Папа сдает объект — и в Воздвиженку!

Папа сдает объект — и в Воздвиженку!

Приехали мы в пожарку. Она оказалась здоровенным сараем с вышкой. В сарае стояли четыре красных грузовика «студебекер» с лестницами и большими катушками для пожарных шлангов, а над ними на стропилах были развешаны хомуты и прочая конская упряжь — видно, с тех времен, когда пожарная команда была еще на конном ходу. Пожарники были обычными солдатами с голубыми авиационными погонами, а командовал ими пожилой старшина-сверхсрочник. Он нас и отвел в комнату, увешанную всякими щитами с кирками, ломами и лопатами и перегороженную на две части брезентовой занавеской. В каждой половине стояли по две железные кровати, стол и две тумбочки. «Вот, располагайтесь, а одежу можете на щиты повешать вместо инвентаря», — сказал старшина. Мама с большим удивлением на все это смотрела, и папа начал ей шепотом на ухо объяснять, что мы будем здесь жить только неделю, ну, может, две, а потом переедем в Воздвиженку в нормальную комнату. И ему даже обещали квартиру, но ближе к Новому году.

Оказалось, что папа в Манзовке в командировке, налаживает объект. И как наладит и сдаст, так сразу вернется в Воздвиженку, и мы с ним. Я тогда не знал, что за объект такой, но со временем разобрался. Это был приводной радиомаяк аэродрома, с помощью которого самолеты возвращались на аэродром и заходили на посадку в облачную погоду и ночью. Манзовский аэродром был как бы филиалом большого воздвиженского аэродрома, служил ему запасным и принадлежал той же дивизии дальней авиации, в которой служил папа. Должность его была — заместитель по технической части командира отдельного радиотехнического дивизиона, а сокращенно «зампотех системы». Командиром дивизиона был майор (потом подполковник) Мальков, добродушный дядька, ничего не понимавший в радиотехнике и при словах «анодное напряжение» впадавший в тоску, которую немедленно заливал стаканом высококачественного технического спирта. В авиации вообще спирт не проблема, но для засекреченной — даже от своих же летчиков — радиолокационной техники отпускали спирт какой-то особой очистки. Поэтому распоряжавшиеся им Мальков и папа пользовались в местных офицерских кругах несколько раздутым авторитетом. Я своими ушами слышал, как Мальков говорил какому-то майору: «Повезло мне с Марком. В анодах-пентодах этих рубит как зверь. И их нация же в основном непьющая, так что я ему спокойно спирт доверяю».

Прожили мы дней десять в пожарке, сначала одни в комнате, а потом на второй половине поселилась женщина с двумя девочками — тоже семья офицера. Только мы с ними познакомились и мама принялась утешать все время тихонько плакавшую женщину (а с ней и девочки хныкали) — папа объявил, что завтра сдача объекта и мы сразу уедем в Воздвиженку. Наверное, Остап Бендер в Старгороде не мечтал так о Рио-де-Жанейро, как мы в Манзовке мечтали о прекрасной Воздвиженке. И вот назавтра ближе к вечеру у пожарки остановился знакомый «виллис» и солдат-переводчик бережно вывел из него едва стоящего на ногах папу. Кое-как они взгромоздились на крыльцо и добрели до железной койки. Папа как был в фуражке и сапогах — так и рухнул на койку и тут же захрапел. Мама стала его расталкивать и спрашивать: объект-то сдали или нет?

Папа только что-то пробормотал, а солдат говорит: «Понятное дело, с оценкой отлично сдали — а то чего бы товарищ капитан с товарищами майорами стали отмечать?» Тогда мама сняла с папы фуражку, а сапоги помог солдат стащить. Часа через три папа проснулся, увидел мамино лицо, потом на меня посмотрел — и очень расстроился. Стал шепотом что-то объяснять, но мама перебила его: «В Воздвиженку завтра едем?» — «Едем, едем!» — обрадованно закивал папа. И наутро мы уехали в Воздвиженку обетованную.

Добирались до нее часа четыре по грунтовой дороге. Переводчик остался в своей части в Манзовке, да и необходимость в нем отпала: после отмечания сдачи объекта у папы прорезался голос, правда хриплый.

Тут надо бы сказать пару слов о «виллисе». Это был такой открытый вездеход типа «лендровера». Их поставляли американцы по ленд-лизу, а когда война с японцами закончилась, штук двадцать «виллисов» и «доджей» так и остались в Воздвиженке нераспакованными в огромных деревянных ящиках. Они хранились под брезентом и охранялись специальным часовым. Время от времени доставали новенькую машину из ящика, рисовали на ней те же номера, что были на старой и разбитой — и газу! Это считалось большим секретом, потому что нераспакованные машины нигде не состояли на учете, но высшее начальство в штабе армии и в штабе дальней авиации в Москве только делало вид, что не знает. Иногда оттуда привозили на самолете старый раздолбанный вездеход какого-нибудь генерала и меняли на новый из ящика. Перед отправкой по назначению комдив лично просил папу как бывшего офицера-автомобилиста обкатать машину. Командиру дивизионного автобата он почему-то этого не доверял. Папа брал новенький «виллис» или «додж» на пару дней и катал нас с мамой на реку Суйфун или еще куда-нибудь по окрестностям.

А окрестности были не слишком уж живописными. Кругом степь с рощицами, холмами и оврагами. Километрах в тридцати — гряда невысоких сопок, которые весной покрывались ярко-розовым багульником. Нас предупреждали, что в его зарослях не стоит долго оставаться — задурманит. В часе ходьбы от нашего городка была маленькая речка, которую мы летом переходили вброд. На берегу разводили костер, куда подбрасывали патроны со стрельбища (его проходили по дороге), а иногда и штуки посерьезнее. Как никого не покалечило — до сих пор удивляюсь. Мальчишки постарше ловили в этой речке раков, которых варили тут же на костре. Мне, как богатенькому офицерскому сынку (ребята в основном были из семей сержантов-сверхсрочников или одиноких женщин — поварих, уборщиц), поручалось приносить из дому соль, перец горошком и лавровый лист. Я и буханку черного хлеба тихонько прихватывал — уж очень мне хотелось быть своим в компании этих ребят.

Река Суйфун протекала значительно дальше, пешком туда было не добраться, а велосипедов почти ни у кого не было. Только в последний год нашей воздвиженской жизни мне купили «Орленка», а моей сверстнице Марине, дочке нашего приятеля доктора Шапиро, — «Ласточку» с разноцветной сеткой на заднем колесе. Но вместе мы избегали кататься — боялись, что ребята будут дразнить и насмехаться, а то и что похуже. Кроме того, мы с ней — единственные еврейские дети в городке — интуитивно чувствовали, что не нужно нам гулять или идти из школы вместе на виду у всех, хотя никогда не говорили об этом. Вот дома у нас или у них мы с удовольствием вместе делали уроки, читали, смотрели диафильмы и предавались другим невинным удовольствиям. Спустя много лет доктор Шапиро, к тому времени демобилизовавшийся из армии и преподававший в мединституте где-то в Сибири, заходил к нам в Ленинграде в гости и рассказывал, что Мариночка учится на врача в том же институте, где он работает.

Поселили нас сначала в домике типа КЩ — каркаснощитовой, хотя многие расшифровывали эту аббревиатуру как «каркасно-щелевой». Домик был из трех комнаток с прихожей-тамбуром — и все, ни кухни, ни туалета. Две комнатки были наши, а в третью все время подселяли на несколько дней командированных офицеров, которым не хватило места в гарнизонной гостинице. Маме с папой это очень не нравилось, но на все папины представления по этому поводу начальник КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть) отвечал, что мы же в этом домике временно, вот-вот нам дадут квартиру. Это «вот-вот» продлилось года полтора.

В тамбуре домика стояла чугунная печка с двумя конфорками и круглой железной трубой, выведенной через отверстие в крыше. И крыша эта, и стены домика состояли из темно-серых шиферных плиток. Щели были действительно знатные, и продувало наш КЩ насквозь, пока папа не привез огромные списанные брезентовые чехлы от самолетов. Их разрезали на полотнища и обтянули ими стенки — вот тогда дуть стало поменьше. Для пользования туалетом имелось две возможности: бегом метров сто до соседнего жилого барака, где были теплые туалеты, либо метров двадцать до будки-«скворечника» — естественно, неотапливаемой. Последний вариант зимой был не только крайне неудобен, но и просто опасен. И стометровку по морозу бегать было ой как неохота, приходилось пользоваться… Ну да ладно, лучше я расскажу про воздвиженские зимы и вообще про тамошний климат.

Климат этот на школьных уроках географии называют резко континентальным. Летом жарко и сухо, зимой очень холодно. В январе-феврале морозы обычно стояли в районе тридцати, но доходило и до тридцати пяти, и даже — хотя нечасто — до сорока. Нас, младших школьников, освобождали от занятий начиная с минус тридцати, а ребята в шестом и седьмом классах должны были ходить в школу при любом морозе. Надо сказать, что тридцатиградусный мороз переносился в Воздвиженке легче, чем двадцатиградусный в Ленинграде — благодаря очень сухому воздуху и безветрию. Снега выпадало немного, и в разгар зимы пригорки кое-где бывали почти голыми, виднелась черная земля и пожелтелая трава. Между прочим, когда в тридцатые годы выбирали место для аэродрома, эти климатические особенности принимались во внимание. А то ведь одно из проклятий службы на аэродроме — это необходимость постоянно чистить его зимой от снега.

Летом, как сказано, бывало тепло, а часто и просто жарко, в районе плюс тридцати. Выходцы с Украины, которых в Приморье было очень много (целые села вокруг Воздвиженки гутарили на украинском или на суржике), рассказывали, что дальневосточное лето похоже на южноукраинское.