Анна Лагерлёф

Анна Лагерлёф

Не пойму я, с какой стати Анна все время твердит, что ей суждено стать несчастной.

Подумать только, это ей-то, такой красивой, такой разумной и всеми очень любимой! Подобные речи скорее уж под стать мне, хромой дурнушке, но мне и в голову не придет говорить такое, ведь пока можно читать занимательные книги, по-моему, ни мне, ни кому-либо другому незачем быть несчастными.

Нынешней весною мы взяли почитать «Рассказы фельдшера» Топелиуса[23] и вечерами, когда сидим вокруг лампы с рукоделием, читаем вслух. И я не пойму, как Анна может думать о печалях и несчастьях, когда у нас есть такая увлекательная книга.

Порой Анна стоит в комнате при кухне и смотрит на картину, которая изображает церковь и кладбищенскую стену и вырезана тетушкой Анной Вакенфельдт. Постояв так несколько времени, поглядев на картину, Анна всегда говорит, что знает: она будет так же несчастна, как тетушка Анна.

Мне не по душе, что она так говорит, и я спрашиваю, откуда ей это доподлинно известно.

— Ну как же, — отвечает Анна, — все, кого зовут Анна Лагерлёф, становятся несчастны.

На мой взгляд, это очень странно, ведь обычно Анна такая разумная и рассудительная. И хотя тетушка Анна вправду была несчастна и горести свели ее в могилу, вовсе не обязательно, что всех остальных, кого зовут Анна Лагерлёф, ждет та же судьба.

В этом году Анна ходит на занятия к пастору Линдегрену, и она прямо-таки на себя не похожа. Кроткая стала, тихая и мыслями словно витает где-то в дальней дали.

И вопреки обыкновению не одолевает меня и Герду замечаниями. Помогает нам, когда мы куда-нибудь едем, следит, чтобы мы были одеты и причесаны как подобает, она и раньше так делала, но теперь это как бы не составляет для нее труда, теперь нам кажется, будто она помогает нам потому, что любит нас.

По-моему, с тех пор как Анна ходит на занятия к пастору, во всем доме царит мир и покой. Мы с Гердой не кричим и не распеваем, как обычно. Никто нам не запрещает, просто мы думаем, что сейчас этак не годится.

На кухне в нынешнем году шума хватало с избытком. Экономка-то дряхлеет и слабеет, и служанки относятся к ней с куда меньшим почтением, нежели раньше, постоянно перечат либо вообще не делают того, что она велит. Тогда она их бранит, а они в ответ дерзят, и на кухне становится до крайности неуютно. Но при появлении Анны все мгновенно стихает. Не могут служанки пререкаться с экономкой, когда видят Анну.

Как только Анна входит в комнату, все тотчас понимают, что перед ними девочка-конфирмантка. Не знаю, с чем уж это связано, но так оно и есть.

А нянька Майя рассказывала, что старый Пер из Берлина говорил ей, что будь он собакой, то не смог бы залаять, когда эта девочка проходит мимо.

Мы знаем, маменька всегда больше других своих детей любила Анну, да оно и не удивительно, потому что ни от кого из нас маменьке не было такой пользы, как от Анны. Герде лишь бы играть, мне лишь бы читать, а вот Анне, как и маменьке, нравится шить бельевым швом и чинить порванную одежду.

Теперь же, когда Анна ходит на занятия к пастору, нам кажется, будто маменька тоже готовится к конфирмации. Сидит и читает Библию и катехизис, как Анна. Причем посреди буднего дня, хотя вечно торопится с шитьем и до книг руки у нее доходят лишь по воскресеньям.

А на днях я застала папеньку за чтением тегнеровского «Первого причастия»,[24] причем читал он по собственной инициативе.

Вдобавок давеча маменька сказала, что, по ее разумению, чтение «Рассказов фельдшера» надобно отложить, ведь подобная книга отвлекает Анну от приготовлений к первому причастию. Маменька, естественно, не считает, будто с этой книгой что-то неладно, просто она будит фантазию и наводит девочку на мысли о мирском. Я не очень-то верю, что благородные графы Бертелынёльд способны отвлечь Анну от катехизиса, но мы конечно же поступаем так, как желает маменька.

Хильда Вальрот и Эмилия Нильссон в этом году тоже ходят на занятия к пастору Линдегрену, и обе они тоже словно не от мира сего, скажем так. И когда эти девочки собираются втроем, все так торжественно, что толком не знаешь, о чем дозволено с ними говорить.

Конфирманты в Эстра-Эмтервике обычно одеты в черное, однако ж в этом году первыми причастие примут три господские девочки, и г-жа Линдегрен из Халлы предложила по крайней мере этих трех нарядить в белое. Ведь в самом деле жаль, говорит она, что прелестные детишки пойдут к алтарю в тяжелых черных шерстяных платьях, которые им вовсе не к лицу. И представьте себе, г-жа Линдегрен умудряется уговорить и папеньку, и маменьку, и дядю Калле, и тетю Августу, и господ Нильссон, так что они решаются отступить от старинного обычая и позволяют Анне, Хильде и Эмилии надеть белое!

Когда мы едем в церковь, маменька сидит в дрожках лицом к кучеру, а Анна — рядом с нею, потому что она конфирмант-ка. Мы с Гердой, как всегда, спиной к кучеру. Но сегодня я совершенно не расстраиваюсь, что сижу спиной, ведь зато могу всю дорогу смотреть на Анну.

И смотрю я не на белое платье и не на филигранную брошечку, подаренную маменькой по случаю конфирмации, я смотрю ей в глаза.

Глаза у Анны большие, глубокие, серо-карие, пожалуй с прозеленью, в точности невозможно сказать, какого они цвета. Да и интересует меня вовсе даже не цвет, а то, что они такие спокойные, большие, полные ожидания. И мне бы очень хотелось знать, чего ждет Анна. По-моему, она как бы стоит у решетчатых ворот огромного роскошного дворца, мечтая войти внутрь и увидеть прекрасные залы, и широкие лестницы, и сводчатые потолки.

И я уверена, ее мечта сбудется. Совсем скоро ворота откроются, и красивый молодой кавалер, одетый в шелка и бархат, с поклоном выйдет Анне навстречу и скажет, что он граф Бернхард Бертельшёльд, и пригласит ее в замок Майниеми.

Но представьте себе, Анна на него не посмотрит и протянутой руки не возьмет! Не войдет в ворота, а отвернется. Ведь стоит Анна не у входа в замок Майниеми. Она у врат царствия небесного и ждет встречи с Господом и ангелами Его.

Когда мы по холму подъезжаем к церкви, там стоит Адольф Нурен, он подбегает, распахивает дверцу дрожек, чтобы помочь нам выйти. Сразу видно, он считает, что Анна в белом платье с филигранной брошью очень хороша. Но Анна едва ли замечает его. Смотрит куда-то в дальнюю даль.

Когда Анна, Хильда и Эмилия в своих белых платьях поднимаются на хоры, по церкви пробегает шумок. Народ тянет шеи, оборачивается, чтобы поглядеть на них, один молодой парень даже встает со скамьи, чтобы лучше видеть, однако соседи, разумеется, тотчас велят ему сесть.

И в этот день я слышу проповедь пастора Линдегрена, потому что маменька, тетушка, Герда и я сидим в церкви внизу, прямо позади конфирмантов, и слышим каждое слово. И я понимаю, говорит он так замечательно, что все конфирманты мечтают увидеть, как перед ними отворяются врата царствия небесного.

Теперь, несколько дней спустя, я узнала от няньки Майи — хотя, пожалуй, больше не стоит называть ее нянькой, ее повысили до горничной, — в общем, она мне рассказала, что когда Анна вошла в церковь, в белом платье и с филигранной брошью, она была до того красивая, что один из мальчиков-конфирмантов, сидевший по другую сторону прохода, совершенно в нее влюбился. Только ведь он знает, что никогда ее не получит, говорит нянька Майя, и потому не хочет оставаться в Эстра-Эмтервике, к осени уедет в Америку.

Еще нянька Майя сообщает, что мальчик сочинил стихи про то, что из-за Анны должен уехать отсюда. Уж такие распрекрасные стихи, говорит она, все конфирманты переписали их на память. Нянька Майя тоже переписала и даст мне прочесть, если я обещаю не показывать их ни господам, ни самой Анне, иначе мальчик сильно осерчает на няньку Майю, даже убить может.

История, рассказанная нянькой Майей, кажется мне весьма возвышенной, и я все-таки выпрашиваю у нее любовные стихи, сочиненные горемычным собратом Анны по конфирмации. Однако прочитав их, я слегка разочарована, ведь это всего-навсего пять строчек, вот таких:

Зовусь я Эрик Перссон, живу в карлстадском лене,

но, как цветок завянет, уеду навсегда.

Прощайте, мать с отцом,

прощайте, брат с сестрою,

и девочка в белом прощай!

— Но, Майя, — говорю я, — здесь же нет ни слова о том, что Анна ему нравится.

— Так ведь он пишет: «И девочка в белом прощай!», — говорит нянька Майя. — Больше-то и не требуется.

Может статься, этого и правда достаточно. Во всяком случае, нянька Майя может не сомневаться, я не покажу Анне эти стихи, ведь день конфирмации для нее святыня, и земную любовь тут приплетать никак нельзя.