«НЕ К ЖИЗНИ ЕДЕТЕ, А К СМЕРТИ»

«НЕ К ЖИЗНИ ЕДЕТЕ, А К СМЕРТИ»

Эти слова слышал каждый осужденный, причем не от сотоварищей, побывавших в Орловском централе, а от сердобольных солдат конвойной роты. Политкаторжанин Глик, приглашенный в ОГПУ в качестве свидетеля, так и сказал:

— При выходе из Смоленской пересыльной тюрьмы конвойные предупредили нас: «Вы идете на верную смерть». А потом сердобольный унтер добавил: «Вы уж там не перечьте, шапку снимайте за двести шагов от тюрьмы. Там ведь не тюрьма, а убойня».

А другой политкаторжанин по фамилии Чураев, вспоминая те времена, сообщил:

—Один из конвойных, узнав, что я бывший матрос, осужденный за участие в восстании, тяжело вздохнув, сказал: «Жаль мне тебя, брат, очень жаль. Останешься ты в Орле навечно, потому что бить тебя будут каждый день, пока не добьют до чахотки. А потом в больницу и — к прадедам».

Зловещие предсказания конвойных солдат оказались правдой.

— Вот и тюрьма, — вспоминал один из осужденных. — На сердце холод и пустота. Глаза не видят ни солнца, ни людей. Все идут молча, понуро, словно похоронная процессия. А вот и ворота — тяжелая гробовая крышка, за которой могила. Перед тем как отправить в могилу, зачем-то повели в баню. Знать бы нам тогда, что самая прямая дорога в могилу лежит именно через баню! Впускали туда человек по двадцать. Тут же последовал приказ раздеться. А мы же в кандалах, порты никак не снять, руки дрожат, кандалы путаются.

Потом по одному стали подводить к столу, за которым сидит старший надзиратель. «Кто таков?» — спрашивает он. «Осужденный Иванов», — отвечаю я. «Принять его!»—орет старший. На меня тут же набросились человек десять подручных — и началось дикое избиение. Били кулаками, палками и ногами. Били по лицу, по животу, по почкам, по голове. Через несколько минут я превратился в бесформенный, кровавый комок, который зашвырнули в камеру-одиночку.

Искалеченному Иванову вторит его подельник с нерусской фамилией Данцескес:

— После приказа раздеться догола, всех нас погнали через строй. Человек шестьдесят звероподобных надзирателей, вооруженных палками и кольями, набросились на нас, как стая волков. Били куда ни попадя и так сильно, что от нас летели ошметки. После этой экзекуции мы стали калеками с отбитыми легкими, обезображенными лицами и выбитыми зубами.

А какое удовольствие получали надзиратели от этой бойни! Они били с пафосом, изобретательно и артистично, соревнуясь друг с другом: кто собьет кандальника с первого удара, кто больше выбьет зубов или так вытянет нагайкой, что бедный арестант минут пять не мог отдышаться, — натужно кашляя, закончил Данцескес.

Были среди этих палачей и люди идейные, которые избивали арестантов не просто из любви к этому своеобразному виду искусства, а следуя своим уродливым убеждениям. Одним из самых ярких представителей этой категории палачей был некто Анников, служивший помощником начальника тюрьмы. У этого Анникова была одна, но пламенная страсть: он люто ненавидел евреев и социалистов-революционеров.

—Жиды среди вас есть?—вопрошал он, встречая очередной этап. — А социалисты? Жиды — это слуги сатаны! — вопил он. — Социалисты и того хуже, они враги царя. Поэтому и жидов, и социалистов я буду не просто бить, а уничтожать! Но не сразу, — плотоядно ухмылялся он, — а медленно, с умом, чтобы подольше мучились и гнили заживо.

«Когда Анников увидел меня голым, то несказанно обрадовался, — писал в своих показаниях политкаторжанин Гендлин. — А вот и настоящий жид! — воскликнул он. — Обрезанный и креста на нем нет. Да к тому же социалист, возмечтавший скинуть с трона царя. Так что поговори-и-им! — злорадно ухмыльнулся он. — Запомни, что с этого момента твой жидовский бог—я, Анников. Хочу—с кашей съем, хочу — отправлю в твой жидовский рай.

А потом он приступил к делу. Муки, которые я претерпел, описать невозможно. Как выжил, не знаю, но калекой стал на всю жизнь».

Такого рода показаний в деле много, так много, что я невольно подумал: «А не оговор ли это? Не сводят ли бывшие узники счеты со строгими, но справедливыми слугами царя?» Нет, не оговор. Вот что сообщил на допросе бывший старший надзиратель одиночного корпуса Загородний:

— Приемка этапов производилась в бане. Обычно присутствовало несколько помощников начальника тюрьмы, которые внимательно изучали личные дела каторжан. Если по каким-то причинам они не нравились, подзывали надзирателей и говорили: «Дать!» После этого мы приступали к делу и били каторжан смертным боем. Насмотревшись на эти зверства, даже конвой стал возмущаться и, грозя употребить оружие, потребовал прекращения избиений. После этого конвой в баню допускаться не стал: мы отпускали солдат около ворот, а избиения, конечно же, продолжались.

Бывшему надзирателю вторит начальник тюрьмы Малевич:

— Каждую партию каторжан встречало человек шестьдесят надзирателей. Для начала кандальников пропускали сквозь строй и били чем попало и куда попало. А потом добавляли в бане: там били особенно жестоко. Были случаи, когда избитого кандальника прямо из бани уносили в больницу, где на другой день он умирал. В таких случаях доктор Рыхлинский всегда выписывал справку, что смерть последовала от порока сердца.

Как ни кощунственно это звучит, но так везло не всем. Многие все же добирались до своих камер и там, в соответствии с теорией Анникова, начинали гнить заживо и умирать медленно и мучительно. Вот что рассказывал следователю ОГПУ уже знакомый нам политкаторжанин Данцескес:

—Камеры-одиночки были самым настоящим адом. Нас били каждый день, и били жестоко. Но самым ужасным было ожидание экзекуции. С самого утра, после того как вынесешь парашу и натрешь до блеска асфальтовый пол, начинаешь напряженно прислушиваться к шагам в коридоре. Кажется, идут? Идут, чтобы начать бить. Нет, пронесло, это к соседу. Целый час из соседней камеры несутся вопли и стоны. А ты стоишь и ждешь: знаешь, что скоро придут и к тебе. Но когда? А вдруг не придут? Черта с два! Неожиданно распахивается дверь, врываются надзиратели, хватают за руки и за ноги и начинают бить об пол. Когда превращаешься в подобие тряпки, тебя швыряют на стены, топчут ногами, лупят палками и специально изготовленными для этого резиновыми жгутами.

Но избиения в камерах — детский сад по сравнению с тем, что творилось в карцерах. Неоднократно побывавший там каторжанин Сергеев, не скрывая слез, вспоминал:

—Карцер — это, конечно, самое тяжелое испытание. Зимой он, естественно, не отапливался, стены и пол были ледяными. Обычно бросали туда минимум на пять дней, я же получил сразу тридцать. И все тридцать дней зверски избивали, причем не менее двух раз в сутки. Обычных избиений надзирателям иноща казалось мало, и тогда на меня надевали смирительную рубаху и, схватив за голову и ноги, колотили меня об пол. Это называлось «загнать в чахотку».

Но и это — не все. Наиболее строптивых пороли розгами. Бывший матрос Симоненко получил сто розог. Эта изуверская порка привела к тому, что у богатыря матроса отнялась рука, а потом нога и была парализована речь.

Ничего удивительного, что, помучившись вот так год-другой, многие узники Орловского централа приходили к выводу, что избавить их от мучений может только смерть. Самоубийства в этой тюрьме стали самой настоящей эпидемий. Повесился студент Сопотницкий, с галереи третьего этажа бросились вниз каторжане Абрамов и Розен, покончили с собой Литников, Кудрявцев, Бочаров и многие другие.

Само собой разумеется, доктор Рыхлинский засвидетельствовал, что все они умерли от туберкулеза. О тюремной больнице даже бывший начальник Орловского централа Мацевич отзывался с нескрываемым презрением:

— Существовавшая при тюрьме больница совершенно не соответствовала своему назначению, она скорее походила на прикрывательницу наших преступлений по избиению заключенных. Половину попавших в больницу, как правило, выносили на кладбище, то есть человек по двести в год. Что касается доктора Рыхлинского, то в своих заключениях он никогда не указывал истинной причины смерти, у него было всего два диагноза: порок сердца и туберкулез.

Служил в Орловском централе еще один, довольно интересный человек, который весьма своеобразно истолковывал свое предназначение. Речь идет о тюремном священнике Рождественском. Перенесшие все ужасы тюрьмы свидетели в один голос характеризовали его как палача, черносотенца и фарисея.

— При этом надо было видеть, — вспоминали они, — как он, возведя очи к небу, говорил: «Не забывайте, дети мои, что устами народа глаголет истина. А в самых глубинах русского народа давным-давно родилась очень верная и очень мудрая пословица: «Тюрьма что могила, всякому место есть».

Это он, священник Рождественский, уговаривал заключенных «претерпеть все мучения и ждать пришествия царства небесного»; это он отпевал «в бозе почивших», прекрасно зная, что эти люди не почили, а были до смерти забиты; это он с помощью самых свирепых надзирателей обращал в христианство евреев и мусульман, а несогласных, с его благословения, тут же сажали в карцер и по отработанной схеме «доводили до чахотки».

Не думайте, что заключенные безропотно сносили все эти истязания. Одни протестовали, накладывая на себя руки, другие ухитрялись сообщать о тюремном беспределе на волю, но ни Дума, приславшая целую комиссию, ни высокопоставленные чиновники, нагрянувшие с проверкой, изменить ничего не моти.

И тогда заключенные взбунтовались! Это случилось 10 августа 1910 года. А началось все в мастерской по переработке старых веревок и всевозможных отходов. Работа «на хлопке» — так узники централа называли эту мастерскую — была настолько антисанитарной, что через три-четыре месяца каторжане приобретали самый настоящий туберкулез. Тяжкая работа, избиения кольями и нагайками довели до того, что однажды заключенный Богданов, в ответ на удар нагайкой по голове, схватил топор и одним ударом раскроил череп надзирателя. Потом он сорвал с него револьвер и начал стрелять в других надзирателей.

В ответ раздался огонь со всех вышек и башен. Шесть человек было убито и тридцать ранено, остальные избиты до полусмерти.

Вскоре состоялся военный суд. Восемнадцати зачинщикам бунта грозила смертная казнь. Но когда подсудимые рассказали о царившем в тюрьме произволе, а потом показали незаживающие раны от палок и нагаек, прокурор отказался от обвинения, и всем арестованным вынесли оправдательный приговор.

Дело прошлое, но нельзя не признать, что следователи ОГПУ проделали огромную работу, опросив десятки каторжан и разыскав наиболее свирепых надзирателей, а также начальников, с чьей подачи творились эти кровавые безобразия. Ни бывший начальник тюрьмы Мацевич, ни прославившиеся своей жестокостью надзиратели Калафута, Загородний, Фролов и Ларин не отрицали, что жизнь каторжан не ставили ни в грош, но «палачами стали не по своей воле, а по принуждению начальства».

Так как самым большим начальником в тюрьме был Мацевич, то надзиратели все валили на него, а Мацевич, признавая себя виновным в том, «что все это проводилось под моим руководством», заявил, что делал это, «желая угодить инспектору». А кому хотел угодить инспектор? Конечно же, министру. А министр — царю.

Вот круг и замкнулся. Вот мы и пришли к тому, с чего начинали. Во все времена, включая нынешние, хозяева Зимнего ли дворца или Кремля были, есть и будут ответственными за то, что творилось в Орловском централе, а несколько позже на Колыме, а ныне в Бутырке или в Матросской Тишине. Ни один надзиратель, охранник или начальник тюрьмы и пальцем не пошевелит, не будучи уверенным, что его поступок будет понят и высоко оценен вышестоящим руководством.

Правда, такой подход к делу не всегда бывает самым оптимальным. Иногда история делает такие крутые зигзаги или, как говорил наш предыдущий президент, загогулины, что за эти поступки приходится отвечать. Именно так случилось с сотрудниками Орловского централа. По делу № 40861 проходило 24 человека. Девятнадцать из них были расстреляны, а пятеро получили сроки от пяти до десяти лет. Самое удивительное, что совсем недавно «в связи с отсутствием умысла в их действия» этих палачей реабилитировали как жертв политических репрессий.

Ни секунды не сомневаюсь, что пятерых надзирателей, а среди них были такие мастера пыточного дела, как Загород-ний, Озеров и Жилин, в живых оставили не потому, что они заключенных избивали милосерднее, чем другие, а потому, что большевикам пригодился их опыт. Ведь именно в 30-х годах начали строить каналы, прокладывать новые железные дороги, осваивать всевозможные месторождения — и все это делалось руками зеков.

Но наиболее строптивые сидели в тюрьмах. Не пустовал и Орловский централ: врагов народа становилось все больше и, как показал опыт, методы их перевоспитания, разработанные в царские времена, оказались наиболее действенными.

И все же ученики пошли дальше учителей. 7 апреля 1930 года состоялось историческое постановление СНК СССР—именно в этот день родился монстр по имени ГУЛАГ. И хотя через жернова ГУЛАГа было пропущено около 10 миллионов человек, в том числе, только по официальным данным, 650 тысяч расстреляно, более законопослушными россияне стали. Напомню, что в России сейчас 765 тысяч исправительно-трудовых колоний, тюрем, следственных изоляторов и других учреждений, в которых содержат преступников. И знаете, сколько там воров, насильников и убийц? Около 870 тысяч человек.

Для сравнения: в самом страшном и мрачном 1937 году во всех тюрьмах и лагерях необъятного Советского Союза сидело 820 880 человек, из них одна треть «политических».

Так что тенденции к облагораживанию и перевоспитанию россиян не наблюдается. А раз так, то самое время вспомнить еще одну поговорку: «Худое дело тюрьма, а без нее нельзя!»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.