он не мог сказать ничего значащего, то предпочитал молчать.

В первом варианте биографии Кафки я опустил весь период, связанный с Янушем. Милена жила в то время, и я посчитал себя обязанным хранить тайну. Между тем мы многое узнали о ней из книги Маргариты Бубер-Нейман «Als Gefangene bei Stalin und Hitler» («Узница Сталина и Гитлера»)[35]. Я узнал о силе духа и воодушевленности Милены, которые передавались тем, кто ее встречал, и о ее смерти в концентрационном лагере. Кафка указывал на то, что основной чертой ее характера было бесстрашие. (Дневник, 18 января 1922 г.) Кроме того, представление о Милене дают письма Кафки, адресованные ей, и эпилог Вилли Хааса, воздающий дань этой поистине великой женщине. В записках Януша также чувствуется влияние ее личности, хотя имя Милены никогда там не упоминалось. В этот период Кафка начал глубоко задумываться над еврейским вопросом, и, насколько можно понять из того, что он говорил Янушу, Кафка любил в Милене чешку-христианку – между прочим, две ее близкие подруги были замужем за евреями. Муж Милены также был евреем. Этот факт привел к тяжелому конфликту Милены с отцом, известным чешским политиком-националистом. Кафка, попав в новое для него окружение, столкнувшись с вторжением в его сокровенное бытие и с необходимостью принятия важного решения, глубоко и тяжело размышлял о еврейском вопросе и пришел к его более глубокому пониманию.

После прочтения «Разговоров» Януша и «Писем к Милене» мне стало ясно, что эта тема является основой «Замка», этой чудесной баллады о бездомном страннике, который тщетно пытается обрести корни на чужой земле.

«Замок», помимо своего широкого значения, содержит еще и универсальную религиозную аллегорию, и этот биографический фактор не должен быть упущен из виду. В материале, представленном Янушем, мы находим ключ к его пониманию. Дальнейшее подтверждение я нашел в письмах Милены, в ее разговорах со мной, а также в своих собственных записях, относящихся к тому периоду жизни Кафки. В «Замке» со скептицизмом и горечью отражены отношения Кафки с Миленой. Реальные события, которые, возможно, спасли его от кризиса, приобрели особенно искаженные формы. Милена, представленная в романе карикатурной фигурой Фриды, предпринимает решительные шаги, чтобы спасти Кафку (К.). Она живет вместе с ним, занимается хозяйством и остается веселой и решительной, несмотря на бедность и самоотречение. Она хочет остаться с ним всегда и, посвящая ему свою жизнь, вернуть его к правдивой и естественной жизни. Но как только К. принимает протянутую ему руку, старые формальные обязательства, связывающие женщину, начинают напоминать о себе. («Замок» – это популяция, общество, но, кроме того, это и мистический Кламм, который является в основном преувеличенно-демоническим образом законного мужа Милены и от которого она в душе не может полностью освободиться.) Воображаемое счастье быстро подходит к концу, потому что К. не желает делиться половиной хлеба. Он хочет, чтобы Фрида принадлежала ему одному и больше не была подвластна эмиссарам из Замка, мистическому помощнику и Кламму. Однако она предает его и возвращается в царство Замка – туда, откуда пришла. Становится ясным, что К. более решителен в своем стремлении достичь истинного спасения. Она же ограничилась простым символом спасения, или, так или иначе, очень быстро рассталась с иллюзиями. В моем разговоре с Миленой выяснилось, что, как только она почувствовала в Кафке соперника своего мужа и поняла, что тот хочет на ней жениться, она встала на сторону интересов своей семьи.

Параллель между романом и жизненным опытом Кафки можно провести еще дальше. Если мы сделаем это тщательно, то увидим, насколько сильно Кафка истязал и бичевал себя. В романе он представляет себя неким мошенником, который прикидывается, будто его пригласили занять определенную должность. Подруга Милены, которая советовала ей держаться подальше от Кафки, предстает в романе как видоизменяющаяся, превращающаяся в мистическую фигуру квартирная хозяйка, постепенно приобретающая черты мифологической Судьбы. Там, где это необходимо, она играет роль хора в греческой трагедии. Странная ревность и презрение Фриды к Ольге в романе могут быть рассмотрены как реальное отношение Милены к Дж. В., под руководством которой в то время работал Кафка. Как мы можем заключить из писем Милены, она настаивала на том, чтобы Кафка полностью порвал отношения с Дж. В. и ее семьей. Кафка послушался ее, хотя резкость и несправедливость Милены вызвала у него протест.

Отверженность семьи Ольги имела свое соответствие и в действительности. В «Замке» также можно найти много других реалистических блоков – они восхищают нас своей слаженной конструкцией, которая составляет высокое здание. Кроме прозаических фактов своей жизни, автор использует сумеречные, безграничные ресурсы своего воображения, которые составляют трансцендентальную ткань повествования. Мы не должны переоценивать значение биографических фактов в формировании всего произведения, но, если не отдать им должное, мы можем прийти к ложным заключениям.

«Замок» соединяет в себе мысли и чувства «Разговоров» и «Писем к Милене». Кафка работал над этим романом на протяжении 1921-го и 1922 гг. Впервые я услышал о нем 15 марта 1922 г., когда Кафка прочитал мне вслух большие отрывки из неоконченного романа. Мотивы, отраженные в книге, задолго до написания романа звучали в его дневниках (например, 11 июня 1914 г. «Искушение в деревне»). Атмосфера романа возникла под влиянием жизненного опыта Кафки, полученного в Цюрау в 1917 г. Я мог бы указать на связь между романом «Замок» и прелестной повестью Божены Немцовой «Бабушка», в которой фигурирует враждебный замок, возвышающийся над деревней. В письмах к Милене также есть упоминание об этой классической чешской писательнице. Это, однако, случайные факты. Образ замка мог уже существовать в воображении Кафки, но, во всяком случае, встреча с Миленой наполнила душу Кафки содержанием, побудившим его написать свой последний великий труд. Письма Кафки к Милене, ее письма ко мне и воспоминания Януша дают необходимые сведения о периоде жизни Кафки, на протяжении которого он писал «Замок». Эти документы особенно важны, поскольку в дневнике Кафки отсутствуют записи, относящиеся к периоду написания романа.

Восемь писем, написанных мне Миленой, раскрывают ее отношения с Кафкой, представляя ее точку зрения. Они дополняют картину их любви, изображенную в «Письмах к Милене».

Первое письмо датировано 21 июля 1920 г. Оно, как и второе, было написано на немецком языке, которым она недостаточно хорошо владела. Третье и шестое письма, имеющие большое значение и раскрывающие ее страстную натуру, были написаны на изящном чешском. По мере того как ее отношения с Францем ослабевали, манера ее изложения становилась все более сдержанной. Так, два своих последних письма она вновь написала на немецком, в котором выражала себя более традиционно, чем тогда, когда писала на чешском языке.

Фрау Милена Есенская была превосходным писателем, причем среди ее родственников также были литераторы. Например, тетя, тоже Есенская, которая из-за своих чешских шовинистических взглядов вызывала в наших кругах неприязнь. С другой стороны, Милена была постоянным сотрудником либеральной пражской ежедневной газеты «Трибуна», созданной евреями, сторонниками ассимиляции и противниками сионизма. Долгое время статьи Милены печатались в этой газете каждое воскресенье. Я видел, как Кафка торопился к газетному киоску, чтобы посмотреть, нет ли в последних выпусках что-нибудь от Милены Есенской. Она писала обзоры венской жизни, светские хроники, делала репортажи и т. д. Кафка восхищался утонченным, живым стилем ее статей, которые он сравнивал с письмами и рассказами Фонтейна, одного из его любимых авторов. Он всегда читал мне вслух большие отрывки из этих ее статей. Должен признаться, что ни одна из них, столь высоко оцененная Кафкой, не запечатлелась в моей памяти. Вероятно, по моей вине. Кафка оценивал литературные достоинства произведений вне зависимости от своего отношения к автору. Его оценка была основана на реальных качествах творения. Его суждения о литературе всегда были острыми и очень оригинальными. Изредка он ошибался. Иногда он высказывал осуждающее мнение. Например, он вынес очень неодобрительное суждение о «Бедном Филлере» Грильпарцера в «Письмах к Милене», где писал об этой вещи как о «дилетантской и наигранной». На мой взгляд, этот комментарий был неоправданным и вступал в противоречие с его же восторженными отзывами о «Бедном Фидлере», звучавшими в разговорах и в дневниках.

Переписка между мной и Миленой началась по поводу дела, которое на первый взгляд может показаться странным. Я слышал о несчастном, которого много лет держали в Велеславинском санатории для нервнобольных. У его семьи были причины для этого. Я хотел спасти его от заточения. Кафка сказал мне, что Милена однажды была в этом заведении и встретила там г-на X. Поэтому я написал Милене, спросив у нее о X. Я знал ее, но только по случайным встречам. Я встречал ее в компании Верфеля и поэта Поля Корнфельда. Она жила в Вене и была замужем за Эрнстом Поллаком, другом Верфеля.

Брак был несчастным. Эрнст Поллак, талантливый, многосторонне образованный, высококультурный философ (в области логики), широко известный как «Поллак-эксперт», умел производить необычайное впечатление на Милену и на других женщин. Интересно сравнить его с Кламмом в некоторых местах «Замка».

Я знал, что Милена вышла замуж за Поллака наперекор своей семье. Может быть, она находилась в Велеславинском санатории «благодаря» усилиям родных, желавших изолировать ее. В то время, когда Поллак сошелся с Миленой, у него были близкие отношения с другой женщиной из Вены – красивой, но не слишком интеллектуально развитой, которая внезапно вступила в связь с другим мужчиной или вышла за него замуж. После свадьбы Поллак не проявлял уважения к чувствам Милены, и она страдала от его безжалостности, но в то же время любила свои страдания. Она вынуждена была сама зарабатывать себе на жизнь и даже опускалась до того, что подрабатывала носильщиком на вокзале, чтобы не оставаться голодной. Ее родители-миллионеры, жившие в Праге, решительно отказались оказывать какую-либо поддержку своей «блудной дочери».

Когда Франц встретил Милену, она находилась именно в этом незавидном положении. На протяжении первой половины 1920 г. Кафка ездил на лечение в Меран. Когда он вернулся в Прагу, я с трудом узнал его – так радостно и возбужденно он говорил о днях, проведенных с Миленой в Вене. Он писал ей по нескольку писем в день и сам получал множество писем в ответ. Телеграммы летали туда и обратно. Как часто Франц умолял меня прийти к нему в Институт страхования от несчастных случаев помочь ему скоротать время в ожидании получения телеграммы от Милены. Я видел, что его здоровье, уже расшатанное серьезным недугом, стало опасно ухудшаться под влиянием этого стресса. Я говорил Милене, чтобы она помнила о его болезни и была к нему внимательна. Она отозвалась на мою просьбу во втором письме. Тон первого письма был сравнительно спокойным и безличным. Главным обсуждаемым вопросом было дело господина X. На самом деле оно относилось к Францу и освещало его человечность ярким светом, потому что именно он подвиг меня на спасение того человека. В те дни мы оба направляли усилия не только на решение своих проблем, но и на избавление от страданий третьего лица. Я до сих пор слышу эхо наших шагов в коридорах страховой компании. Обычно Франц проводил в канцелярии утро – и это было для него достаточно. Но сейчас он оставался там и после полудня в ожидании письма или телеграммы от Милены.

Первое письмо Милены ко мне начиналось словами:

«Дорогой мой доктор!

Вы просите меня привести доказательства несправедливости по отношению к г-ну X., находящемуся в Велеславине. К сожалению, я могу вам представить лишь очень скудную информацию, соответствующую официальным источникам, хотя мне хотелось бы дать больше сведений. Я находилась в Велеславине с июня 1917-го по март 1918 г., проживала в том же корпусе, и единственное, что я могла сделать для несчастного, – это давать ему книги на время. В этом санатории ему было запрещено разговаривать с кем-либо, даже о пустяках и даже в присутствии дежурного наблюдателя. Если бы это было обнаружено, участники разговора были бы заперты на ключ, а дежурный – уволен бы».

Далее следует описание отчаянного положения находящегося в больничном плену человека. Там есть очень интересное суждение:

«Психиатрия – благодатная стезя для злоупотреблений. Каждое действие или слово пациента расценивается как ненормальное и служит орудием для мучителя. Я могла бы поклясться, что г-н X. мог бы жить в других условиях, но не могу привести доказательств».

Мои усилия по спасению г-на X. оказались тщетными. Но это было в дальнейшем. Последняя часть письма посвящена Францу, которого Милена обычно называла «Франк».

«У меня к вам большая просьба, доктор. Вы знаете, что я не могу жить, не зная, как дела у Франка. Он всегда говорит, что ему хорошо и что он очень здоров и спокоен. Поэтому, если вы чувствуете, что он страдает из-за меня, напишите мне об этом. Я не сообщу ему, что узнала это от вас, и буду спокойнее, если вы пообещаете мне написать. Не знаю, как я смогу ему помочь, но знаю, что как-нибудь помогу. Франк говорит, что все должны «любить вас, гордиться и восхищаться вами». Заранее благодарна вам и полагаюсь на вас».

Я не стал скрывать, что состояние Кафки резко ухудшилось. 29 июля Милена снова написала мне:

«Я в самом деле очень встревожена. Я не знала, что болезнь Франка так серьезна. Здесь он чувствовал себя хорошо. Я не слышала, чтобы он кашлял. Он был оживлен, весел и хорошо спал.

Ты благодаришь меня, дорогой Макс, ты благодаришь меня вместо того, чтобы упрекать за то, что я не приезжаю к нему долгое время, сижу здесь и только пишу письма. Я умоляю тебя – умоляю еще раз: не думай обо мне плохо, не думай, что я делаю только то, что мне легко. Здесь я разрываюсь на кусочки, все приводит меня в отчаяние (только не говори Франку!), и я не знаю, что делать, куда пойти. Но ты написал, что Франку необходимо получать от меня весточки, слышать что-то хорошее – действительно, Макс, это величайшее счастье, какое только может быть. Франк должен определенно куда-то поехать[36]. Я сделаю все возможное, чтобы это произошло, и если не будет другого выхода, я сама приеду в Прагу, и мы выдворим его оттуда, не так ли? И я надеюсь, что в другом месте ему будет спокойно и хорошо. Я – должна об этом сказать – сделаю все, чтобы увидеть это своими глазами.

История моего замужества и отношений с мужем слишком сложна, чтобы говорить о ней теперь. Слова слишком мало значат. Но я все время ищу выход, ищу решение, ищу доброе и правильное.

Пожалуйста, Макс, поверьте, что я хочу облегчить Франку страдания. Поверьте, что для меня это важнее всего в мире.

Вы сейчас находитесь рядом с ним и должны написать мне, если есть о чем. Вы будете правдивы со мной, не так ли? Мне сейчас немного легче, поскольку я пишу вам и уже не нахожусь наедине с собой.

Пожалуйста, когда вы вернетесь, напишите мне о том, как организовать переезд Франка, и дает ли врач надежду на то, что ему станет лучше. Главное – он должен уехать оттуда, и он сделает это, непременно сделает.

Приношу вам благодарность. Я на самом деле безмерно благодарна вам. Ваше письмо имело для меня большое значение. Простите меня за то, что я называю вас Максом – Франк зовет вас так, и я уже привыкла.

С наилучшими пожеланиями,

Милена Поллак».

В начале третьего письма говорится об одной из моих книг, которую Милена высоко оценила. Далее она продолжает (на чешском языке):

«Я потратила много дней и ночей, чтобы ответить на ваше письмо. Вы спрашиваете, как это Франк боится любви и не боится жизни. Но мне кажется, что дело обстоит совсем по-другому. Для него жизнь – это совсем иное, чем для всех остальных. Деньги, рынок товаров, иностранная валюта, пишущая машинка являются для него в высшей степени мистическими вещами (на самом деле так оно и есть, но только мы этого не ощущаем). Для него все это – загадка, к которой он относится совсем иначе, чем мы. Разве в его работе есть что-либо отличающееся от обычного занятия? Для него вся канцелярия – кроме его собственных обязанностей – нечто таинственное и замечательное, словно паровоз для маленького ребенка. Он не понимает простейших вещей. Вы когда-нибудь ходили с ним на почту? Он ходит от окошка к окошку, с трудом находит нужное, платит и получает сдачу. Он пересчитывает деньги и видит, якобы ему дали лишнюю крону, возвращает ее служащей. Потом медленно отходит, снова пересчитывает сдачу и уже перед выходом понимает, что крона, которую он отдал, не была лишней. Теперь мне приходится беспомощно стоять возле него. Он переминается с ноги на ногу и думает, как ему поступить. Возвращаться сложно – рядом с окошечком много народу. «Ладно уж», – говорю я. Он смотрит на меня с ужасом. Как можно не обращать на это внимание? Он страдает не из-за кроны. Это – незначительная потеря. Но как можно было допустить такое? Он долго говорит об этом, выражая недовольство. И похожие случаи повторяются в каждом магазине, в каждом ресторане, перед каждым нищим. Однажды он подал нищенке две кроны и захотел, чтобы она вернула ему одну. Она ответила, что у нее нет сдачи. Мы простояли там долгих две минуты, думая, как уладить ситуацию. В конце концов он смирился с тем, что подал ей две кроны. Но чувствовалось, что он был раздражен. И этот же самый человек без колебаний, с энтузиазмом, полный счастья, однажды дал мне двадцать тысяч крон. Но если бы я попросила двадцать тысяч и одну крону, и мы должны были бы разменивать деньги и не знали, где это сделать, тогда он бы был очень озабочен из-за этой лишней кроны. Его стесненность в отношении денег – почти такая же, как и стесненность в отношении женщин. Такие же страхи он испытывает у себя на работе. Однажды я телеграфировала ему, звонила, писала, умоляла именем Господа приехать ко мне на день. В тот момент это было для меня необходимо. Я заклинала и порицала его. Оказалось, что он не спал ночи напролет, мучил себя, писал самоуничижительные письма, но не приехал. Почему? Потому что не мог отпроситься на несколько дней. Он не мог сказать директору – тому самому директору, которого обожал до глубины души (на полном серьезе!) за то, что он умеет быстро печатать на машинке. Он написал целое письмо о том, что никак не мог придумать тот или иной повод, чтобы отпроситься. Он писал с ужасом: «Как можно лгать? Солгать директору? Это немыслимо». Когда его спрашиваешь, за что он любил свою первую невесту, он отвечает: «Она умела хорошо работать»[37]. При этом его лицо начинает излучать явное уважение. О нет, весь этот мир был и остается таинственным для него. Мистической загадкой. Есть вещи, на которые он не способен, а относится к ним с уважением, потому что они «приносят результат». Когда я говорила ему о своем муже, который бывает неверен мне по сто раз в год и словно околдовал чарами меня и многих других женщин, на его лице было написано такое же почтение, как тогда, когда он говорил о своем директоре, умеющем так быстро печатать и поэтому являющемся замечательным человеком, или о своей невесте как о «умеющей хорошо работать». Все это ему несвойственно. Человек, быстро печатающий на машинке или имеющий четыре любовницы, непонятен для него так же, как непонятна монетка в одну крону, оставленная на почте или в руках попрошайки. Ему непонятны эти вещи, поскольку они живые. Но Франк не может жить. У него нет способности к жизни. Он никогда не поправится. Франк скоро умрет.

Мы приспособлены к жизни благодаря тому, что находим убежище во лжи, в слепоте, энтузиазме, оптимизме, в тех или иных убеждениях, в пессимизме и других подобных вещах. Но он не может скрыться ни в одном убежище. Он абсолютно не приспособлен к жизни, так же как не способен пить. У него нет ни малейшего прикрытия. Поэтому он открыт всему, от чего мы защищены. Он словно нагой среди множества одетых людей. Все, что он может сказать, – это то, что он сам, а также все, что его окружает, не может быть названо правдой. Более того, такое предопределенное состояние бытия внутри его и для него, лишенное всей своей отделки, поможет ему изменить жизнь – в направлении счастья или несчастья, не важно. И его аскетизм в то же время – какой-то негероический, но благодаря этому обстоятельству он становится все более и более возвышенным. Весь «героизм» – это ложь и трусость. Тот, кто прибегает к аскетизму как к средству достижения конца, не ведет нормального человеческого существования; истинное бытие наступает тогда, когда человек приходит к аскетизму посредством ясности своего видения, чистоты и неспособности к компромиссу.

Бывают очень умные люди, которые не желают идти ни на какие компромиссы. Но они надевают розовые очки и видят все в другом свете. Поэтому им не нужны компромиссы. Они могут быстро печатать и иметь женщин. Он остается в стороне от всего этого и смотрит на это с изумлением, в том числе на пишущую машинку и на женщин, и одинаково на все удивляется. Он никогда не поймет этих вещей.

Его книги удивительны. Сам он еще более удивителен…

Очень благодарна вам за все. Смогу я обратиться к вам, когда вернусь в Прагу?

С наилучшими пожеланиями.

Всего самого доброго».

Следующее, недатированное письмо представляет собой крик отчаяния. Милена получила письмо Кафки из санатория в Татрах, в котором он писал о том, что порывает с ней отношения. Она цитирует из написанного ей: «Не пишите, и нам не стоит больше видеться».

Причина этого очевидна. Милена была готова сойтись с Кафкой, но не хотела покинуть своего мужа для того, чтобы постоянно жить с Кафкой. Кафка отказывался от этого суррогата брака, поскольку он рассматривал брак как священный венец жизни и считал, что брак – это общая судьба для всех – для мужа, жены и детей. Кафка ожидал необычного, чуда. Только чудо могло его спасти. Позже он увидел надежду в Доре Димант. Но Милена с ее земным характером не могла принести ему желаемого, несмотря на ее попытки. «Виновата я или нет?» – спросила она меня в полном отчаяния письме, в котором было так много неразборчивых строчек. Она хотела, чтобы я ответил: неужели она – лишь одна из тех женщин, которые не могут спасти Франца.

Вот это письмо:

«Дорогой доктор!

Простите меня за то, что пишу на немецком. Может быть, вы достаточно владеете чешским, чтобы понять меня. Я просто не знаю, что делать, – мой разум больше не может воспринимать никаких впечатлений, формировать какие-либо мысли. Я ничего не сознаю, ничего не чувствую. Мне кажется, что в эти последние месяцы со мной произошло нечто ужасное, но я этого не ощущаю. Я вообще немного знаю о мире. Я только чувствую, что могу покончить с собой, если допущу до моего сознания то ужасное, что лежит вне его.

Я могла бы рассказать вам, как и почему это произошло, могла бы рассказать вам о себе и о моей жизни. Я держу в руках письмо Франка из Татр – убийственную мольбу – и вижу строчки: «Не пишите, и нам не стоит больше видеться. Прошу исполнить мою просьбу. Только так я смогу выжить». Я не отваживаюсь написать ему ни одного слова, не могу задать ни одного вопроса. Я даже не знаю, что хотела бы спросить у вас. Я даже не знаю, что хотела бы выяснить. У меня такое ощущение, словно виски вдавлены в мозг. Скажите мне просто одну вещь: виновата я или нет? Умоляю вас, ради Господа, не пишите мне успокоительных слов, не пишите, что никто не виноват, не нужно никакого психоанализа. Поверьте мне, я знаю все, о чем вы можете мне сказать. Я доверяю вам, Макс. Пожалуйста, поймите, чего я хочу. Я знаю, что представляет собой Франк. Я понимаю и вместе с тем не осознаю, что произошло, я на грани сумасшествия. Я пыталась действовать, жить, думать, правильно чувствовать, руководствоваться совестью, но все это было ошибочно. Конечно, я не знаю, можете ли вы понять меня. Я хочу понять, отношусь ли я к такому типу женщин, которые заставляли страдать Франка, и хотел ли он избавиться от страха передо мной. Была ли я виновата, или же дело в его натуре? Вы – единственный человек, который что-либо знает. Молю вас, ответьте мне абсолютно прямо, напишите правду, даже грубую правду – все, что вы думаете на самом деле. (Подчеркнуто тремя линиями.) Я буду вам очень благодарна, если вы мне ответите. Для меня это будет очень важно. Кроме того, не могли бы вы дать мне знать, как он? Я ничего не слышала о нем уже несколько месяцев. (Подчеркнуто двумя линиями.) Мой адрес: М. К., Вена VIII, почтамт 65, Бенногассе. Простите меня, я не могу переписать и перечитать это письмо. Благодарю вас.

Милена».

Следующее письмо написано в более спокойном тоне. В нем чувствуется уравновешенность, но очень велико внутреннее напряжение. Вот текст этого письма:

«Спасибо вам за вашу доброту. Я вновь способна мыслить. Это не означает, что мне стало лучше. Вы можете быть абсолютно уверены в том, что я не буду писать Франку. Как я смогу это сделать! Если это правда, что каждый человек должен выполнить свою земную задачу, то в отношении Франка я не выполнила этой задачи. Как могу я быть такой нескромной, если не в состоянии помочь ему?

Я знаю, какой ужас он испытывает. Этот ужас существовал до того, как он встретил меня. За четыре дня, которые Франк был со мной, он потерял этот страх. Мы смеялись над этим страхом. Я точно знаю, что нет такого санатория, где он мог бы излечиться. Ему никогда не станет лучше, до тех пор, пока в нем живет этот страх. И нет в природе такой силы, которая могла бы одолеть этот ужас, поскольку он неподвластен никакому убеждению.

Этот ужас относится не только ко мне. Франк с ужасом относился ко всему, что было лишено стыда, например к человеческому телу. Плоть для него была слишком откровенна; он не мог на нее смотреть. В то время я могла рассеять его страхи. Когда его охватывал ужас, он смотрел в мои глаза, и мы затихали на некоторое время; наши ноги немели, а дыхание прерывалось – и вскоре все проходило. Не требовалось ни малейшего напряжения; все было просто и ясно. Я, например, выводила его гулять по холмам в окрестностях Вены; я шла впереди, потому что он двигался очень медленно – тяжело ступал вслед за мной, и когда я закрывала глаза, то могла представить себе его белую рубашку и загорелую шею, усилия, с которыми он двигался вперед. Он гулял дни напролет, вверх и вниз по холмам, на солнцепеке; и ни разу не кашлянул. Он поглощал страшное количество пищи и спал как убитый; он был нормально здоров, и в течение тех дней его болезнь казалась нам легкой простудой. Если бы я поехала с ним в Прагу в те дни, я осталась бы для него той, кем была. Но я слишком глубоко вросла в эту почву, беспросветно увязла в ней по колено. Я не могу оставить своего мужа, возможно, я слишком женственна и слаба, чтобы отдаться другой жизни, которая, я знаю, будет строго аскетична. Но вместе с тем во мне живет неугасимое и дразнящее желание другой жизни, от которой я ушла и, возможно, буду уходить всегда, – жизни с ребенком, жизни душа в душу. И возможно, эта слабость одержит победу над всем, что у меня есть, – любовью, желанием летать, способностью восхищаться – над всей моей жизнью. Вы знаете – что бы об этом ни сказали, будет одна только ложь. То, что сказала я, – наименьшая ложь. Но все равно уже поздно. И вот моя внутренняя борьба вышла на поверхность, и это испугало его. Потому что именно с этим он боролся всю жизнь, только с другой стороны. Со мной он должен был обрести спокойствие. Но это преследовало его даже со мной. Против моей воли. Я знала, что скоро должно было произойти то, на что нельзя было бы закрыть глаза. Я была слишком слаба, чтобы совершить единственный шаг, который – я знала это – помог бы ему. В этом моя вина. И вы об этом знаете. То, что вы называете ненормальностью у Франка, является его основной чертой. Женщины, которые были с ним в прошлом, были обычными и не могли жить иначе, чем просто как женщины. Я считаю, что все мы больны, а он – единственный человек, который правильно видит и чувствует, единственная чистая натура. Я знаю, что он сопротивляется не жизни, а только определенному образу ее. Если бы я осталась с ним, он был бы счастлив со мной. Но только сейчас я это поняла. В то же время я – обычная женщина, как и все земные женщины, маленькая женская особь, ограниченная инстинктами. Отсюда его ужас. Мог ли этот человек что-либо неправильно чувствовать? Он знает о мире в десять тысяч раз больше, чем все остальные люди на свете. Этот ужас понятен. И вы ошибаетесь: Франк не напишет мне о своем согласии. Он ничего не сможет мне написать. У него не найдется ни единого слова, чтобы сказать мне об этом ужасе. Я знаю, что он любит меня. Он слишком хорош и чист, чтобы перестать меня любить. Если бы это произошло, он почувствовал бы себя виноватым. Он всегда считает себя виноватым и бессильным. И нет другого такого человека во всем мире, который так безудержно стремился бы к совершенству, чистоте, правде. Я чувствую всем моим существом, что это так. Только не могу достаточно полно это осознать. Когда это придет, будет страшно. Я мечусь по улицам, сижу у окна всю ночь напролет; очень часто я чувствую, что мои мысли искрятся, будто нож о точильный камень, а сердце внутри словно подвешено на рыболовном крючке; вы представляете – на очень тонком маленьком рыболовном крючке, и он колет меня, и я ощущаю очень острую, режущую боль.

Что касается моего здоровья, то я уже потеряла все силы, и если что-то еще поддерживает меня, то это помимо моей воли. Но иногда у меня невольно появляется любовь к жизни. Недавно где-то на другом конце Вены я вдруг пошла через железнодорожные пути – вообразите себе вытянутые на многие мили рельсы, красные огни, локомотивы, виадуки, товарные поезда – все это напоминало жуткий черный организм. Я села неподалеку и почувствовала будто какое-то дыхание. Я подумала, что могу сойти с ума от горя, от страстно желаемой и страшной любви к жизни. Я одинока, словно немой, и если я говорю с вами так, а не иначе, то это потому, что слова извергаются из меня, вырываются против моей воли, потому что более я не могу молчать. Простите меня.

Я не буду писать Франку, не напишу ни строчки и не знаю, что из этого выйдет. Весной я поеду в Прагу и свяжусь с вами. И если вы будете время от времени мне писать, как у него дела, – я не могу отучить себя от привычки ходить каждый день на почту, – то я буду очень довольна.

Еще раз спасибо.

М. П.

Еще одна просьба, довольно смешная. Мои переводы «Процесса», «Метаморфоз», «Кочегара», «Наблюдений» будут опубликованы Нейманом – издательство «Червень» (июнь [чеш.]).

Теперь я покончила с этим – в последние месяцы это разрушало мой разум и душу. Это было ужасно – работать над его книгами, но Нейман хочет от меня, чтобы я написала «несколько слов для чешской читательской публики». Господи, как я буду писать об этом для народа? Да у меня просто нет такой возможности. Не могли бы вы сделать это? Не знаю, могли бы вы не выражать политических взглядов – «Червень» коммунистический, но сами книги не тенденциозны. Нейман был бы очень рад опубликовать книгу, но на ней будет ваше имя, – не будет ли это вас беспокоить? Если нет, то я прошу вас написать несколько страниц – я переведу их и включу в предисловие. Я однажды прочитала одну вашу вещь – введение к Лафоргу – очень, очень хорошая работа. Хотите сделать это для меня? Я была бы так вам благодарна. Книга должна быть издана в наилучшем виде. Перевод сделан хорошо. И ваше введение непременно будет хорошим. Если у вас нет политических пристрастий, сделайте это для меня. Конечно, нужно написать что-нибудь содержательное для чешского читателя. Пишите будто не для публики, а для себя, словно то предисловие к Лафоргу. Когда вы пишете с любовью, то у вас получается очень искренне и проницательно. Хотелось бы, чтобы это было сделано как можно скорее. Макс, сделайте это, пожалуйста, для меня. Я очень хотела бы представить миру эту книгу настолько полно и хорошо, насколько это возможно. Я чувствую, что должна встать на защиту чего-то справедливого. Поэтому – пожалуйста.

Ничего не говорите Ф. Мы преподнесем ему сюрприз – хорошо? Может быть, это доставит ему некоторое удовольствие».

В переписке между мной и Миленой наступила долгая пауза. Не могу припомнить, была ли вскоре опубликована книга, переведенная Миленой, и каково было вступление. У меня не осталось ни экземпляров книги, ни вступления к ней. Другое вступление, упомянутое Миленой, относится к переводу «Пьеро» Жюля Лафорга, мы писали его вместе с Францем Блеем, оказавшим значительное влияние на Кафку и на раннюю поэзию Верфеля.

Привожу шестое письмо Милены:

«Дорогой мой доктор!

Простите меня за столь запоздалый ответ. Я в первый раз встала с постели только вчера. Мои легкие дошли до предела. Доктор дает мне лишь еще несколько месяцев, если я немедленно не поеду куда-нибудь. Тем не менее я собираюсь писать моему отцу.

Если он вышлет мне денег, я поеду, правда, пока не знаю куда. Однако вначале я, конечно, поеду в Прагу и свяжусь с вами, чтобы узнать что-либо определенное о Франке. Я снова напишу вам, когда приеду. Но, пожалуйста, очень вас прошу, ничего не говорите Ф. о моей болезни.

Не имею представления, когда появится книга – очевидно, зимой. Она будет опубликована К.Ст. Нейманом в издательстве «Борови» – «Borovy Publishers», в серии «Червеня», Стефенгассе, 37. Вероятно, вы можете его спросить, нельзя ли опубликовать вступление отдельно, до того, как появится книга. Это потребует мало денег и бумаги, а все занимает так много времени. Я ничего не хочу вырезать из вашего вступления (оно так чудесно).

У меня такое впечатление, словно я вам чем-то надоела. Не знаю, почему у меня создалось такое впечатление. Простите меня за «анализ» Франка. Это постыдно, и мне неловко, что я позволила себе этим заниматься. Я чувствую, что мне необходимо обхватить голову ладонями, чтобы она не разорвалась.

Спасибо за все, и auf Wiedersehen[38].

Ваша М. П.».

Два последних письма Милены относятся к первым месяцам после смерти Кафки. Кафка в последнее время мало встречался с Миленой. Он провел с ней четыре дня в Вене, и у них была довольно неприязненная встреча в Гмунде, которая привела их ко взаимному отчуждению. В «Замке» Кафка показывает, что согласие между двумя возлюбленными длится недолго, и мы читаем о том, что происходит после первой ночи любви: «Он был слишком счастлив, держа Фриду в объятиях, и вместе с тем его терзала тревога, потому что ему казалось, если от него уйдет Фрида, он потеряет все, что у него есть». Вскоре начались трудности, перемежавшиеся лишь редкими проявлениями взаимного доверия. Что касается второго раза, когда Фрида и К. были близки, то в четвертой главе (в самом начале) звучит ужасное проклятие. Я уже говорил, что история любви, развивающаяся в романе, представлена как горькая карикатура. Реальность была более великодушна и милостива, чем ее отражение. В романе Кафка был вынужден поставить под сомнение и очернить свои собственные чувства. Жизнь же дала Кафке те моменты счастья, которые сияли со страниц его первых писем, она дала ему письма Милены (к несчастью, утраченные) и восторженный вскрик благодарности. Крах отношений случился в период между «четырьмя днями» и временем их второй близости. Вероятно, и позже Милена навещала Кафку, но это были малозначительные встречи. Когда Кафка рассказывал мне об этих визитах, он говорил, что они расстраивали его и причиняли боль, хотя по-прежнему он высоко ценил то благотворное влияние, которое на него оказывала Милена. Встречи в Мариенбаде, о которой говорит Хаас в эпилоге к письмам Милены, на самом деле не было. В дневнике от 29 января 1922 г. говорится о встрече с Ф. в Мариенбаде в июле 1916 г.

Надеюсь, что читатель почувствовал страстность натуры Милены в приведенных мною письмах. Эти письма в сочетании с письмами к ней самого Кафки имеют огромную ценность. Другие документы, непосредственно относящиеся к этому периоду, отсутствуют.

Вот два последних письма ко мне (написаны на немецком):

«Дорогой доктор!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.