Контроль над вооружением

Контроль над вооружением

Несколько недель после того, как была сброшена атомная бомба, Эйнштейн был необычно молчалив. Он спроваживал репортеров, стучавшихся в двери его дома на озере Саранак, он даже отказался дать оценку происходящему, когда ему позвонил Артур Хейз Сульцбергер, издатель The New York Times, живший тем летом с ним по соседству¹.

В середине сентября, когда прошло уже больше месяца, Эйнштейн, собираясь покинуть снятый на лето дом, согласился обсудить этот вопрос с появившемся у него репортером новостного агентства. Он подчеркнул, что бомба только подталкивает его к еще более активной поддержке идеи мирового федерализма[94]. “Спасение цивилизации и всего рода человеческого возможно только путем создания мирового правительства, – сказал он. – До тех пор пока суверенные государства имеют вооруженные силы и военные секреты, новые мировые войны неизбежны”².

Как и в науке, в мировой политике Эйнштейн искал единый набор принципов, способных создать порядок из анархии. Система, основанная на суверенных государствах с их собственными армиями, соревнованием идеологий и несовместимыми национальными интересами, с неизбежностью будет порождать новые войны. Поэтому мировое правительство он считал разумной идеей, а не прекраснодушием, скорее чем-то утилитарным, чем наивной мечтой.

Во время войны Эйнштейн был осмотрителен. Он был беженцем в государстве, использующем военную мощь скорее ради благородного дела, а не в сугубо националистических интересах. Но конец войны и взрывы атомных бомб все изменили. Мощь наступательного оружия все увеличивалась, а следовательно, все больше ощущалась необходимость создания структуры, обеспечивающей безопасность в мире. Для Эйнштейна опять пришло время откровенно говорить о политике.

Ему оставалось жить десять лет. Все эти годы энтузиазм, с которым он пропагандировал единую структуру управления миром, соперничал разве что с желанием отыскать единую теорию поля, которая управляла бы всеми силами природы. Попытки найти решение этих, хотя и столь разных, задач была отражением его инстинктивного стремления к трансцендентальному порядку. Кроме того, сама постановка этих задач свидетельствовала о готовности Эйнштейна быть нонконформистом, бросать, оставаясь безмятежно спокойным, вызов господствующей точке зрения.

Через месяц после того, как бомбы были сброшены, группа ученых подписала обращение, настоятельно рекомендуя создать совет государств для контроля над атомным оружием. Эйнштейн откликнулся письмом Роберту Оппенгеймеру, под руководством которого добились успеха ученые в Лос-Аламосе. Настроение авторов заявления он одобряет, писал Эйнштейн, но относится критически к их “очевидно неадекватным” политическим рекомендациям, поскольку верховная власть по-прежнему остается в руках суверенных государств. “Сохранение мира немыслимо без реального управляющего органа, способного сформулировать и провести в жизнь закон, определяющий международные отношения людей”.

Оппенгеймер вежливо указал, что “заявления, которые вы приписываете мне, моими не являются”. Они были написаны другой группой ученых. Но он тем не менее оспаривал довод Эйнштейна о необходимости полноправного мирового правительства: “Начиная с Гражданской войны вся история этой страны показывает, насколько трудным может быть построение федеральной власти, когда есть явно выраженные различия ценностей, которые эти сообщества пытаются объединить”³. Так Оппенгеймер стал первым из большого числа послевоенных реалистов, которые не принимали всерьез с их точки зрения безосновательный идеализм Эйнштейна. Конечно, на возражения Оппенгеймера можно было бы ответить, что именно Гражданская война самым ужасным образом показала опасность не надежной федеральной власти, а существования на ее месте структуры, состоящей из обладающих армиями суверенных государств с разными ценностными приоритетами.

То, что представлял себе Эйнштейн, было мировым “правительством” или “властью”, обладающей монополией на военную силу. Он называл такую организацию “наднациональной”, предпочитая этот термин слову “интернациональная”, поскольку она должна была скорее быть выше входящих в нее государств-членов, а не выступать в роли посредника между суверенными государствами⁴. Эйнштейн чувствовал, что основанная в октябре 1945 года Организация Объединенных Наций его критерию не удовлетворяет.

В течение следующих нескольких месяцев в ряде статей и интервью Эйнштейн конкретизировал свои предложения. Наиболее важным оказался обмен писем с комментатором радиосети ABC Раймондом Грэмом Свингом. Эйнштейн пригласил Свинга приехать к нему в Принстон. В результате этого визита в ноябрьском номере за 1945 год журнала The Atlantic появилась статья Эйнштейна, называвшаяся “Атомная война или мир”⁵.

По мысли Эйнштейна, три великие державы, Соединенные штаты, Великобритания и СССР, должны совместно образовать новое мировое правительство, а затем пригласить остальные государства войти в него. Используя несколько туманное выражение, бывшее тогда в ходу при публичном обсуждении этой темы, он указывал, что Вашингтон должен передать “секрет бомбы” новой организации⁶. Он верил, что единственный истинно эффективный способ контроля над атомным оружием – монополия мирового правительства на военную силу.

В конце 1945 года уже вовсю шла холодная война. Америка и Британия вступили в конфликт с Россией, которая навязывала коммунистические режимы Польше и другим странам Восточной Европы, оккупированным Советской армией. Со своей стороны СССР рьяно стремился создать для себя зону безопасности и нервно реагировала на все, что представлялось ей попыткой вмешательства в ее внутренние дела. Поэтому советские лидеры не допускали возможности передачи части своего суверенитета всемирному правительству.

Эйнштейн стремился разъяснить, что мировое правительство, каким он его себе представляет, не должно пытаться установить везде либеральную демократию западного типа. Он был сторонником всемирного законодательного органа, избираемого прямым тайным голосованием жителей каждой из стран-участниц, а не назначаемого правителями государств. Однако “трем великим державам нет необходимости менять свой внутренний строй”, добавлял он, успокаивая СССР. “Членство в наднациональной системе безопасности не должно основываться на каких-либо произвольно отобранных демократических стандартах”.

Вопрос, на который Эйнштейн не мог дать четкого ответа, был таким: какими правами должно обладать мировое правительство, чтобы иметь возможность вмешиваться во внутренние дела государств? Оно должно иметь возможность “вмешаться, если в стране меньшинство подавляет большинство”, говорил он, приводя в пример Испанию. Однако в применении к СССР этот критерий претерпевал изменения. “Надо помнить, что у жителей России нет давней традиции политического воспитания, – пытался он дать этому рационалистическое объяснение. – В России изменения, приводящие к улучшению условий, должны были быть осуществлены меньшинством, поскольку большинство, способное их осуществить, отсутствовало”.

Усилия Эйнштейна, пытавшегося предотвратить будущие войны, были обусловлены не только его старым инстинктом пацифиста, но и, как признавался он сам, чувством вины за ту роль, которую он сыграл, способствуя запуску проекта создания атомной бомбы. Выступая на ужине, данном Нобелевским комитетом на Манхэттене в декабре, он заметил, что Альфред Нобель, изобретатель динамита, учредил премию, “чтобы искупить вину за создание самого в его время опасного взрывчатого вещества”. Он находится в сходной ситуации. “Сегодня физиков, принимающих участие в разработке самого страшного и опасного оружия всех времен, тревожит то же чувство ответственности, если не сказать, вины”, – отметил он⁷.

В мае 1946 года те же чувства побудили Эйнштейна сыграть самую знаменитую в его карьере роль публичного политика. Он стал председателем вновь созданного Чрезвычайного комитета ученых-атомщиков, который занимался контролем над атомными вооружениями и вопросами мирового федерализма. “Высвободившаяся энергия атома изменила все, за исключением нашего образа мыслей, – написал в том же месяце Эйнштейн в телеграмме, призывающей жертвовать деньги на Комитет, – и мы сползаем к беспримерной катастрофе”⁸.

Почти вся организационная работа выполнялась Лео Сциллардом – исполнительным директором Комитета. Но Эйнштейн, остававшийся на своем посту до конца 1948 года, произносил речи, председательствовал на собраниях и относился к своей роли вполне серьезно. “Наше поколение принесло в мир силу, вызвавшую самые коренные изменения с того времени, как доисторический человек начал использовать огонь, – говорил он. – Эта мощь, составляющая основу Вселенной, не может быть втиснута в устаревшие концепции узколобого национализма”⁹.

Администрация Трумэна предлагала разнообразные способы контроля над атомным оружием, но ни один из них, намеренно или нет, не заслужил одобрения Москвы. В результате борьба за наиболее разумный подход к этому вопросу быстро привела к политическому размежеванию.

С одной стороны были люди, прославлявшие успех Америки и Англии, которые выиграли гонку, разрабатывая атомное оружие. В бомбе они видели гарантию западным свободам и хотели сохранить то, что они считали “секретом”. По другую сторону были такие сторонники контроля над атомным оружием, как Эйнштейн. “Для Америки секрет атомной бомбы – то же самое, что до 1939 года линия Мажино для Франции, – сказал он Newsweek. – Он обеспечивает нам воображаемую безопасность и в этом смысле представляет большую угрозу”¹⁰.

Эйнштейн и его друзья понимали, что борьбу за общественное мнение надо вести не только в Вашингтоне, но и в сфере массмедиа. В 1946 году это привело к забавному (и показательному с точки зрения истории) конфликту: у них возник конфликт с Луисом Бартом Майером и избранным кругом серьезных голливудских кинопродюсеров.

Все началось с того, что сценарист Metro-Goldwyn-Mayer по имени Сэм Маркс начал выяснять, может ли он приехать в Принстон, чтобы уговорить Эйнштейна принять участие в художественно-документальном фильме, посвященном созданию бомбы. В ответ Эйнштейн сообщил, что никакого желания помогать у него нет. А несколькими неделями позже Эйнштейн получил взволнованное письмо от одного из официальных лиц, связанных с Ассоциацией ученых Манхэттенского проекта, где говорилось, что фильм, похоже, получается с явным уклоном в сторону военных. Он прославляет бомбу как оружие, обеспечивающее безопасность Америки. “Я знаю, вы не позволите использовать ваше имя в картине, неправильно интерпретирующей военные и политические последствия создания бомбы, – говорилось в письме. – Я надеюсь, что вы посчитаете возможным использовать ваше имя, если сценарий будет вами одобрен”¹¹.

На следующей неделе к Эйнштейну обсудить этот вопрос приехал Сциллард, и вскоре на него обрушилась озабоченность всего сообщества миролюбиво настроенных физиков. Итак, Эйнштейн прочел сценарий и согласился присоединиться к кампании по остановке производства фильма. “Подбор фактов столь явно вводит зрителя в заблуждение, что я не согласен как-либо с вами сотрудничать и не позволяю использовать мое имя”, – заявил он.

Кроме того, Эйнштейн отправил резкое письмо знаменитому магнату. В придачу к нападкам на картину он высказал претензии и к тону фильмов, выпущенных Майером раньше. “Хотя я не такой уж киноман, из содержания фильмов, выпущенных ранее вашей студией, я все равно знаю, что вы поймете мотивы, которыми я руководствовался, – написал он. – Я обнаружил, что весь фильм строится на точке зрения действующих военных и военных руководителей проекта, чье влияние не всегда направляло его в сторону, желательную с точки зрения человечности”¹².

Майер переслал письмо главному редактору фильма. Тот в ответ написал служебную записку, переправленную Майером Эйнштейну. В ней говорилось, что президент Трумэн “очень хотел, чтобы фильм был сделан”, лично прочел сценарий и утвердил его. Эта аргументация явно не была способна убедить Эйнштейна. Там же: “Как граждане Америки мы обязаны уважать точку зрения нашего правительства”. Это тоже был не лучший довод для Эйнштейна. Затем следовал еще менее убедительный аргумент: “Надо осознавать, что для нас потребность в правде, полной драматизма, столь же сильна, как у ученого – потребность в правде истинной”.

Записка заканчивалась обещанием, что поднятые научным сообществом вопросы морали будут должным образом освещены актером Томом Дрейком, исполняющим роль вымышленного молодого ученого. “Среди наших начинающих актеров мы выбрали того, кто наилучшим образом может олицетворять честность и душевные качества, – успокаивали авторы записки. – Вспомните хотя бы его игру в “Молодых годах””¹³.

Неудивительно, что мнение Эйнштейна не изменилось. Когда сценарист Сэм Маркс написал ему еще раз, умоляя изменить свою точку зрения и позволить вывести его в фильме, Эйнштейн жестко ответил: “Свою точку зрения я объяснил в письме мистеру Луису Майеру”. Маркс был настойчив. “По окончании фильма, – написал он в ответ, – аудитория больше всего будет симпатизировать именно молодому ученому”. А затем позднее в тот же день: “Вот новый, переделанный сценарий”¹⁴.

Конец нетрудно было предсказать. Новый сценарий удовлетворял ученых больше, а иммунитета к соблазну быть прославленными на большом экране у них не было. Сциллард послал Эйнштейну телеграмму, где говорилось: “Получил новый сценарий от MGM и сообщил им, что у меня нет возражений против использования моего имени”. Эйнштейн сдался. На обороте телеграммы он написал по-английски: “Согласен с использованием моего имени на основе нового сценария”. Он потребовал только изменить сцену, изображающую визит Сцилларда к нему на Лонг-Айленд в 1939 году. В сценарии говорилось, что до этого он не встречался с Рузвельтом, а это было не так¹⁵.

Фильм, называвшийся “Начало или конец”, вышел в феврале 1947 года. Рецензии были положительными. “Серьезный, талантливый рассказ о создании и развертывании атомного оружия, – написал в The New York Times Босли Краузер. – Фильм абсолютно свободен от пропаганды”. Эйнштейна играл характерный актер по имени Людвиг Штоссель. В фильме “Касабланка” он сыграл небольшую роль немецкого еврея, пытающегося попасть в Америку. Впоследствии Штоссель какое-то время был популярен. Он участвовал в рекламе вина компании Swiss Colony и произносил ключевую фразу: “Это я, старичок-винодел”¹⁶.

В конце 1940-х годов благодаря деятельности Эйнштейна, связанной с контролем над атомным оружием и его поддержкой мирового правительства, за ним закрепилась слава наивного, чудаковатого человека. Может, он и был несколько не от мира сего, по крайней мере с виду, но правильно ли было объявлять его наивным?

Так думали многие сотрудники администрации Трумэна, даже те, кто занимался контролем над вооружениями. Уильям Голден тому пример. Этот сотрудник Комиссии по атомной энергии, готовивший доклад госсекретарю Джорджу Маршаллу, приехал в Принстон для консультации с Эйнштейном. Вашингтону необходимо принять дополнительные меры, чтобы заручиться поддержкой Москвы в вопросе контроля над вооружением, утверждал Эйнштейн. Голдену казалось, что Эйнштейн говорит “с почти ребяческой надеждой на спасение, и, как кажется, он не продумал в деталях свой способ решения вопроса”. Он сообщил Маршаллу: “Было удивительно, хотя, наверное, удивляться не стоит, что вне своей математики в вопросах внешней политики он представляется наивным. Человек, популяризирующий идею четырех измерений, может думать только в двух из них, когда речь идет о мировом правительстве”¹⁷.

Что касается наивности Эйнштейна, ее нельзя списать на его добродушное отношение к человеческой природе. Если человек первую половину ХХ века прожил в Германии, вероятность этого очень мала. Когда знаменитый фотограф Филипп Халсман, которому Эйнштейн помог бежать из нацистской Германии, спросил у него, установится ли когда-нибудь на Земле прочный мир, Эйнштейн ответил: “Нет, до тех пор пока есть человек, будут и войны”. Именно в этот момент Халсман щелкнул затвором и запечатлел на своем знаменитом портрете печальные проницательные глаза Эйнштейна (он воспроизведен на с. 600)¹⁸.

Эйнштейн выступал за полномочный во всем мире источник власти, и основывался он не на слащавых сантиментах, а на реалистичной оценке человеческой природы. “Если идея мирового правительства утопична, – сказал он в 1948 году, – остается только один реалистичный взгляд на наше будущее – полное уничтожение человека человеком”¹⁹.

Теперь, как бывало и в тех случаях, когда Эйнштейн одерживал победы при решении научных задач, он отошел от устоявшихся положений, рассматриваемых остальными как неопровержимая истина. Национальный суверенитет и военная автономия веками были основами мирового порядка, точно так же как абсолютное время и абсолютное пространство были основами порядка космического. Отстаивать необходимость отказа от этих основ – такая радикальная идея могла прийти в голову только мыслителю-нонконформисту. И эта идея, как и многие другие идеи Эйнштейна, казавшиеся столь радикальными поначалу, будучи принятой, могла оказаться не столь уж кардинальной.

Мировой федерализм, отстаиваемый Эйнштейном, а по сути и многими другими трезвыми и авторитетными мировыми лидерами, во времена американской монополии на атомное оружие представляется не столь уж неправдоподобным. Такая идея казалась наивной, поскольку высказывалась без учета того, что для ее осуществления необходимо множество взаимных уступок. Физики не привыкли приукрашивать свои уравнения или идти на компромисс ради того, чтобы их результаты были признаны. И именно поэтому хороших политиков из них не получается.

В конце 1940-х годов, когда Эйнштейну стало ясно, что усилия по контролю над ядерным оружием не принесли результата, у него спросили, что из себя будет представлять новая война. “Я не знаю, чем будут воевать в Третьей мировой войне, – ответил он, – но могу сказать, что в Четвертой будут использовать камни”²⁰.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.