Глава четырнадцатая. ПОЕДИНОК И СМЕРТЬ

Глава четырнадцатая. ПОЕДИНОК И СМЕРТЬ

I

Пушкин написал свое последнее письмо Чаадаеву 19 октября 1836 года — в день двадцатипятилетия лицея. В этот день собрались товарищи первого выпуска в квартире М. Л. Яковлева. Сохранился протокол этого собрания. Первые строки протокола написаны рукою Пушкина. После обеда читали письма Кюхельбекера. Потом Яковлев, лицейский староста, показывал друзьям хранившийся у него архив; потом пели лицейские песни; потом Пушкин читал свои стихи:

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался…

Пушкин не мог дочитать свои стихи. Его душили слезы. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, сел на диван и умолк. Это была последняя лицейская годовщина, в которой принимал участие Пушкин. Жить ему оставалось три месяца и десять дней.

В этом году Пушкин написал двенадцать стихотворений. Они значительны и важны. Поэт, как будто предчувствуя грозящую ему опасность, размышляет о смысле жизни и готовится к смерти. Таковы стихи «Когда за городом, задумчив, я брожу…», «Отцы пустынники и жены непорочны…» и, вероятно, в этом же году написанное стихотворение «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…»[1161]. Тогда же написан «Памятник». Поэт прозорлив. Он видит свою судьбу. Он знает, что славен будет он, «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».

Поэт видит смысл своего труда в борьбе с жестоким веком:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу…

Однако и заключительная строфа «Памятника», и стихотворение «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…») свидетельствуют о том, что поэт мрачно смотрит на свою участь. Он разочарован в монархе, с которым он мечтал заключить некий договор. Рабство «по манию царя»[1162] не пало. Но поэт сомневается также и в прелестях политической «свободы», которой гордятся западные государства:

Всё это, видите ль, слова, слова, слова[1163],

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права…

Великодержавная государственность, которую Пушкин еще недавно защищал, также внушает ему чувства недоверия и вражды. Левиафан страшен во всех его личинах. Жандармы, поставленные для порядка около картины Брюллова «Распятие»[1164], дают ему повод к написанию иронической и гневной пьесы «Мирская власть»[1165]:

К чему, скажите мне, хранительная стража?

Или распятие казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей?

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, чья казнь весь род Адамов искупила.

И, чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ?

В условиях старого порядка, в условиях николаевской монархии поэт чувствовал мучительное одиночество, потому что его могучий талант опередил в своем развитии культуру современного ему дворянского общества; Пушкин был одинок и потому еще, что новые демократические круги, готовые прийти на смену отживающей свой век привилегированной дворянско-бюрократической «черни», ненавидевшей его, не успели еще найти с поэтом непосредственную связь, хотя уже знали его и считали своим даже тогда, когда укоряли его ревниво. Выразителем этих демократических настроений явился Белинский. И не случайно Пушкин пытался завязать с ним литературные отношения. Этому союзу помешала смерть поэта. И не случайно также Пушкин осенью 1835 года написал подробный конспект пьесы, известной под именем «Сцены из рыцарских времен». У Пушкина в его сценах действие, по-видимому, происходит где-то в Германии, но не исключается предположение, что этот замысел связан с темою «Жакерии»[1166] Мериме[1167], то есть с эпизодом из истории крестьянской революции во Франции в XIV веке. Смерть отняла Пушкина у русского народа как раз в те дни, когда у него рассеялись последние иллюзии относительно смысла и ценности петербургской монархии. Он понял, какая страшная бездна отделяет привилегированные круги министров и царедворцев от многомиллионной массы крепостных крестьян, у которых он учился русскому языку. В. А. Нащокина в своих воспоминаниях рассказывает о том, как Пушкин до самых последних своих дней искал встреч с крестьянами: «Пушкин в путешествии никогда не дожидался на станциях, пока заложат ему лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем…» Он учился у мужиков той органической культуре[1168], которая заключена в великолепном русском фольклоре. Не случайно Пушкин в последние годы жизни с таким увлечением писал свои сказки. И какова бы ни была степень влияния на него иностранных источников, самая ткань его сказок, словарная и семантическая, тесно связана с русскою деревнею.

Но в салоне М. Д. Нессельроде ни песен не пели, ни сказок не сказывали. Зато в нем сочинили страшную сплетню, которая убила поэта. Эта сплетня была не простою интригою личных врагов, а политической местью тех, кто видел в Пушкине заклятого врага всей тогдашней правящей олигархии.

Пушкин был убежден, что Наталья Николаевна не изменяла ему, и, кажется, она в самом деле была при жизни Пушкина ему верна. Но измена другая, более тонкая, — тот явный интерес, который она проявляла к некоторым своим поклонникам, — была налицо. И эта моральная измена делала сплетню такой ужасной в сознании поэта. Среди многочисленных поклонников Натальи Николаевны Пушкиной было два лица, которые особенно настойчиво преследовали красавицу: один из них — Дантес, усыновленный бароном Геккереном, молодой эльзасец, кавалергард, пресытившийся ролью мужеложника и дерзко искавший любовных связей со светскими красавицами Петербурга, другой — Николай Романов, русский император, «самодержец всея России».

Дантес-Геккерен не казался Пушкину опасным соперником. Его можно уничтожить, осмеяв, скомпрометировав, наконец, вызвав на поединок. Наталья Николаевна кокетлива и легкомысленна, но совершенно откровенна с мужем. Он знает каждый ее шаг. Нет, он не боится такого соперника, как Дантес. Иное дело царь. В его распоряжении Петропавловская крепость, Бенкендорф и легион жандармов. С ним дуэль невозможна. Бежать! Бежать! Единственный выход бежать от его двора, сжечь поскорее проклятый камер-юнкерский мундир. Но царь не простец. Он опутал поэта крепкими цепями. Вырваться из них нет никакой возможности. Но, может быть, Пушкин ошибается? Может быть, царь вовсе не намерен отнимать у него жену? Нет, поэт твердо знает, что император — его соперник. Пушкин сам рассказывал Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру на балах спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены».