Глава третья Первый шаг
Глава третья
Первый шаг
Ноан: маленькая деревенская площадь в тени столетних вязов; двор с цветущей акацией и сиренью; посыпанные песком дорожки; поросли белого бука; большая комната в нижнем этаже; пение птиц; божественные ароматы.
Аврора Дюдеван — Зоэ Леруа: Как радостно очутиться снова под родной крышей, среди своих близких, своих животных, своих вещей! Здесь все мне дорого… Здесь я вспоминаю всю мою жизнь. Каждое дерево, каждый камень наводит на воспоминание о каком-нибудь событии в моей жизни. Вы понимаете, мой друг, с каким удовольствием вдыхаю я этот воздух, которого мне так не хватало…
С удовольствием? Может быть. Конечно, ей было приятно опять встретиться со своими старыми слугами, опять вернуться к своим медицинским занятиям, быть в деревне аптекарем, иногда даже доктором, изготовлять мази, сиропы, ставить горчичники, пускать кровь, играть в саду со своим мальчиком, который зовет ее «мама Оло», не в силах выговорить «Аврора», слушать при лунном свете «маленьких лягушек, тянущих одну ноту, но на разные тона, лягушек, которые собираются по ночам на лугу, чтобы спеть луне свою песню».
В этом Ноане, полном шорохов и цветов, все шло не так уж хорошо. Она очень любила своих беррийцев, но они не были такими веселыми, как гасконцы; чтобы не поддаваться своей природной вялости, многие из них пьянствовали. Ее брат Ипполит, живший совсем близко от Ноана, в замке Монживре, напивался часто так, что валился с ног, а Казимир подражал ему, без сомнения, для того, чтобы забыть свое горе. Несмотря на взаимные обещания, отношения супругов не улучшились.
Имение было постоянной причиной ссор. Аврора управляла им в отсутствие мужа; это было время жатвы 1826 года. Но ведь это было ее собственное маленькое царство, и она хотела царствовать в нем безраздельно. Принц-консорт дал согласие на один год. То была плачевнейшая неудача. Он ей разрешил израсходовать десять тысяч франков. Она истратила четырнадцать тысяч и потеряла свой пост, испытав большое огорчение. Переписка с Орельеном продолжалась (Казимир был даже иногда посредником, когда ездил в Бордо), и невидимый любовник был при ней и днем и ночью.
Отсутствующее существо, с которым я непрерывно общалась, с которым я всегда делилась всеми моими размышлениями, мечтаниями, которому я рассказывала о моих скромных достоинствах, к которому была направлена моя платоническая страсть, существо действительно прекрасное, но которое я еще приукрашала несвойственными человеческой природе совершенствами, — словом, человек, которого за год я видела лишь в течение нескольких дней, иногда нескольких часов, человек такой же романтичный, как и я, ничем не смущавший ни моей веры, ни совести, — вот кто был поддержкой и утешением моего одиночества в мире действительности…
Бордо и Ноан обменивались подарками. Она вязала для Орельена кошелек, вышивала помочи; он посылал ей баскский берет, книги. Письма Орельена были или шутливыми, или серьезными, но не любовными. Не имея права говорить о любви, он рассуждал о политике и, будучи монархистом, спорил с наследственным бонапартизмом и инстинктивным либерализмом дочери Мориса Дюпена. Она писала ему чаще, чем он, и упрекала его иногда в молчании; тогда в ответ он жаловался на краткость ее писем. На самом же деле, несмотря на несколько посещений Бордо с разрешения великодушного Казимира, эта любовь без любви чахла.
Политика, разъединявшая влюбленных, сблизила на какое-то время супругов. Казимир, как и Аврора, был либералом; оба они поддерживали в Лa Шатре кандидата оппозиции Дюри-Дюфреня, республиканца, «человека редкого прямодушия, приятного и благожелательного ума, с отпечатком элегантности времен Директории; маленький паричок, серьги, лицо живое и тонкое — словом, якобинец, обходительнейший и воспитаннейший». Для поддержки его кандидатуры супруги Дюдеван переехали временно в Ла Шатр, сняли дом, давали обеды и балы. Аврора встретила там своих друзей детства: Казимир, вначале недоверчивый, мало-помалу стал относиться к ним терпимо, так как они разделяли его убеждения; светловолосый Шарль Дюверне, «молодой человек, полный меланхолических мечтаний»; «гигант Флёри», по прозвищу Галл, «человек с колоссальными лапами, устрашающей бородой, со свирепым взглядом, человек-ископаемое, человек-первобытный»; Алексис Дютей, весь в оспинках, блестящий адвокат, остроумный собеседник и весельчак, развлекавший Аврору в дни сплина; поэтический Жюль Неро, прозванный Мальгашем, потому что он побывал на Мадагаскаре, последователь Руссо и Шатобриана, как и госпожа Дюдеван.
Вся эта сумасшедшая орава бегала при свете луны по дорогам, по лесам, по улицам, будила обывателей, спугивала влюбленных или ходила на балы рабочих, чтобы сплясать там бурре. Бывало, что Аврора, воспользовавшись тем, что Казимир захрапел, удирала ночью из Ноана вместе со своим братом. Скакала до Ла Шатра, чтобы пропеть серенаду под окном Алексиса Дютея. Или уезжала на заре, чтобы вместе с Неро, который был естествоиспытателем, изучать растения, минералы, насекомых. Одна осень была посвящена изучению грибов, другая — изучению мха и лишаев. Тень Руссо витала над этими двумя собирателями лекарственных трав. Совершенно закономерно, что товарищи по играм или по изысканиям влюблялись в красивую молодую женщину в брюках и в блузе, обращавшуюся с ними по-товарищески. Дютей был женат, но ухаживал, впрочем безуспешно. Беззубый и женатый Мальгаш тоже надеялся на удачу. Он был отвергнут. «Жестокая женщина», смеясь над ними, рассказывала Казимиру о всех объяснениях в любви. «У меня было сердце, нечувствительное к любви, и я не могла бы полюбить ни его, ни кого-либо другого». Однако она признавалась Мальгашу, что ее сердце было задето: это не удержало госпожу Неро от «глупого письма», в котором содержались упреки в ханжестве, кокетстве и во всем том, что кончается на «во».
И в самом деле, она все более и более находила удовольствие в том, чтобы возбуждать желания, которые никак не собиралась удовлетворять. Местные дворяне и буржуа Ла Шатра осуждали ее вызывающую и свободную манеру поведения. Разве не госпожа Дюдеван настаивала, чтобы на балах в Ла Шатре собирались люди самых различных классов общества?.. Разве не она заставила супрефекта господина де Периньи пригласить учителя музыки и его жену? «Ну, это в духе госпожи Дюдеван», — говорили люди, когда узнавали о новой шалости. Она все это знала и считала провинциалов глупыми и злыми. Тем более что этот провинциальный городок казался ей очень безнравственным: «мужчины проводили ночи в кабачках, напивались, предавались всякого рода разгулу. Женщины, даже лучшие из них, были неслыханно легкомысленны».
Несправедливые нападки и дурные примеры наталкивали молодую женщину на вольности; до сих пор она была неосторожна, но целомудренна. Письма Орельена, приходившие реже, чем раньше, и ставшие менее нежными, плохо охраняли ее от искушений.
Отсутствующий человек, я бы могла даже сказать — невидимый человек, который был третьей ипостасью моего существования (бог, он и я), устал от стремления к возвышенной любви… Его страсть нуждалась в какой-либо иной пище, чем восторженная дружба и переписка… Я чувствовала, что становлюсь для него тяжелой цепью или служу только развлечением для ума… Я еще долго продолжала любить его, молчаливо и грустно… С той минуты, как я приняла решение, у нас никогда не было ни объяснений, ни упреков…
Какое решение? Она еще колебалась. В 1827 году, во время поездки в Овернь, она вела дневник, который не был опубликован, но он очень характерен для нее:
Что делать? Идет дождь. А мне никогда еще так не хотелось пойти гулять. Сегодня я какая-то взбалмошная. Притворяюсь красивой женщиной. А! Какая я женщина? Красивая — того меньше. Это было хорошо десять лет назад… Не написать ли мне кому-нибудь? Ну, например, моей матери…
О мать моя, что я вам сделала? Почему вы меня не любите? А ведь я добра. Я добра, вы это прекрасно знаете. У меня бывают ужасные вспышки гнева. Во мне сотни недостатков, но в глубине души я добра… Моя милая мать, вы легкомысленны, но не злы. Нет, вы совсем не злы. Вы просто чудачка… А что, если мне пожаловаться самой себе? Если я расскажу себе самой свою историю? О, это идея! Будем писать мемуары…
Дальше следовало то, что стало впоследствии «Историей моей жизни». Двадцатитрехлетняя женщина говорила о своей преждевременной старости:
Сердце, — грустно скажет она в заключение, — останется чистым, как зеркало… оно было пылким, оно было искренним, но оно было слепым; его не смогли омрачить, его разбили. Я уезжаю в Пиренеи… Что я слышу? Уже обед?
И звонок к обеду остановил эту первую попытку.
В этих записях был уже виден талант, в них были и шутливость, и отчаяние. От надежды на духовное перерождение своего мужа она отказалась. Опечаленный потерей жены, неспособный завоевать ее снова, сознающий свое ничтожество перед ней, Казимир пил все больше и больше. Она чувствовала, что Орельен отдаляется от нее. Он дал Авроре клятву в том, что будет уважать ее, но никак не в том, что не будет искать удовольствий на стороне. Он сам разрушил пьедестал, на который Аврора хотела его возвести.
Орельен — Авроре, 15 мая 1828 года: Вы придумали некий идеал разума, мудрости; в своем воображении вы создаете существо, наделенное этими свойствами, и, создав его в своей фантазии, вы говорите: это такой-то. Нет, нет, у меня нет установившихся или обдуманных взглядов на все. Сказать вам правду? Разрушить идол одним ударом? У меня, к моему стыду, нет окончательных взглядов ни на что…
Значит, удержать мужчин без плотской связи с ними невозможно? Она приходила к этому убеждению. Быть любимой, не отдаваясь, быть в одно и то же время роковой женщиной и амазонкой, безупречной женой и обожаемой любовницей — это только красивая мечта, невыполнимая в действительности.
Она вновь встретилась с тем самым Стефаном Ажассон де Грансань, с которым когда-то в своей девичьей комнате занималась сентиментальной остеологией. Он стал настоящим ученым, а его лицо, окаймленное бородой, было таким же красивым, хотя и не по возрасту постаревшим: «Он еще борется со смертью за остаток своей увядшей молодости, которая будет цвести уже недолго. Наполовину чахоточный, наполовину безумный, он приехал сюда в надежде на выздоровление». Ее взволновал вид этих впалых щек, этих мутных глаз, сгорбленной фигуры. Все в нем ее притягивало. Он пробудил в ней первые любовные волнения; он обладал большими познаниями, а она любила познавать; он себя называл атеистом, и она, сама верующая, была потрясена такой смелостью; она видела, что он тяжело болен, и ей нравилось ухаживать за больным. В 1827 году он жил в Париже, где поступил в естественноисторический музей, чтобы сотрудничать с Кювье. Латинист, эллинист, натуралист, он свободно переводил научные труды великих писателей Греции и Рима. Он написал эрудированное, но лишенное таланта предисловие к «De Natura Rerum»[12] Лукреция. Порой Авроре казалось, что она, наконец, нашла учителя, которого искала. Вскоре в Ла Шатре решили, что она компрометирует себя своими отношениями со Стефаном. Когда Стефан уезжал из Берри, Ипполит Шатирон, поселившийся в Париже со своей молодой женой Эмилией де Вильнев, принимал его у себя и писал о нем Авроре:
Ипполит Шатирон — Авроре Дюдеван: Мне кажется, что в основном все его болезни происходят от беспорядочной жизни. Это настоящий мот; когда у него есть деньги, он помогает всем друзьям, его кошелек открыт для всех… Не знаю человека лучше его! По образованию и уму он гораздо выше, чем все думают; это блестящая башка! Он, несомненно, скоро добьется известности, если найдет на это время, и будет недурно зарабатывать…
Другое письмо Ипполита. — Авроре: Наш Друг Стефан после новых безрассудств опять болен. Он работал ночами; поднялся жар. Я пробовал читать ему нотации… кончилось тем, что он стал уверять, что я более сумасшедший, чем он сам…
Аврора — Ипполиту: Меня очень удручает то, что ты пишешь о Стефане. Он не думает ни о своем здоровье, ни о своих делах и не жалеет ни своего тела, ни кошелька. Но хуже всего то, что он сердится, когда ему дают разумные советы, считает своих лучших друзей педантами и зажимает им рот. Я все это знала еще до того, как ты мне написал, меня уже не раз выпроваживали таким же образом… Мне бы очень хотелось разлюбить его, так как это постоянный повод для огорчений — видеть, что он идет по плохому пути и всегда отказывается это признать. Но своих друзей надо любить до конца, что бы они ни делали, не в моей натуре отнимать любовь, если я ее уже подарила… Конечно, моя привязанность к нему всегда будет вызывать недовольство, и хотя никто не решается высказать мне это открыто, я вижу осуждение на лицах тех людей, которые вынуждают меня защищать его… Стефан всегда будет мне дорог, каким бы несчастным он ни был. Он и сейчас уже несчастлив, и чем несчастнее он будет, тем меньше он будет видеть участие к себе; это закон общества. Но я по крайней мере постараюсь облегчить, сколько смогу, все его невзгоды. Когда все отвернутся от него, я буду с ним… Тех, кого любишь, не обвиняешь ни в чем…
Осенью 1827 года в отсутствие Казимира Стефан приехал домой. Он привез в свой родной Берри воздух Парижа и новейшие идеи. Аврора часто виделась с ним и написала о нем мужу с чисто женским искусством — сказать правду, скрыв ее под видом незначительности.
Аврора — Казимиру, Ноан, 17 октября 1827 года: После твоего отъезда, друг мой, я почти не оставалась одна. Я видела Стефана, его брата, Жюля Неро, Дютея, Шарля, Урсулу — она узнала от Стефана (который уехал в Марш), что я заболела, и сегодня явилась ухаживать за мной. У меня была очень бурная лихорадка…
19 октября 1821 года: Чувствую себя гораздо лучше. Еще не ем ничего, но сплю хорошо, осложнения не будет. Я боялась, что заболею серьезно, но потом поняла, что это обычное нездоровье… Все время хочу спать, ложусь рано… Совсем забыла дать тебе на фасон гамашу. Если Стефан вернется вовремя, передам через него. Но где он, что он делает? Бог его знает. А он считает, что никто не имеет права спрашивать о его планах, Как я тебе говорила, я видела его на этой неделе, он уехал вместе с братом в Гере… Они поехали охотиться… Вдали от тебя я грустна, несчастна, сама не своя. В общем будь свободен, будь счастлив и люби меня. Никто не оценит это так, как я. Сообщи мне время твоего приезда, если хочешь, чтобы я послала встречать тебя в Шатору…
Письмо сердечное, но, как только Казимир вернулся в Ноан, она уехала в Париж с Жюлем де Грансань и там встретилась со Стефаном.
Аврора — Казимиру, Париж, 8 декабря 1827 года: Сегодня я завтракала у моей матери. Ипполит сказал ей, что прошло уже два дня с моего приезда. У нее было сильное желание рассердиться на меня. Но когда я ей объяснила, что в эти дни мне надо было отдыхать, неподвижно лежать, чтобы хоть немного прийти в себя, она успокоилась и была ко мне так мила, как только можно… Ипполит привел и представил ей Стефана под его настоящим именем; она приняла его очень любезно, несмотря на всякий вздор, который ей рассказывали… Мне придется провести здесь еще и следующую неделю, но в конце концов, что бы ни случилось, я уеду. Стефан говорит, что он вернется вместе с нами, но я на это твердо не рассчитываю, ведь у него семь пятниц на неделе…
Вздор — это были сплетни о романе между Авророй и Стефаном; эта связь ни у кого уже не вызывала сомнения. Аврора путешествовала со Стефаном, была при нем всегда в Берри, следовала за ним в Париж; впоследствии потомки Стефана обнаружили, что любовники обменивались пылкими письмами. Письма, которые в это же самое время Аврора посылала Казимиру, носят явный отпечаток преувеличенной нежности, свойственной женщинам, знающим за собой вину. В письме от 13 декабря она просила, чтобы Казимир не приезжал за ней; Стефан взялся сопровождать ее в Берри. Предлогом для пребывания в Париже служила необходимость консультироваться с врачами; она была у самых знаменитых докторов, все нашли ее вполне здоровой.
В сущности, все ее болезни были болезнями души. Возвратясь в Ноан, она впала в тоску и печаль. Она была мрачна, как преступница. Зоэ Леруа: «Я больше не прошу у вас прежней любви. Я не стою ничьей дружбы. Как раненое животное, умирающее в своей норе, я не буду искать сочувствия и помощи у своих ближних…» Почему такое внезапное самоуничижение у существа такого гордого? Она вернулась беременной, может быть, от Стефана. Соланж родилась 13 сентября 1828 года, так что зачатие совпадало с пребыванием в Париже. Аврора уверяла, что ребенок родился раньше срока в результате испуга, который она пережила из-за маленькой дочери Ипполита, Леонтины Шатирон, упавшей с лестницы в Ноане. Но сохранились ли какие-нибудь иллюзии на этот счет у Казимира?
Орельен де Сез без предупреждения приехал ранним утром в начале сентября в Ноан и нашел Аврору одну в гостиной — она возилась с детским приданым. «Что это вы делаете?» — спросил он. «Да что, вы не видите сами? Я тороплюсь, кто-то может прийти раньше, чем я думала». В его голове это не укладывалось: беременность, предстоящие роды, а с другой стороны, уверения в небесной любви, в вечном целомудрии, даже супружеском, которыми были полны письма и речи его подруги! Когда Зоэ Леруа увидела господина де Сеза, она была испугана его горем. Он слегка помешался: был погружен в свои мысли; то помешивал угли в печке, то подбегал к фортепьяно, наигрывал что-то двумя пальцами. Зоэ Леруа — Авроре Дюдеван: «Глядя на Орельена, я представляю себе, какой ужас, какое горе и отчаянное одиночество пережил он в Ноане…»
Роды были во всех отношениях тягостными. Ипполит был так пьян, что чуть ли не валялся в комнате Авроры на ковре. Лежа на кровати, Аврора слышала разговор в соседней комнате между Казимиром и горничной-испанкой Пепитой. Разговор не оставлял никакого сомнения в характере их отношений. Ребенок — большая и красивая девочка — был назван Соланж. «Впоследствии, — пишет Луиза Венсан, — все друзья Стефана де Грансань дразнили его, когда он ездил в Ноан. «Ну что ж! — говорил он. — Я еду к своей дочери!» Даже госпожа Дюдеван сама называла иногда свою дочь мадемуазель Стефан. Как бы ни было, господин Дюдеван никогда не заговаривал с женой о разводе. Он очень дорожил Ноаном, своим сыном и даже Авророй. Она имела на него влияние: сильный духом всегда берет верх над слабым существом. А Казимир был человек «с быстрыми ногами, но с ленивым умом», вечерами он только и знал, что храпел. Доходами с имения он распоряжался плохо; это сделало его неуверенным, он сознавал свою вину. Кроме того, если бы произошел разрыв, куда ему идти? Гильери принадлежало его мачехе. Между супругами установилось нечто вроде перемирия. Она смотрела сквозь пальцы на его выпивки и шалости со служанками; он предоставил ей свободу, только бы она не требовала денег. Между тем у нее были основания требовать денег, поскольку он вел дела по имению все хуже и хуже. В 1828 году он попал в руки мошенника по имени Дегранж, который «забрал его в руки, угощая шампанским и передав ему свою любовницу»; Дегранж продал ему «красивое торговое судно, показав только литографию с него». Дюдеван заплатил за судно 25 тысяч франков. А этого судна на самом деле никогда не существовало, и господин Дегранж был судохозяином только in partibus[13]. Аврора подозревала это с самого начала.
Аврора — Казимиру, 20 декабря 1829 года: Господин Дегранж смеется над тобой — это ясно, как день. Можешь передать ему эти слова от моего имени; по крайней мере меня он не оставил в дураках! Он уверяет тебя, что кто-то собирается выкупить у тебя твою часть, назначает тебе встречи, водит тебя за нос, убаюкивает обещаниями. Ты бегаешь, ждешь, надеешься, полностью доверяя ему, в то время как господину Дегранжу отлично известно, что ему даже некого предъявить как покупателя. Каждый день ты надеешься на следующий день, а этот следующий день приносит новый обман… Все это последствие первой сделанной глупости и должно было послужить тебе уроком. Нельзя заключать сделки после обеда, да еще в нетрезвом состоянии, а я уверена, что эту сделку ты совершил со стаканом вина в руке. Я тебе высказала свое мнение, и мы никогда к этому больше не будем возвращаться; что прошло, то прошло. Но перед нами будущее; и теперь я беру заботу о нем на себя. До сих пор я избегала входить в денежные расчеты, потому что безгранично доверяла твоему суждению и здравому смыслу. Сейчас я вижу, что тебя так же легко можно обмануть, как и всякого другого, и происходит это от твоего злосчастного порока, который ты приобрел на военной службе; ты исправился в первые годы нашего брака, но теперь опять поддался ему, несмотря на мое противодействие. Не сердись, что я это говорю тебе. Право говорить истину — взаимное… Прежде всего я мать, и когда нужно, у меня есть сила воли. Ты всегда найдешь во мне готовность простить тебя, утешить, но о том, что касается материального будущего твоих детей, я буду высказывать свое мнение совершенно откровенно…
Нельзя, как ты предполагаешь, махнуть на все рукой, — нельзя оставлять в руках человека, не внушающего к себе ни доверия, ни уважения, двадцать или пятнадцать тысяч франков, потеря которых будет очень чувствительной для такого состояния, как наше. Твоя раздражительность и малодушие совершенно не разумны. Сделанную ошибку не поправишь ни руганью, ни вздохами, ни бесконечными упреками в свой адрес, все это только вредно отражается как на твоем собственном здоровье, так и на здоровье твоих близких. Надо иметь выдержку; надо изобличать обманщиков; нельзя принимать их приглашения на обеды (два — уже чересчур много); нельзя поддерживать дружеские отношения с человеком, которого не уважаешь.
Я не знаю, в каком положении дело с мельницей, но, по-моему, оно тоже не ладится… Ты вечно впутываешься в какое-нибудь невыгодное дело, которое причиняет массу неприятностей! Тебе не везет в делах; не надо больше начинать их. Разумнее действовать сообща, чем каждый по-своему. Дютей, который разбирается в делах, и Ипполит, которого ты долгое время считал за глупца и который в деловом отношении разумнее нас с тобой, помогут нам привести в порядок наши денежные дела… Ты можешь делать в имении все, что тебе взбредет на ум. Ты будешь прикупать каждый год, если захочешь и сможешь, землю. Но я должна тебя предупредить, что наши соседи считают, что у тебя особое умение платить за все дороже, чем все…
Уже давно Аврора и Цазимир жили в разных комнатах. Своих двух детей она поместила в нижнем этаже, в желтой комнате госпожи Дюпен де Франкёй; сама же заняла соседнюю комнату, где она себя чувствовала в полной безопасности, так как сюда можно было войти только через детскую. Спала она в гамаке, а бюро сделала из откидной деревянной доски, опускавшейся наподобие секретера. Книги, травы, бабочки, камни загромождали эту маленькую комнатку. Тут она писала, мечтала, размышляла. Недовольная своей жизнью, она старалась заполнить ее, делая наброски романов. И так же, как в монастыре, она все еще питала надежду войти в непосредственное общение с богом. Внешней обрядности, церковной службе она придавала мало значения.
В Ноане, так же как в монастыре, меня поглощало жгучее, а иногда унылое, но упорное желание найти ту связь, которая может, которая должна существовать между каждой отдельной душой и всеобъемлющей душой, которую мы называем богом. Так как я не принадлежала свету ни по своим поступкам, ни по своим помыслам; так как моя созерцательная натура совершенно не воспринимала его влияния; так как, короче говоря, я не могла и не хотела поступать иначе, чем в силу закона, стоящего выше общепринятых обычаев и мнений, — мне необходимо было найти в боге ответ на загадку моей жизни, указание моего истинного долга, одобрение моих самых сокровенных чувств…
Лицемерие? Нет, все доказывает обратное. Она никогда не расставалась с мыслью о своем боге. Но так как всякому человеческому существу для того, чтобы жить, нужно достичь какой-то внутренней гармонии, она вычеркнула из своего сознания мысль о том, что измена мужу — это смертельный грех. Она пришла к тому же выводу, что и ее мать: «Это не имеет большого значения, если любишь искренно». К сожалению, Орельен вошел в ее жизнь слишком рано и как раз, в то время, когда она еще не могла «отважиться на измену». А быть может, он был бы именно тем романтическим любовником, о котором она так мечтала. Аврора несколько раз побывала в Бордо, виделась там со своим другом и нашла его «постаревшим и подурневшим».
Объяснения между ними не было, и в течение некоторого времени переписка еще продолжалась.
Морис подрастал. Аврора, как истая последовательница Руссо, начала заниматься воспитанием своего «Эмиля». Как-то Дюри-Дюфрень, тот самый депутат, за избрание которого Дюдеваны мужественно боролись в Ла Шатре, встретясь с Шатироном, рассказал ему, что один из детей генерала графа Бертрана благодаря какой-то новой системе обучения в несколько уроков выучился свободно читать; Аврора попросила Дюри-Дюфреня дать ей более точные сведения.
Аврора Дюдеван — Дюри-Дюфреню, 4 августа 1829 года: Простите меня, сударь, что я затрудняю вас — человека, чье время столь драгоценно, — просьбой о подробностях вашего сообщения. Меня успокаивает мысль, что, может быть, вы будете рассматривать исполнение моей просьбы не только как обязательное одолжение матери семейства, но также как некую возможность усовершенствовать руководство первоначальным воспитанием. Вы посвятили служению своим согражданам свой ум и свою жизнь, и это соображение придает мне смелости обратиться к вам с просьбой и целиком положиться на ваше мнение, оно для меня важнее всех других…
Депутат назвал имя наставника, учившего детей Бертрана: Жюль Букуаран. Госпожа Дюдеван написала Букуарану в сентябре 1829 года и пригласила его в Ноан в качестве гувернера к Морису, но этот опыт Продолжался только три месяца.
Аврора-Казимиру, 14 декабря 1829 года: Сообщи мне, сколько я должна уплатить господину Букуарану, и я распрощаюсь с ним. Ты ответишь мне своим обычным «как хочешь», что не обозначает ни да, ни нет… Но я же должна знать, что мне делать и где достать эти деньги, потому что я не намерена держать этого молодого человека вечно. Он мне не очень нравится, да кроме того, я чувствую, что и он ничего не имеет против ухода…
Букуаран вернулся к генералу Бертрану. Аврора сказала неправду, что он ей не понравился. Это был симпатичный и услужливый молодой южанин, ставший ее другом, конечно и влюбленным при этом, но которого она держала на почтительном расстоянии. Высшей наградой, которую она ему обещала, когда он по ее поручениям ездил в Париж, было «поцеловать его за труды». Он оказался хорошим воспитателем, «исключительно сведущим в грамматике»; в шесть лет Морис уже бегло читал: Букуаран начал преподавать мальчику музыку, орфографию и географию. Аврора — Букуарану: «Воспитание Мориса начинается, а ваше еще не закончилось… Прощайте, мой дорогой сын… Дети и я обнимаем вас нежно. Всегда рассчитывайте на вашего старого друга… Получили ли вы жилет?»
Присутствие Букуарана, хотя он был «немного апатичен», помогло госпоже Дюдеван переносить в течение нескольких недель жизнь, которую никак нельзя было назвать супружеской. У Казимира совершенно открыто были две любовницы-служанки: няня Соланж, кастильянка Пепита и горничная госпожи Шатирон, Клэр. Аврора сделала попытку писать романы: «Крестная», а также «Эме». Она поражала Букуарана «гибкостью натуры, силой характера, которые позволяли ей после самых неистовых домашних сцен на следующий день как ни в чем не бывало смеяться и не опускать голову под тяжестью своих несчастий». Иногда по вечерам, одна под звездным небом, она возвращалась верхом из Ла Шатра, по той дороге, на которой разбился до смерти ее отец, и раздумывала над своей странной судьбой. Почти всех, кто ее окружал, она считала посредственностями, но была ли она сама лучше? Она знала больше, чем они; она была более восприимчива, и, по ее мнению, в ней было больше искреннего благочестия. Но, может быть, она ошибалась в отношении себя?
Я искала бога в лучах звезды; я помню, что тяжелые облака бежали над моей головой в эти темные осенние ночи и закрывали от меня небосвод. «Увы! — говорила я себе. — И ты так же ускользаешь от меня, ты, к которому я стремлюсь! Тайна, в которой я вижу реальную силу, неуловимые лучи, ставшие светочем моей жизни, о бог, которому я служу безрассудно, — где ты? Видишь ли ты меня и слышишь ли?.. Кто я — избранная душа, посланная тобой для выполнения какой-то святой и сладостной миссии на земле, Или же я просто игрушка какой-то романтической фантазии, родившейся в моем бедном мозгу, подобно семени, которое ветер носит в пространстве и роняет в первом попавшемся месте?..»
…И, подавленная отчаянием, чувствуя себя почти безумной, я пускала лошадь вскачь куда глаза глядят, во мрак ночи… Было одно злосчастное для нашей семьи место на повороте за тридцатым по счету тополем; мой отец, немногим старше, чем я сейчас, возвращаясь домой темной ночью, свалился с лошади навзничь и погиб. Иногда я останавливалась, воспоминания о нем захватывали меня, и я начинала искать при лунном свете воображаемые следы его крови на камнях. Обычно, приближаясь к этому месту, я, ослабив поводья, отпускала лошадь, чтобы она неслась как можно быстрее, подгоняла ее к этому повороту — дорога там была разрыта, и моя дикая скачка становилась опасной…
Она была убеждена, что вдали от Ла Шатра и Ноана существует общество, приветливое, изысканное, блестящее, где люди, одаренные достоинствами, могут обмениваться своими чувствами и мыслями. Она бы «прошла десять лье для того, чтобы увидеть хоть издали Бальзака», она боготворила Гюго, но эти громадные фигуры пугали ее настолько, что у нее даже не могло появиться мысли приблизиться к ним. Когда она вместе с Морисом ездила в Париж, в той квартире, которую предоставлял ей Ипполит, она виделась только со своей матерью (которую всегда сопровождал ее старый друг, Пьере), с Кароном, с супругами дю Плесси и, конечно, со Стефаном.
Аврора — Казимиру, 2 мая 1830 года: Я видела также Стефана вчера утром и сегодня. Не знаю, каким образом он узнал, что я приехала. У привратницы Ипполита он увидел письмо на мое имя и написал свое имя на конверте в виде визитной карточки, потом, на следующий день явился, очень пристойный и милый. Сегодня idem[14]. Посмотрим, сколько времени продлится этот медовый месяц…
Из Парижа она перекочевала в Бордо.
Дорога в Бордо длится тридцать часов; я пробуду там два дня и вернусь в начале будущей недели. Я была в большой нерешительности, меня даже не радовала мысль о поездке, так как с Орельеном я буду видеться очень мало, он все еще в деревне… Знаешь, что меня заставило решиться: минута дурного настроения и грусти, возбудившая охоту, потребность сдвинуться с места. Моя мать до сих пор неизменно очаровательна со мной, и я тоже не могла быть другой по отношению к ней… Получила письмо на восьми страницах, в котором на меня выливается все, что только ненависть и гнев могут измыслить! Между прочим, мне сообщают, что я приехала в Париж, чтобы пуститься во все тяжкие и что мать служит предлогом, который я выставляю тебе для этой поездки, и т. д. и т. д.
Как только я приеду в Бордо, сразу напишу тебе. Не пиши мне туда: я пробуду там очень недолго — твое письмо может не застать меня. Но напиши мне в Париж; я возвращусь почти одновременно с твоим ответом… Я не говорю здесь никому, что еду в Бордо… Говорю, что еду на несколько дней «в деревню», без лишних объяснений… Так что не сообщай об этом госпоже Дюдеван, если ты ей напишешь.
Муж превращался в наперсника.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.