Мои гонорары

Мои гонорары

Я говорю все время о любви, о мужчинах, за которыми следовала, которых бросала и которые бросали меня, будто только история моих увлечений может быть интересной для других.

Все это потому, что для меня не было в жизни, по существу, ничего более стоящего, чем любовь и мои песни. Но и мои песни — это тоже любовь.

Для других же самое главное — деньги, которые приносили мне мои песни. Я знаю, что говорят: «Пиаф! Сколько она зарабатывает! У нее, должно быть, неплохая кубышка. Ей нечего беспокоиться: ее старость будет обеспечена».

Так, наверное, и было бы. Я в самом деле заработала большое состояние: миллионы и даже больше миллиарда, я говорила уже об этом. Я получала баснословные гонорары! Одни только пластинки приносили мне тридцать миллионов старых франков в год. В Нью-Йорке мне платили миллион за вечер!

Да, я могла бы иметь состояние, как у Мориса Шевалье или у Фернанделя… Но дело в том, что у меня почти ничего не осталось. Пожалуй, только лишь, чтобы продержаться несколько месяцев. Это может показаться невероятным, но это факт. И если я больше не смогу петь, мне будет трудно жить прилично.

Но я не имею права жаловаться.

Если я просадила целое состояние, то это только моя вина, моя мания к чрезмерно широким жестам. И я вовсе этим не горжусь. Подумать только, сколько добра я могла бы сделать при помощи этих денег, которые так часто проматывала зря!

Например, чтобы нравиться одному человеку, который был очень тщеславен, я покупала себе роскошные драгоценности. Правда, они не слишком меня украшали, но на него производили ошеломляющее впечатление. А я только этого и хотела.

Конечно, это ничуть не помешало ему меня оставить! Вернее, бросить — и при омерзительных обстоятельствах, вызвав во мне чувство отвращения. Тогда, знаете, что я сделала? Взяла свое колье, кольца, браслет, клипсы и все это спустила в клозет. От бешенства!

Таким образом целое состояние исчезло в сточной трубе.

Трудно совершить более глупый поступок, и вы, наверное, считаете, что меня следовало бы выпороть? Согласна. Но я теряю голову, когда злюсь.

Понятно, я достаточно тратила и на знаменитых портних. Принято считать, что платье, сшитое у Диора или у Бальмена, скрывает природные недостатки!

Увы! Когда я приходила в какое-нибудь из этих модных ателье, я становилась сказочной добычей для продавщиц. Они обступали меня и говорили: «Эта материя, мадам, как она вам идет!» или: «Этот цвет восхитительно вам подходит!» А я на все отвечала: «Беру».

И меньше, чем за час, я спускала три или четыре миллиона.

Что же касается этих платьев, то я их никогда не надевала! Вынесенные из магазина, они теряли свое очарование, и я возвращалась к своим классическим, маленьким черным платьям.

А крах, постигший меня с моим особняком в Булони! Я заплатила за него семнадцать миллионов, истратила целое состояние на его отделку, порученную лучшим декораторам Парижа. У меня была потрясающая гостиная, спальня — мечта, вся из голубого атласа. Но я в ней никогда не спала… Она была слишком красива, слишком велика, слишком роскошна для меня. Я не привыкла к этому и предпочитала ютиться в комнате для консьержа, кое-как перекрашенной, кое-как обставленной. Но тут я чувствовала себя «под своей крышей», и мне нравилось развлекаться со шнуром для открывания дверей.

Наконец через три года я продала мой особняк. Разумеется, с убытком. Мне дали за него всего десять миллионов.

Со мной вечно одно и то же. Люди думают: «Эта Эдит Пиаф! У нее-то есть деньги! Жить можно». А я, наивная, глупая до слез, покупаю и думаю: вот выгодное дело! А потом продаю за бесценок.

Несколько лет назад я решила: буду разводить коров. Это было модно в нашем кругу, все артисты занялись скотоводством. На сей раз я потеряла почти все. Я купила за пятнадцать миллионов ферму в Элье, около Дре. За четыре года она дала два кило зеленых артишоков, фунт земляники и несколько помидоров. Удалось «развести» двух куриц, одного кролика и всех окрестных кошек.

Центральное отопление мне стоило больше полутора миллиона, но оно никогда не действовало. Всякий раз, когда я хотела принять ванну, моя кухарка Сюзанна грела на плите громадный котел воды. У меня на ферме было так холодно, что я ни разу не смогла съездить туда зимой.

И все я продала за гроши, когда смертельно заболела и у меня не было ни одного су, чтобы платить за клинику и докторам!

Беда в том, что я никогда не думаю о цене вещей. Однажды я заболела в Стокгольме: головокружения, тошнота. Я пришла в панику при мысли, что могу умереть вдали от Парижа, и для себя одной наняла «ДС-4Н», огромный самолет на сорок пять пассажиров. Это был явный идиотизм, который влетел мне в хорошенькую сумму: в два с половиной миллиона.

И каждый раз — одно и то же. Луи Баррье, мой верный Лулу, мой импресарио, рвал на себе волосы, потому что мой счет в банке постоянно испарялся. Но я пожимала плечами и говорила: «Не беспокойся! Чудеса доступны всем».

Конечно, деньги мне давались очень легко.

В 1957 году в Нью-Йорке, выйдя из больницы, я нашла своих музыкантов в мрачнейшем настроении. Лулу сообщил мне печальную новость: больничные расходы, три миллиона, довели нас до крайней нужды. Музыканты питались консервами и подрабатывали на жизнь, играя в кабачках.

Ни у кого не было денег на обратный путь!

Я еле держалась на ногах, но необходимо было дать хотя бы два концерта, потому что мы все «сидели на мели».

Когда мы вернулись в Париж, Лулу повалился в кресло со словами: «Так не может больше продолжаться, Эдит, надо экономить».

Я захохотала: «Экономить! Может, еще в копилку класть! Вечером приглашаю всех музыкантов, устроим кутеж!»

Я вскрыла первый попавший конверт из полученной в мое отсутствие почты. Это было письмо из студии звукозаписи. Внутри лежал чек на десять миллионов.

Изнемогший Лулу ничего не сказал.

Белный Лулу!

Понятно, быть моим казначеем, моим наставником — это не синекура.

Но я разорялась не только на свои капризы.

Я много просадила денег и на своих друзей, но об этом никогда не жалела.

В моем особняке, в Булони, у меня одновременно жили по восемь человек.

Мои друзья спали на раскладушках, на резиновых матрасах, на диванах и на креслах, поставленных «кареткой». Моя гостиная походила на дортуар! Тут были композиторы, поэты, певцы. Мы работали, болтали, шумели до зари, а потом отправлялись спать.

Да, я всегда любила быть щедрой с друзьями. А с кем же еще, как не с ними? И потом — на сердце делается так тепло, когда другим доставляешь удовольствие. Мои подарки, маленькие и большие, как я буду подводить им счет? Я даже дарила машины — ни за что, просто так. Мальчикам — только потому, что они были «шикарные типы» и с симпатией относились ко мне, а еще потому, что я люблю видеть, как у других загораются радостью глаза.

Конечно, мне самой так не хватало счастья, что я чувствовала необходимость изображать святочного деда.

А теперь, получила ли я что-нибудь взамен?

Откровенно говоря, нет. Да это и неизбежно. Я ни на кого не обижаюсь.

Есть у меня один друг. Я всегда радуюсь, что могла быть ему полезной.

Вы все его знаете, потому что теперь он один из самых знаменитых композиторов наших дней, — Шарль Азнавур.

Мы познакомились с ним через окно. Он жтл напротив меня и очень хорошо пел, аккомпанируя себе па рояле. Как то я выглянула и окно, мы разговорились. Узнав, что у него нет ни одного су, я сказала: «Идите жить в мой дом».

Когда я узнала, что его ужасно удручает некрасивый нос, я засмеялась: «Ничего! Пристроим новый, старина».

Он ничего не забыл.

В тот вечер, когда он стал знаменитым, когда весь зал устроил ему овацию, он заперся в своей уборной и написал мне: «Эдит, я наконец выиграл. Но я хочу, чтобы ты знала, что каждым «браво» я обязан тебе. Тебе я посвящаю этот успех».

Это письмо я сохранила. Милый Шарль, как он был счастлив, когда смог впервые пригласить меня обедать!

Как-то раз, после его триумфального выступления в «Альгамбре», мы вместе с друзьями пошли ужинать. Я видела, как он тайком платил по счету, пока мы еще не кончили есть. Потом он мне признался: «Я годы ждал этого момента. Когда я жил в нищете, я твердил себе: придет время, и я приглашу Эдит!»

Теперь он гораздо богаче меня…

Хотя деньги и текли у меня сквозь пальцы, я все-таки не всегда швыряла их зря.

Думаю, я уже достаточно наговорила про себя гадостей, чтобы позволить себе немного похвастаться.

Несколько лет назад, когда я пела в «ABC», как-то вечером я спустилась в бар, в двух шагах от мюзик-холла, чтобы выпить чашку кофе. Сидя у стойки, я увидела в окно проходившую по улице женщину в плохо сшитом габардиновом пальто. В руках она несла какой-то сверток. Я бы не обратила на неё внимания, если бы не заметила затравленного взгляда отчаявшегося человека.

Я не двинулась с места, размышляя, что же могло привести ее в такое состояние? Вдруг она снова прошла мимо кафе. Она удалялась маленькими, быстрыми шагами. Как будто бежала от чего-то, в руках у нее уже ничего не было. Я выскочила на улицу. Напрягая зрение, прошла по темному переулку. В глубине одной подворотни я наметила сверток. Это был небольшой ящик из-под фруктов, набитый лохмотьями, а внутри спал, словно ангелочек, новорожденный младенец! Я повернулась и побежала, как сумасшедшая! Случаю было угодно, чтобы я догнала несчастную. Я схватила ее за руку и строго сказала: «Сейчас же вернитесь за ним. И не стыдно вам!»

Я обидела ее, она заплакала. «Не зовите полицию… Не зовите, умоляю вас…» — непрерывно повторяла она.

Я отвела ее в переулок, положила ей на руки ребенка и выслушала историю, банальную, конечно. Её соблазнили и бросили, она родила, а семья выкинула ее на улицу без единого су. Тут в свою очередь заплакала я. Она была так молода. Ей не было еще девятнадцати лет! Такая худенькая, такая маленькая. Я сказала ей: «Подождите меня здесь».

Поднялась в свою уборную, заполнила чек, бегом спустилась вниз и сунула ей в руку. Я сказала: «Никогда не отчаивайтесь. Если вам что-нибудь понадобится, нажмите звонок у моих дверей. Вам откроют, и мой дом будет вашим».

Она взглянула на чек — миллион!

Я только услышала: «О, мадам! Мадам…» И она пустилась бежать.

Через два года она мне написала, что вышла замуж. Свою дочь назвала Эдит. В конверте был маленький медальон-амулет — с единственным выгравированным словом: «Спасибо». Этот медальон всегда при мне.

И все-таки один раз и жизни я была скупа. И была наказана за это. Этим можно объяснить мою расточительность.

Дело было во время оккупации. Я должна была уплатить один долг. Огромный! Но я не беспокоилась. Я получила новый ангажемент, и гонорар с лихвой позволил бы мне расплатиться. Увы, в первый же вечер моего выступления немцы закрыли кабаре, в котором я должна была петь! В панике я пыталась сообразить, где же мне достать эту огромную сумму, и тут я вспомнила одного своего старого поклонника, который мне как-то сказал: «Что бы вам когда-либо ни понадобилось, вы всегда можете обратиться ко мне».

Я пошла к нему и все рассказала. На следующий день он пригласил меня позавтракать, вручив сумму, покрывающую мой долг. Когда я снова начала петь, то расплатилась со своим благодетелем. Вскоре наступил мир. Я опять зарабатывала большие деньги и первый раз в жизни купила себе слитки золота, которыми любовалась по ночам и держала у себя под рукой.

Однажды мне позвонил тот человек, который спас меня во время войны: «Эдит, у меня наклевывается одно исключительное дело, но мне не хватает некоторой суммы. Не могли бы вы теперь меня выручить?»

Я не сомневалась, что он вернет мне деньги как только сможет. Но для этого мне нужно было продать мое золото, а эти дьявольские слитки меня околдовали. И я, отлично понимая свою подлость, ответила моему спасителю: «К сожалению, нет. Не могу». И повесила трубку.

Я должна была убедиться, что справедливость существует: знаменитое золото уплыло из моих рук без всякой надежды на его возвращение!

Через две недели после этого разговора человек, с которым я тогда жила, сбежал без всякого предупреждения. Он унес с собой не только мои иллюзии, но и все мое золото, эти мерзкие слитки.

Я не заявила об этой краже в полицию. Я решила, что Бог меня наказал за то, что я согрешила один раз, один-единственный раз в жизни, против лучшей человеческой добродетели: против щедрости!