ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ ДОЛЖЕН БЫЛ УМЕРЕТЬ ОТ ГЕМОФИЛИИ, А ПОГИБ ОТ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПУЛИ
Как прекрасно все начиналось и как печально закончилось. Недаром в народе говорят: «Всякому свое счастье, в чужое счастье не заедешь». В счастье, может быть, и не заедешь, а вот в несчастье — проще простого. В жизни венценосного правителя России Николая II счастья было мало, а вот несчастья следовали одно за другим. То его чуть было не зарубил какой-то японец, то он вчистую проиграл Русско-японскую войну, то у него родился безнадежно больной наследник, то ввязался в австро-сербские дела, из-за которых началась Первая мировая война. Вначале русские полки выглядели доблестно, но потом начались бесчисленные поражения.
В довершение всех бед 23 февраля 1917 года в Петрограде свершилась революция, и к власти пришло Временное правительство. А 2 марта Николай II подписал отречение от престола, причем не в пользу безнадежно больного Алексея, а в пользу своего младшего брата Михаила. Но и тот буквально на следующий день тоже отрекся от престола. Так в России закончилась эпоха правления Романовых, которые худо-бедно, но правили триста четыре года.
Одному Богу ведомо зачем, но Временное правительство издало указ об аресте Николая и его семьи. В Кресты их не бросили, но под усиленной охраной разрешили жить в Царском Селе. Так гражданин Романов и члены его семьи стали политическими заключенными. Хорошо хоть, что докторам Боткину и Деревенко, а также воспитателю бывшего царевича Пьеру Жильяру разрешили остаться с семьей. Без них было бы совсем плохо, потому что здоровье Алексея стало заметно сдавать. Если же учесть, что боцмана Деревенько от семьи отлучили — а последнее время мальчик не мог ходить, и его носили на руках, то теперь его носить было некому, и бедный Алеша круглые сутки проводил в постели.
Между тем обстановка в стране накалялась, забастовки не прекращались, поражения на фронтах следовали одно за другим, дезертирство приняло массовый характер, кресла под членами Временного правительства раскачивались все сильнее. И тогда они не придумали ничего лучшего, как обвинить во всех бедах бывшего царя: он, мол, плетет нити заговора и всеми силами мешает проводить в жизнь мудрые решения Керенского и его компании. Родилась идея провести над Николаем открытый судебный процесс, чтобы он ответил за триста лет угнетения Романовыми великого русского народа. По каким-то причинам эту идею реализовать не удалось, и тогда было принято решение отправить Николая вместе с семьей туда, куда он отправлял вольнолюбивых революционеров, то есть в Сибирь.
В августе 1917-го семью Николая и немногочисленную прислугу посадили в поезд и, почему-то под японским флагом, отправили в Тюмень. Там их перегрузили на пароход и доставили в Тобольск. Здесь всех Романовых разместили в небольшом двухэтажном доме и выставили надежную охрану.
Первое время все шло нормально: утром пили чай, днем обедали, Николай что-то писал, дети занимались уроками. Проводил их Жильяр, который добровольно отправился с семьей Николая в ссылку.
Развлечений—никаких, кроме разве что пилки дров, к которой пристрастился бывший царь. «Весь день прошел, как вчера, и так же скучно», — записал как-то в своем дневнике Алеша. И тогда Александра Федоровна стряхнула с себя оцепенение безнадежного ожидания чего-то лучшего и, если так можно выразиться, засучила рукава: по вечерам стали читать вслух, да еще в лицах, сочинения русских классиков, а по воскресеньям начали ставить домашние спектакли на английском и французском языках. Иногда княжны пели, но как-то невпопад.
— Нет, мои дорогие, без аккомпанемента у вас ничего не выйдет, — успокаивала их мать. — Эх, сейчас бы рояль, я бы вам так подыграла! — вздыхала она.
—Ничего-ничего,—как-то загадочно улыбался Николай, — будет у вас и рояль, будет и арфа, будут и слушатели, не чета тем, что стоят у ворот, — кивал он на охрану.
— Ох, Ники, твоим бы устам да Боговы уши, — вздыхала бывшая императрица.
— А меня нога болит, — подавал голос Алексей. — Под коленом опять выросла опухоль.
— Ничего-ничего, — азартно потирал руки Николай, — скоро тебя будут лечить лучшие врачи Европы. Нисколько не сомневаюсь, что они тебя на ноги поставят.
Дочери бросались обнимать отца, жена просто сияла, а Николай, все так же таинственно улыбаясь, шел пилить дрова. А повод для радости действительно был: ему не раз намекали на возможный отъезд за границу, говорили, что по этому поводу ведутся переговоры с его родственниками — английским королем и немецким кайзером. Как позже выяснилось, переговоры и в самом деле были, но кузены отказались принять под свою опеку попавшего в беду собрата.
А вскоре грянул Октябрь! Большевики от идеи высылки царской семьи за границу туг же отказались, в то же время приняв совершенно нелогичное решение, телеграфировав начальнику охраны, что «у народа нет средств содержать царскую семью и советская власть может обеспечить бывшему царю только квартиру, отопление и солдатский паек». Но где? Тихий Тобольск комиссары посчитали неподходящим местом и решили перевезти Романовых в бурлящий революционными митингами Екатеринбург.
Так случилось, что об этом узнала группа монархически настроенных офицеров. Они составили план нападения на обоз, в котором будут перевозить царскую семью, но каким-то образом об этом узнали чекисты. И знаете, что они придумали: с первым обозом отправили Николая, его жену и дочь Татьяну, а всех остальных оставили в качестве заложников. При этом было заявлено, что если кто-то попытается отбить тех, кто поедет в первом обозе, то оставшихся в Тобольске расстреляют.
Проклиная всех и вся, нападение на обоз офицеры вынуждены были отменить. Так 17 апреля 1918 года Николай и вся его семья оказались в печально известном доме инженера Ипатьева, который с этого момента стал назваться Домом особого назначения. Тяготы переезда, дорожная тряска, невозможность выйти из саней и размять ноги так скверно подействовали на Алексея, что, добравшись до Екатеринбурга, он окончательно слег. Опухоль стала не просто большой, а огромной.
И тогда доктор Боткин, полагая, что среди представителей советской власти могут быть сердобольные люди, обратился к ним с письмом. Вот оно, предо мной, полное отчаяния, последнее в его жизни письмо этого мужественного и благородного человека.
«В областной исполнительный комитет, господину председателю.
Как врач, уже в течение десяти лет наблюдающий за здоровьем семьи Романовых вообще и Алексея Николаевича в частности, обращаюсь к Вам со следующей усерднейшей просьбой. Алексей Николаевич подвержен страданиям суставов под влиянием ушибов, совершенно неизбежных у мальчика его возраста, сопровождающихся выпотеванием в них жидкости и жесточайшими вследствие этого болями. День и ночь в таких случаях мальчик так невыразимо страдает, что никто из ближайших родных не в силах долго выдержать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает.
Состоящий при больном Клим Нагорный, после нескольких бессонных и полных мучений ночей, буквально валится с ног. Иногда ему помогают учителя Алексея Николаевича г-н Гиббс и г-н Жильяр, который уже семь лет находится при нем неотлучно и к которому Алексей Николаевич очень привязался. Оба преподавателя являются для Алексея Николаевича совершенно незаменимыми, и я как врач должен признать, что они зачастую приносят более облегчения больному, чем медицинские средства, запас которых для таких случаев, к сожалению, крайне ограничен.
Ввиду всего изложенного, я решаюсь просить Вас усерднейшим ходатайством допустить гг. Жильяра и Гиббса к продолжению их самоотверженной службы при Алексее Романове. А ввиду того что мальчик как раз сейчас находится в одном из острейших приступов своих страданий, допустить их к нему завтра же».
Вы обратили внимание, как деликатно, без какого-либо намека на разглашение врачебной тайны, составлено это письмо. Ни о какой гемофилии нет и речи, все дело, оказывается, в ушибах и каком-то странном выпотевании никому не ведомой жидкости. В исполкоме письмо Боткина оставили без последствий: Жильяра и Гиббса в Дом особого назначения больше не пускали, а Боткина, прекрасно зная, что его ждет, не выпускали.
И хотя письмо Боткина осталось без последствий, кое-какие результаты оно все же дало: в доме Ипатьева совершенно неожиданно появился франтоватого вида господин, который представился членом Уральского совета Петром Войковым.
— Так как я являюсь комиссаром снабжений, мне поручено обеспечить вас всем необходимым, — обратился он к Николаю. — Если позволите, я хотел бы осмотреть продовольственную кладовку и заодно поинтересоваться, нет ли у вас жалоб, нареканий и пожеланий. Надеюсь, вы понимаете, что время сейчас непростое, народ голодает, но мы изыскали резервы и вашу кладовку наполнили всем необходимым.
— Спасибо, господин представитель Уральского совета, — ответил Николай. — Кормят нас вполне прилично, так что по этой части жалоб нет. И все же я не могу не просить вас объяснить причины отказа в моей просьбе о разрешении вместе с дочерью пилить дрова. В Тобольске я пилил кругляк вместе со своей дочерью Марией. Препятствий со стороны властей не было. Что случилось теперь, я позволю себе спросить?
— В Екатеринбурге другие условия, — ответил Войков. — Строгий режим, установленный для заключенных, не предусматривает выполнения ими работ ради личного удовольствия.
— Позвольте, но я не вижу оснований для отказа! Опасения властей напрасны. Я не собираюсь бежать из-под стражи.
— Это было бы невозможно! — твердо заявил Войков. — Здесь охрана из рабочих и крестьян.
В этот миг сзади подошла Александра Федоровна, взяла мужа под руку и, уводя его в другую комнату, бросила по-французски:
— Уйдем, Ники! Эти варвары ничего не понимают.
Варвар Войков прекрасно знал французский, поэтому так же по-французски поставил бывшую императрицу на место:
— Но-но, мадам! Попрошу без оскорблений.
— Ты, смотри, — шепнула она мужу, — нахватался где-то по-французски. Но произношение! — презрительно скривила она губы.
Да, с произношением у Петра Лазаревича Войкова были нелады, ведь из гимназии его «за увлечение политикой» вышвырнули, а когда бежал во Францию и поступил в тамошний в университет, из-за той же политики учился кое-как. Но это не помешало ему сделать головокружительную карьеру советского дипломата. Правда, ярлык убийцы, который к нему прилип, этой карьере серьезно мешал: на том основании, что он был членом Уральского совета, принявшего решении о расстреле царской семьи, агреман полпреда в Польше ему долго не выдавали. Спасли репутацию Войкова лишь личные поручительства наркома иностранных дел Чичерина, который уверял, что Войков к этому приговору никакого отношения не имел, так как в это время выполнял другое архиважное задание: участвовал в вывозе из осажденного Екатеринбурга золота, валюты и других ценностей.
Агреман Петр Лазаревич получил, но, как показало время, лучше бы он его не получал. Перед отъездом в Варшаву Войков побывал на Лубянке, где его поставили в известность о том, что бежавшие из Советской России монархисты поклялись перебить не только членов Уральского совета, но и вообще всех, кто так или иначе был замешан в том, что произошло в Доме особого назначения.
Приняв эту информацию к сведению, Войков был предельно осторожен и без особой нужды в город не выходил. Но 7 июня 1927 года он был обязан появиться на вокзале. Ему надо было встретить поезд из Берлина, в котором, после разрыва дипломатических отношений Англии с Советским Союзом, возвращались в Москву сотрудники советской миссии в Лондоне. Вот, наконец, показался поезд и, мягко затормозив, остановился. Из вагона вышел временный поверенный в Великобритании Розенгольц, они обнялись, расцеловались и пошли в буфет, чтобы выпить кофе по-варшавски. Болтая о том о сем, они вернулись на перрон и двинулись к вагону.
И вдруг раздался выстрел! Петр Лазаревич замер. Потом покачнулся и оглянулся. В этот миг к нему почти вплотную подбежал какой-то человек и начал палить в упор! Петр Лазаревич рухнул наземь. Еще падая, он сумел выхватить из кармана револьвер, дважды выстрелил в террориста, но не попал.
До госпиталя его довезли живым, но спасти советского полпреда не удалось. Похоронили Войкова у Кремлевской стены. А несколько позже его именем назвали одну из станций Московского метро.
Но вернемся в Дом особого назначения. Наступила ночь с 16на 17 июля 1918 года. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что это одна из самых страшных, подлых и гнусных ночей в истории нашей умытой кровью России. И тут нам никак не обойтись без рассказа о человеке, имя которого навсегда связано с Домом особого назначения и с тем, что там произошло.
Звали этого человека Яков Юровский. Родился он в многодетной еврейской семье, которая в поисках счастья моталась то с Украины в Сибирь, то из Сибири на Украину, пока не осела в городе Томске. В школу Яша ходил всего один год. А потом начал подрабатывать то у портного, то у часовщика, то у ювелира. Но ни хорошим портным, ни известным часовым мастером он так и не стал. А зачем? Чего этим добьешься? Купцом Демидовым не станешь, в Государственную думу не попадешь. То ли дело— политика! Студенты говорят, что после революции каждый, кто был никем, станет всем. Совсем другой коленкор!
Надо прибиваться к студентам-большевикам, решил вчерашний часовщик и начал расклеивать листовки, таскать чемоданы с нелегальной литературой и организовывать забастовки. Само собой разумеется, последовали аресты. Но тогда без них было нельзя, тогда считалось, что если не побывал в тюрьме, то революционер ты неполноценный. А раз за правое дело не пострадал, то и доверие к тебе минимальное.
Худо-бедно, но после Октябрьского переворота Юровский стал настолько доверенным человеком, что его приняли в ЧК, а затем направили в Екатеринбург, назначив начальником охраны Дома особого назначения, в котором под арестом содержалась царская семья. Ничего особенного этот каменный особняк собой не представлял: четыре комнаты наверху занимали Романовы, а в полуподвале разместилась прислуга.
Первый раз Юровский появился в доме Ипатьева 26 мая 1918 года, и пришел он туда в качестве врача. По крайней мере, так воспринял его Николай, назвав в своем дневнике «черным господином». Пришел он туда вместе с профессором Деревенько, приказав тому помалкивать, а его, Юровского, представить как местного врача. Объяснил он это тем, что ему надо произвести чисто чекистскую разведку, то есть проверить караулы, осмотреть входы и выходы и заодно присмотреться к узникам.
Перепуганный профессор был нем как рыба, и, возможно, именно это спасло ему жизнь. Во всяком случае, пули Юровского он избежал. Больше того, профессор был несказанно удивлен, когда Юровский принял участие в осмотре Алексея и, увидев на ноге мальчика опухоль, предложил наложить гипсовую повязку, к чему склонялся и сам профессор.
Но потом Юровский начал закручивать гайки. Скажем, он насмерть перепугал двух монахинь, которые приносили узникам молоко, масло и яйца. Отныне он разрешил приносить только молоко и только для больного Алексея. А потом он устроил личный досмотр всех членов семьи Романовых. В результате этого, извините за выражение, шмона он обнаружил: у бывшей императрицы — жемчужную нить и золотую иконку, у дочерей — браслеты, у Николая — обручальное кольцо. Все это он опечатал и сложил в специальную шкатулку. Чтобы Дом особого назначения как можно больше походил на настоящую тюрьму, а его жильцы чувствовали себя не временно задержанными, а настоящими заключенными, Юровский приказал приколотить к окнам решетки.
«Этот тип нам нравится все менее», — записал в тот день в своем дневнике Николай.
Как в воду шядел бывший император! В ночь на 17 июля Николай и все остальные узники Дома особого назначения видели Юровского в последний раз. Как только перевалило за полночь, Юровский ворвался в комнаты, где мирно спали члены царской семьи, а также доктор Боткин, горничная Анна Демидова, повар Иван Харитонов и камердинер Алоиз Трупп, бесцеремонно их растолкал и под предлогом, что в городе неспокойно и поблизости бесчинствуют вооруженные банды, приказал спуститься в полуподвал.
— Да нет, с собой брать ничего не надо, — бросил он, заметив, что Александра Федоровна начала упаковывать саквояж, — мы не надолго, переждем стрельбу — и назад. До утра еще далеко, так что выспитесь за милую душу.
Все послушно оделись, по черной лестнице спустились во двор, а оттуда в полуподвал. Николай нес на руках Алексея, который настолько ослаб, что не мог ступить ни шагу.
— Странная комната, — недоуменно заметил Николай, — в ней нет никакой мебели. Нельзя ли хоть стулья принести, — попросил он Юровского, — а то Алеша довольно увесистый, долго я его на руках не продержу.
— Стулья! — крикнул в раскрытую дверь Юровский. — Немедленно принести стулья! Три штуки: для отца, сына и матери.
Когда все расселись, а княжны и все остальные пристроились у стены, Юровский подал знак и в комнату вошли трое особо доверенных лиц. Имена этих подлых палачей нужно знать, ведь они часть нашей истории, той истории, которой немало людей гордится до сих пор. Петр Ермаков, Григорий Никулин, Павел Медведев и их предводитель Яков Юровский — вот кому партия большевиков поручила почетное задание расстрелять царскую семью.
Юровский достал какую-то бумажку и, не глядя в нее, торопливо пробубнил:
— Ввиду того что нашлись люди, которые хотели бы вас спасти, а ваши родственники в Европе продолжают наступление на советскую власть, Уралисполком постановил вас расстрелять.
— Что, что? — не понял Николай. — Какие родственн...
Закончить фразу Николай не смог. Прозвучала команда «Огонь!» и тут же загремели выстрелы. Каждый из палачей заранее знал, в кого стрелять, причем из гуманных соображений, чтобы долго не мучились, прямо в сердце. Юровский избрал царя и наследника, но стрелком он оказался паршивым: если Николая он прикончил первым выстрелом, то Алексей еще долго сидел на стуле, он жалобно стонал и со стула не падал. Тогда разъяренный Юровский подскочил к царевичу и с криком: «Ах, ты, гадина, не хочешь подыхать!» — начал палить в него с двух рук, пока тот не свалился на пол. Не хотела умирать и Анастасия, она громко кричала и прикрывалась от убийц откуда-то взявшимися подушками — пришлось добивать ее штыками. А Ольгу не брал и штык: на ней был довольно плотный корсаж. Ничего, добили из револьвера.
Когда все было кончено, чтобы перекурить и глотнуть свежего воздуха, уставшие от трудной работы палачи потянулись во двор. Вдруг откуда-то из-под трупов донесся то ли писк, то ли тоненький лай.
— Это еще что такое?! — возмутился Юровский.—Неужто кого-то не добили? А ну, проверить!
Когда проверили, то долго не могли прийти в себя и от души повеселились.
— Ну и зараза! Ну и живучая же стерва! — хохотали палачи. — Сколько палили, а на ней—ни царапинки. Не иначе кто-то из княжон прикрывал ее своим телом.
— Да оторвите вы ей башку, — посоветовал Юровский. — Царская же штучка.
— Жалко вроде, — бросил кто-то, — она-то ни при чем.
— А ну, дай ее мне, — схватил собачонку Юровский. — Вы что, забыли приказ? Сказано же: расстрелять царскую семью и их окружение. Она — из окружения, значит; пусть идет за ними, — криво ухмыльнулся он и всадил в собачонку чекистскую пулю.
Так отправилась за своей хозяйкой любимица Анастасии маленькая болонка Дженни.
— А теперь обыскать трупы, — приказал Юровский. — И смотрите мне,—погрозил он пальцем, — все, что найдете, — достояние республики!
О том, что стало достоянием республики, а что осело в карманах палачей, история умалчивает, но то, что было найдено немало драгоценных камней и золотых украшений, которые были вшиты в корсеты княжон, установленный факт.
Что делать с одиннадцатью трупами, давным-давно продумано: их забросили в кузов грузовика и повезли в лес, расположенный неподалеку от деревни Коптяки. Там их уже ждала заранее выкопанная яма, а также 175 литров серной кислоты и 300 литров бензина. На рассвете развели огромный костер, трупы облили бензином и бросили в огонь.
В ту же ночь крестьяне деревни Коптяки заметили активное передвижение красноармейских отрядов в расположенном поблизости лесу. Подозревая, что большевики затеяли что-то недоброе, мужики решили разведать, что там происходит. Идти в открытую они побоялись, тем более что все дороги были перекрыты патрулями. Тогда местный охотник Михаил Алферов, который знал все звериные тропы, повел мужиков в обход.
— Никак дымом тянет, — насторожился Михаил.
— Точно, — подтвердил его сосед.
— Может, кашеварят?
— Ага, приспичило среди ночи, — повертел он пальцем у виска.
—Мужики, а я чую какую-то вонь, навроде керосина. И вроде бы мясом тянет.
— Окстись, Андрюха! Каким еще мясом? Откуда у большаков мясо? Они жрут одну картошку.
— Может, у кого сперли?
— Ага, сперли поросенка и уехали за двадцать верст от города, чтобы опалить и зажарить на костре.
—А я думаю, что они хотят что-то спрятать. Колчак-то нажимает, вот большаки и решили что-то сжечь, а что-то закопать.
— Верно, мужики! Так что давайте затаимся и переждем, пока они не уйдут. Не курить, не кашлять, не чихать, а то головы нам не сносить!
Ждать пришлось довольно долго. Трещали горящие сучья, звучал отборный мат, противно воняло керосином и еще противнее — зажаренным мясом.
И только после того, когда погасли костры, смолкло клацанье лопат и куда-то исчезли люди в кожанках и длиннополых шинелях, еще немного подождав, мужики выбрались из кустов и двинулись к кострищу. То, что они увидели, заставило их рухнуть на колени и истово молиться на восходящее солнце.
— Боженька ты мой, спаси нас и помилуй! — испуганно крестился Михаил. — Костей-то, костей! И не поросячьих, а человечьих.
Когда они разгребли кострище и разложили находки, то все стало ясно как божий день: на траве лежали пряжки от подтяжек, четыре корсетных уса, туфли, серьги, пуговицы, бусы и нательный крест с зелеными камнями.
— Антихристы здесь были, — размазывая по лицу сажу пополам со слезами, выдавил Михаил. — Убийцы, душегубы и сатаны. Перед Богом они за этот костер ответят, ох как ответят! Но раньше эти ублюдки должны ответить здесь, на земле. Поэтому все, что нашли, надо сохранить. А когда, даст Бог, придут белые, отдадим все это им: авось, дознаются, кого убили и сожгли большевики.
Так они и поступили. Как только в Екатеринбург пришли передовые колчаковские части, Михаил Алферов и его земляки явились в штаб, рассказали о том, что видели, и выложили на стол свои находки. Тут же была создана специальная комиссия, которая занялась расследованием обстоятельств убийства царской семьи. На место кострища немедленно выехала группа следователей, которая обнаружила дамскую сумочку, обгорелые кружева, осколки изумруда и довольно крупный бриллиант.
Когда этот бриллиант показали придворному учителю французского языка Петру Жильяру, тот чуть не упал в обморок, но, придя в себя, заявил, что видел, как его зашивала в пуговицу великая княжна Ольга, но носить его могла и Татьяна.
Тем временем другая группа следователей тщательно обследовала подвальную комнату дома Ипатьева, где происходил расстрел. На одной из стен они обнаружили 16 отверстий от револьверных пуль. Разыскали шофера, который подтвердил, что трупы вывезли в лес и что в грузовике были две бочки с бензином, обратно он вернулся с пустыми бочками.
Но самые поразительные показания прозвучали из уст завхоза рабочего клуба Кутенкова, который случайно подслушал разговор большевиков, участвовавших в транспортировке и уничтожении трупов. Один из них, по фамилии Леватных, похотливо осклабясь и масляно поблескивая мутными глазками, горделиво вещал дружкам: «Когда мы пришли в подвал, они были еще теплые. Я сам щупал царицу, и она была теплая. Теперь и умереть не грешно: ведь я щупал царицу!»
А как новость о расстреле царской семьи была встречена в Москве? Без всякого преувеличения — восторженно! Как раз в этот день в Кремле заседал Совнарком под председательством Ленина. С докладом выступал нарком здравоохранения Семашко. И вдруг в зал вбежал Свердлов и что-то шепнул Ленину. Ильич тут же прервал докладчика.
— Товарищ Свердлов просит слова для чрезвычайного сообщения, — бросил он.
— Товарищи, — восторженным голосом обратился к залу Свердлов, — из Екатеринбурга только что получено сообщение о том, что по постановлению Уральского областного совета там расстрелян бывший царь Николай Романов. Как установлено, он хотел бежать. Заседавший сегодня президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета постановил: решение и действия Уральского совета признать правильными. Позвольте зачитать его текст: «Всероссийский центральный исполнительный комитет в лице своего председателя одобряет действия президиума Уральского совета. Подпись моя: Яков Свердлов».
В стенограмме того заседания нет ни слова о том, как было встречено это сообщение — бурными аплодисментами или мертвой тишиной, но то, что заседание продолжалось, будто ничего особенного в стране не случилось, это зафиксировано доподлинно. Как ни дико это звучит, но Юровского повысили в должности, а револьвер, из которого он расстрелял бывшего царя и его юного наследника, стал одним из самых ценных экспонатов Музея революции.
Между тем на Урале поползли нехорошие слухи: «Один Яков, который никакой не Яков, а Янкель Мовшевич Свердлов, убийство задумал, а другой, Янкель Хаимович Юровский, выполнил. Все это жидовские штучки. Да и Ленин, у которого дед не кто иной, как Сруль Бланк, наверняка был в курсе дела».
Пришлось в пермских газетах напечатать полное беспардонной лжи объявление: «Принимая во внимание, что столице Урала угрожают чехословацкие банды, которые могут освободить коронованного палача Николая Q, исполком решил бывшего царя расстрелять, а его семью перевести из Екатеринбурга в более надежное место».
Это объявление было напечатано 25 июля, то есть через неделю после злодейской расправы не только над Николаем, но и над его семьей. Зачем большевикам понадобилась такая беспардонная ложь, так и осталось невыясненным. Но, видимо, именно на это объявление ссылались всякого рода самозванцы, в том числе несколько Анастасий и даже Алексеев, уверяя, что они уцелели после расстрела и являются прямыми потомками Николая Q.
Если бы так, если бы Алеша выжил, это было бы прекрасно! Но вот ведь незадача: дольше чем до 16 лет больные гемофилией в ту пору не доживали.
Все годы советской власти, да и некоторое время спустя, на разговоры о злодейском расстреле царской семьи было наложено табу. И лишь в самом конце трагического XX века поползли слухи о жуткой находке под Коптяками. После ряда экспертиз останки были признаны романовскими, а затем состоялось и их торжественное перезахоронение.
Но самое главное, 14 августа 2000 года на Архиерейском Соборе рассматривался вопрос о причислении Николая II и его семьи к лику святых. Решение о канонизации мучеников-страстотерпцев было принято единогласно. Причисление к лику святых означает, что церковь свидетельствует о близости этих людей к богу и молится им как своим покровителям.
Решение Собора гласит: «В последнем православном Российском монархе и членах его семьи мы видим людей, искренне стремившихся воплотить в своей жизни заповеди Евангелия. В страданиях, перенесенных царской семьей в заточении с кротостью, терпением и смирением, в их мученической кончине в Екатеринбурге в ночь на 17 июля 1918 года был явлен побеждающий зло свет Христовой веры».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.