ЭПИЛОГ 1837-1937

ЭПИЛОГ 1837-1937

А вокруг уже поднималось «племя младое, незнакомое…» Над раскрытым гробом Пушкина Россия услышала голос нового гениального лирика Лермонтова, словно продолжавшего заветы погибшего поэта в своих разящих стихах и в смелом вызове палачам «свободы, гения и славы». Телу Пушкина пришел поклониться студент-филолог Петербургского университета Иван Тургенев. «Пушкин был в ту эпоху для меня как и для многих моих сверстников, чем-то вроде полубога», вспоминал он впоследствии. Маленький чиновник департамента внешней торговли И. А. Гончаров, услышав на службе о смерти поэта, вышел из канцелярии и разрыдался: «Я не мог понять, чтоб тот, пред кем я склонял мысленно колена, лежал бездыханным…». Сын московского штаб-лекаря Достоевского, пятнадцатилетний Федор, не переставал повторять, что, если бы в семье не было траура по матери, он просил бы позволения у отца носить траур по Пушкину. В далеком Мюнхене молодой служащий русского посольства Тютчев, чьи стихи Пушкин перед смертью успел напечатать в своем «Современнике», писал свое знаменитое обращение к убитому поэту: «Тебя, как первую любовь, — России сердце не забудет…» Другой начинающий лирик, также уже представленный в стихотворном отделе пушкинского «Современника», воронежский песенник Кольцов, замечательно выразил в двух словах впечатление русских поэтов от постигшей их утраты: «Прострелено солнце!..»

Мысль и слово Пушкина уже владели целым литературным поколением и невидимо формировали его. Через десять-пятнадцать лет эти юноши и подростки выступят могучими строителями великой русской реалистической литературы, воспринимающей у Пушкина глубокую правду его живописи, безошибочную верность его рисунка, неотразимую подлинность образов, высокую социальную чуткость замыслов, широту и смелость композиций.

Представители старшего поколения уже утверждали эту великую «пушкинскую» традицию русской литературы. Гоголь в сороковые годы продолжает свою работу над замыслом, подаренным ему Пушкиным, — над «Мертвыми душами». Белинский, уже оцененный редактором «Современника» и намеченный им в сотрудники своего журнала, дает первую полную и цельную монографию о творчестве Пушкина; ряд положений этой замечательной книги ляжет в основу всей позднейшей критической мысли о поэте и отразится на отзывах о нем крупнейших представителей демократической критики шестидесятых годов — Чернышевского и Добролюбова. «Он был первым поэтом, — писал Чернышевский, — который стал в глазах всей русской публики на то высокое место, какое должен занимать в своей стране великий писатель».

Белинским вдохновляется и критик другого лагеря — славянофилов, или «почвенников», — Аполлон Григорьев, автор формулы «Пушкин — наше все», впервые выдвинувший в русской критике вопрос о значении пушкинской прозы и категорически провозгласивший в 1861 году мировое значение пушкинского творчества: «И вот вслед за ними [Карамзиным и Жуковским] явился «поэт», явилась великая творческая сила, равная по задаткам всему, что в мире являлась не только великого, но даже величайшего: Гомеру, Данту, Шекспиру, — явился Пушкин».

Критик выдвигает «значение Пушкина, как нашего величайшего народного поэта, величайшего представителя нашей народной физиономии».

Русский реалистический роман, утвердивший мировое значение русской литературы, восходил своими основными художественными методами к «Онегину», «Пиковой даме», «Капитанской дочке». Тургенев, высоко ценя глубокую психологическую правдивость романических героев Пушкина, даст в своем творчестве ряд самобытных вариаций типа умного и культурного русского человека, обреченного эпохой на бездействие и прозябание. Незадолго до смерти в речи 1880 года он произнес хвалу «великолепному русскому художнику», свойства поэзии которого «совпадают со свойствами, сущностью нашего народа: он дал окончательную обработку нашему языку, который теперь, по своему богатству, силе, логике и красоте формы, признается даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого; он отозвался типическими образцами, бессмертными звуками на все веяния русской жизни».

Глубокое своеобразие мысли и художественной системы Толстого не освободило его от воспитательного воздействия Пушкина. Толстой вдохновляется «Цыганами» в своей кавказской повести «Казаки», а в «Войне и мире» принимает композиционный закон «Капитанской дочки»: перерастание семейной хроники в историческую трагедию эпохи. В поисках повествовательного зачина он выбирает образцом для «Анны Карениной» начало одного из прозаических отрывков к «Египетским ночам», а в стихотворении Пушкина «Когда для смертного…» ощущает тему, близкую к своим драмам совести и случаям внутреннего перерождения и роста личности.

В первой же своей повести — в «Бедных людях» — Достоевский устами Макара Девушкина указывает, как на образец, на «Станционного смотрителя», где так живо отражена подлинная жизнь и действительные человеческие страдания. В этой повести Пушкина Достоевский нашел ключ для целой вереницы своих героев от Макара Девушкина до капитана Мочалки. Образы Сальери (проблема «гения и злодейства») и Германа отражаются на идейной структуре Раскольникова, тема «Скупого рыцаря» разрабатывается в «Подростке», в «Идиоте» господствует мотив «Рыцаря бедного», который сближается здесь с Дон-Кихотом, а некоторые персонажи последних романов Достоевского восходят к тому пушкинскому летописцу, о котором, по слову самого романиста, «можно написать целую книгу».

Гончаров навсегда запомнил появление Пушкина в аудитории Московского университета (будущий автор «Обломова» был в то время студентом словесного факультета): «Когда он вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий. Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование». Пушкин вошел в аудиторию, когда Давыдов заканчивал лекцию о «Слове о полку Игореве», в присутствии другого профессора — Каченовского. Завязался спор о гениальной поэме. Гончаров запомнил, что «Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса». В своем собственном творчестве, в своих больших романах о русской жизни студент-словесник, слышавший Пушкина, замечательно воспринял прозрачность и точность его рисунка, отражающего с зеркальной отчетливостью картины природы, быта, черты современных характеров.

Блестящий мастер публицистической и мемуарной прозы, Герцен высоко ценил Пушкина и с подлинной зоркостью включил оценку его личности и деятельности в свою книгу «О развитии революционных идей в России». Он отметил здоровый и полнокровный реализм Пушкина, полное отсутствие в нем модного в эпоху романтизма «абстрактного христианского спиритуализма», безысходный трагизм великого поэта в условиях николаевского времени, когда «ужасная, черная судьба» выпадала на долю всякого, кто смел «поднять голову выше уровня, начертанного императорским скипетром».

Великий русский сатирик Салтыков — кстати сказать, воспитанник лицея, где установился культ Пушкина, — высказывался о нем в 1882 году, как о «величайшем из русских художников». Поэт, вероятно, был близок ему как первый создатель в русской поэзии политического обличения. Пушкин, беспощадно хлеставший «Ювеналовым бичом» царей и министров, подвергавший их мучительной «казни стыдом», писавший Вяземскому: «куда не досягает меч законов, туда достает бич сатиры», является несомненным родоначальником последующих классиков этого жанра. А эпиграммы на Александра I и Аракчеева, беспощадная характеристика «Тартюфа в юбке и короне» Екатерины II и «увенчанного злодея» Павла I словно возвещают знаменитые маски Эраста Грустилова, Угрюм-Бурчеева, Амалии Штокфирш или «гатчинского истопника Негодяева». Салтыков, как памфлетист Романовых, продолжает путь, начатый Пушкиным.

Школа поэта неизменно ощущается у великих представителей русского художественного слова второй половины XIX века. Ближайший наследник основоположников русского романа Чехов считал, что «Тамань» Лермонтова и «Капитанская дочка» прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной прозой». И в своих прозрачных рассказах-элегиях он замечательно показал, как русская проза, насыщенная насквозь лирическим восприятием мира, может звучать пушкинским стихом, не обращаясь к искусственным приемам метрики и оставаясь до конца художественной прозой.

Младшее поколение поэтов, выступившее еще в сороковые годы, ставит своей прямой задачей творчески длить традиции Пушкина. «Серебряный век» русской поэзии живет его отраженным светом. Майков обращается к нему, как к одному из образов «всемирного Пантеона», Фет склоняется перед «бронзовым ликом», чьи черты как бы рассеивают «старый стыд» окружавшего его быта, Полонский отмечает высшую чуткость поэта, гениально воссоздавшего

Песню Грузии печальной,

Бред цыганки кочевой…

В другом жанре — исторические трагедии Островского и Алексея Толстого воскрешают традиции «Бориса Годунова». А лучший биографический портрет Пушкина дает Некрасов в своих «Русских женщинах».

Следующее поэтическое поколение — на рубеже двух столетий — уже не только учится у Пушкина, но углубленно изучает его. Брюсов, как поэт, дал ряд творческих вариаций на темы «Египетских ночей», «Медного всадника», набросков комедии об «Игроке». Он был редактором первого советского собрания сочинений Пушкина, дал ряд статей о поэте, среди которых особенно ценны его стиховедческие этюды; крупный интерес представляют его изучения политических воззрений великого поэта. Особенно ценен ответ Брюсова на раздавшиеся обвинения, якобы в своих статьях он стремится «выставить Пушкина революционером и почти коммунистом»: «Считаю все такие обвинения глубоко ошибочными. Представлять Пушкина «коммунистом», конечно, нелепо, но что Пушкин был революционер, что его общественно-политические взгляды были революционные как в юности, так и в зрелую пору жизни и в самые ее последние годы, — это мое решительное убеждение. Притом я настаиваю, что революционером Пушкин был не только бессознательно, в глубинах своего творческого миропонимания…, но и сознательно, в своих логически обдуманных суждениях». Это глубоко верное истолкование, высказанное Брюсовым еще в 1923 году, незыблемо сохраняет свою истинность, несмотря на ряд позднейших попыток дать противоположные оценки великого поэта.

Вариации на темы Пушкина дал и другой крупнейший представитель поэзии символистов — Блок. Комментатор лицейских стихов, впервые обогативший этот жанр изучением поэтического стиля, автор «Снежной маски» разработал мотивы «Медного всадника» («В руке протянутой Петра — Запляшет факельное пламя…»), а несколько позже и «Каменного гостя» в своих «Шагах командора». В этом небольшом стихотворении Блок замечательно вскрывает глубокий трагизм темы о «Дон-Жуане», обращая нас к таким же напряженным ее трактовкам у Моцарта и Пушкина. К последнему периоду жизни Блока относятся ямбы его «Возмездия» — поэмы, наиболее близкой к классической традиции, речь о Пушкине в восемьдесят четвертую годовщину смерти поэта и строфы, посвященные Пушкинскому дому. В этом последнем стихотворении Блока образ Пушкина дан как великий стимул бодрости духа и новых устремлений русской поэтической культуры.

Первый классик пролетарской литературы, Горький рассказал нам о впечатлении от своего раннего знакомства с Пушкиным: «Полнозвучные строки стихов запоминались удивительно легко, украшая празднично все, о чем говорили они; это делало меня счастливым, жизнь мою легкой и приятной, стихи звучали, как благовест новой жизни». Пушкин, по словам Горького, «выходит из рамок классовой психики: уже в юности своей он почувствовал тесноту и духоту дворянских традиций, понял интеллектуальную нищету своего класса, его культурную слабость и отразил все это, всю жизнь дворянства, все его пороки и слабости с поразительной верностью. В примере Пушкина мы имеем писателя, который, будучи переполнен впечатлениями бытия, стремился отразить их в стихе и прозе с наибольшей правдивостью, с наибольшим реализмом, чего и достигал с гениальным умением».

Пушкиным отмечена веха в развитии крупнейшего представителя советской поэзии Маяковского. Бунтовавший в молодости против классических авторитетов, он на диспуте в Малом театре 26 мая 1924 года говорил об «обаянии» письма Онегина: «Конечно, мы будем сотни раз возвращаться к таким художественным произведениям, и даже в тот момент, когда смерть будет накладывать нам петлю на шею. Тысячи раз учиться этим максимально добросовестным творческим приемам, которые дают бесконечное удовлетворение и верную формулировку взятой, диктуемой, чувствуемой мысли». И в широко известном «Юбилейном» звучит его глубоко искреннее признание: «Может, я один действительно жалею, — Что сегодня нету вас в живых…»

Другой рано ушедший советский поэт, Эдуард Багрицкий, создал цикл стихов о Пушкине («Когда в крылатке, смуглый и кудлатый…», «Горячий месяц тлеет на востоке…», «И Пушкин падает…»). Голос целого поколения, рожденного для гроз и бурь, слышится в его страстных ямбах, словно выкованных на пушкинской наковальне:

Я мстил за Пушкина под Перекопом,

Я Пушкина через Урал пронес,

Я с Пушкиным шатался по окопам,

Покрытый вшами, голоден и бос.

И сердце колотилось безотчетно,

В глазах светлело, ветер налетал,

И в плеске пуль, сквозь голос пулеметный,

Я вдохновенно Пушкина читал…

Это господство бессмертных и прекрасных традиций Пушкина в поэзии всех народностей Советского Союза с исключительной силой сказалось в столетнюю годовщину смерти поэта. По слову передовой статьи «Правды» от 17 декабря 1935 года, «Великая пролетарская революция впервые по-настоящему создает Пушкину подлинную народную славу национального русского поэта, славу великого поэта народов Советской страны». Журналы и газеты всех республик Союза на разнообразнейших языках печатали строфы «Памятника» о близости поэта ко всем народам его родины. «Я о тебе пою, родник моих — Простонародных песнопений, Пушкин», возглашает в своей песне азербайджанский ашуг Авак:

Ты прав, певец… Она пришла, пришла

Заря пленительного счастья, Пушкин.

О, если бы найти из склепа дверцу, —

Ты смог бы вмиг пожаром ласк согреться,

В дожде цветов великий Сталин сам

Тебя за всех прижал бы к сердцу, Пушкин.

Только через сто лет после смерти поэта образ его встал перед нами во весь свой исполинский рост, раскрывая в гениальном лирике могучего выразителя передовой мысли Европы и России, преемника великих гуманистов Возрождения и «отцов революции» — мыслителей эпохи Просвещения. Таков смысл глубокого и мудрого определения Горького: «Пушкин для русской литературы такая же величина, как Леонардо для европейского искусства».

Короткая и трагическая жизнь Пушкина отметила еще невиданный перевал в истории мысли и слова его родины. По-новому зазвучал русский язык, не знавший у предшественников Пушкина такого сочетания воздушности и энергии, напевности и мощи. Небывалой гибкости и силы достиг русский стих, получивший под его пером высшую выразительность и стройность в обширнейшем репертуаре новых лирических жанров и строф. Впервые в России поэзия стала политической трибуной, грозящей «неправедной власти» и ограждающей своим огненным словом бесправных и «падших». Живой и впечатлительный ко всем проявлениям современности, поэт оставил в своих записях картину целого общества, приведенного в движение идеями французской революции и непримиримо разъединенного декабрьским вихрем. Как художник-мыслитель он искал в прошлом истоков протекавшей на его глазах политической драмы и не переставал развертывать на страницах своих произведений предания русского былого в его победоносной борьбе и героических образах. Но как подлинно великий поэт он отстаивал в истории те ценности будущего, за которые борются народные массы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.