«УМЕРЕТЬ НА СЦЕНЕ…» Из блокнота

«УМЕРЕТЬ НА СЦЕНЕ…»

Из блокнота

Наталья Петровна Кончаловская, о которой я уже не раз писал, была внучкой Сурикова, дочерью выдающегося живописца Петра Кончаловского, матерью Никиты Михалкова и Андрея Кончаловского, женой Сергея Михалкова… Но и сама по себе являла личность редчайшую! Мне кажется, она способна была мастерски овладеть всем, за что бралась. В самом деле: сочиняла веселые и мудрые стихи, порой соединяя их с историческими изысканиями и открытиями (ее книга о Москве — не только поэзия, но и отгадка многих исторических «тайн»), создала роман о своем гениальном деде, потом увлеклась переводами французских поэтов, а заодно и биографическую повесть об Эдит Пиаф сотворила; ей принадлежит авторство «русских текстов» многих итальянских — и не только итальянских! — опер. Неповторимая Наташенька — русская интеллектуалка, одержимо посвящавшая свое перо, свою образованность отечественной культуре, но и французской, и итальянской — она презирала шовинистов, никогда не подчеркивала, какую национальность кто из ее друзей «представлял», ибо оценивала людей по их истинным достоинствам, а не согласно одиозному «пятому пункту». Но к тем, кто подвергался гонениям, проявляла особую сердечность, коя была протестом.

Любая картина состоит из деталей — и картина жизни, бытия человеческого, и полотно, созданное художником. Наталья Петровна рассказала мне о таком случае… Завершив свое бессмертное творение «Утро стрелецкой казни», Суриков решил показать его Репину. Илья Ефимович, высоко оценив полотно, позволил себе дерзкое предложение: хоть магическая сила картины — в ожидании казни обреченными стрельцами… одного стрельца надо бы все-таки уже «вздернуть». Это, по мнению Репина, производило бы еще большее впечатление.

Суриков прислушался: одного стрельца «повесил» — и картина… почти умерла. Оказалось, что ожидание беды страшнее самой беды. Суриков это понял — и повешенного «замазал» белой краской. Потом реставраторы, разглядывая шедевр, обнаружили: что-то художник сокрыл. Но что? Наталья Кончаловская раскрыла этот секрет. «Вот что такое — деталь!»— сказала она мне однажды и вновь вернулась к «Утру стрелецкой казни». И добавила, помню: «Едва ли не главная «деталь» в образе каждого настоящего художника — поэт ли он, или артист, или живописец — это стремление, так сказать, «умереть на сцене». То есть творить до последнего дыхания, до смертного часа…» Я запомнил те слова на всю жизнь.

Наталья Петровна и сама «умерла на сцене», не расставаясь с писательским пером, с замыслами и всеми другими «затеями», неотторжимыми от музыки, да и от других искусств, коим она тоже служила неустанно, поскольку уставала лишь вне творчества.

Я знал многих творцов, которые «умерли на сцене» (в том символическом смысле!): Константин Паустовский, Самуил Маршак, Лев Кассиль, Сергей Образцов, Аркадий Райкин, Василий Меркурьев, Валентина Сперантова…

Но знал и трех, которые умерли на сцене в смысле буквальном.

Начну рассказывать об этом как бы издалека. Школьником я был в литературном кружке, которым руководила еще одна истинная интеллектуалка Вера Ивановна Кудряшова. Она не просто исследовала литературную классику, любила ее, но и, казалось, исключительно ею дышала. И знала о великих писателях всё! Даже помнила наизусть не только годы, но и дни их рождений… Так вот, она, кроме литературы, старательно приобщала нас и к спектаклям, созданным по пьесам русских классиков или «по мотивам» их творений. Прежде всего, к спектаклям Московского Художественного театра… В довоенную пору почти каждое из тех сценических произведений было пиршеством искусства. Мы видели «Вишневый сад», где в роли Гаева выступал Василий Качалов, в роли Раневской — Ольга Книппер-Чехова, в роли Фирса — Михаил Тарханов, а в роли Яши — молодой Яншин… Потом наш литературный кружок, в который входили и Юра Трифонов, и Сережа Баруздин, дважды посетил «Царя Федора Иоаныча» с Николаем Хмелевым и Борисом Добронравовым в главной роли (тоже были актеры великие!). После каждого из двух посещений мы, юные дарования, встречались с «участниками спектакля». Неуемная Вера Ивановна и это организовала…

И Хмелев и Добронравов перед встречами специально не разгримировывались, чтоб оставаться «в образе». Оба раза «царь-страдалец» неожиданно начинал шутить, похохатывать.

Помню, Хмелев сказал:

— У вас, конечно, может возникнуть удивление: на занавесе — чеховская чайка, а театр «имени Горького»! По этому поводу даже придумали анекдот… «Алексей Максимович получает телеграмму от Антона Павловича: «Поздравляю с присвоением моему театру вашего имени!»

Я, сын «врага народа», честно говоря, удивился смелости подобного анекдота. Времена-то были какие!..

И оба раза «царь», не расставшись с короной, просил нас почитать ему свои стихи (мы все готовились тогда в поэты).

Потом, в других спектаклях, Хмелев потрясал нас, преобразившись в Каренина и Алешу Турбина из булгаковских «Дней Турбиных», а Добронравов, став Лопахиным, чем-то напоминающим нынешних «новых русских», рубил на наших глазах вишневый сад… Напоминал-то напоминал, но только был застенчивей и нравственней нынешних «новых». Очень сочувствовали вишневому саду мы, жившие в столь не похожих на сад сталинских дебрях.

В том «не саду» обычно сдержанная Вера Ивановна, которая была в курсе всех мхатовских ситуаций, однажды с возмущением поведала нам, что какой-то артист или просто работник театра (уж точно не помню) оскорбил музыкального руководителя МХАТа Израилевского (фамилию я не забыл!), «имея в виду его национальность». Так, кипя протестом, сформулировала Вера Ивановна… В театре собрался по этому поводу весь коллектив. Он кипел столь же непримиримо, как благородная руководительница нашего литкружка. Иван Михайлович Москвин заявил: «Антисемитизма мы у себя не потерпим!» То же самое заявили и наши потрясающие знакомцы Хмелев и Добронравов. В предвоенные времена антиюдофобский «бунт» был еще возможен…

Довольно скоро Николай Хмелев, которому и сорока, кажется, в ту пору не исполнилось, стал художественным руководителем Художественного театра. Непосредственно после Станиславского и Немировича-Данченко и вроде бы по их завещанию… Как же удивителен был его дар!

А после… оба великих актера — и Хмелев и Добронравов — умерли прямо на сцене, с той самой царской короной на голове. Одному было едва за сорок, а другому — едва за пятьдесят. Да, прямо на сцене…

В одной из глав своих воспоминаний я процитировал слова Александра Менакера о том, что счастливой бывает либо первая половина жизни, либо вторая. Это, разумеется, не закон, но наблюдение артиста и мудреца было весьма точным… Он словно провидел и судьбу своей собственной семьи.

Сотрясши горем буквально всю страну, прямо на сцене скончался Андрей Миронов. И он… прямо на сцене. Сразу после того, как в спектакле отзвучали и отсверкали его пленительное изящество, его редкостно обаятельные темперамент и остроумие. Тоже был выдающийся мастер. И тоже неповторимый! И было ему тоже всего лишь за сорок…

Недавно, в результате как бы всенародного опроса, звание самого любимого актера от имени всех бесчисленных поклонников театра и кино было присвоено Андрею Миронову, а свидетельствующий об этом «Золотой билет» вручили Андрюшиной маме…