Страх

Страх

Был ли сам Шопенгауэр сострадательным? Как можно определить его характер? Он был незлым человеком. В юности у него были друзья, в старости — верные поклонники, которых он ценил. Он сострадал нищим, убогим и гонимым, помогал неимущим университетским товарищам, обеспечил берлинскую возлюбленную, которая причинила ему много страданий, пытался упокоить старость сестры. Но вместе с тем он не терпел возражений, был вспыльчив, задирист и даже мстителен, легко ссорился и с трудом мирился.

Он страшился ответственности. С годами, после долгих лет забвения в нем развилось тщеславие. С юности он не терпел философских соперников, особенно доставалось, как мы видели, Гегелю, Фихте и даже Шеллингу, с которым он во многих пунктах был согласен. Во втором томе своего главного труда он изображал мир адом, в котором каждый — дьявол для другого. В этом мире господствуют безграничный эгоизм и безмерное зло. Свободе в нем нет места.

Он резко критиковал рабовладение в Америке и ужасающие условия труда на ткацких фабриках и заводах Германии, где рабочий день длился от десяти до четырнадцати часов. Речь шла о судьбе миллионов и миллионов людей. Но когда в революционные дни 1848 года эти несчастные поднялись на борьбу за жизнь, Шопенгауэр не жалел красок, выражая свое негодование строительством баррикад и вооруженными выступлениями: он трепетал от страха за свое имущество.

Уже в конце 1847 года стал очевиден надвигающийся кризис. А в мартовские дни 1848 года по всей Германии начались беспорядки. Возмущение было всеобщим. Среди рабочих и ремесленников распространялись социалистические и коммунистические идеи. Правда, полицейское управление утверждало, что в таком богатом и цветущем городе, как Франкфурт, нет недовольных пролетариев, о бедных хорошо заботятся, горожане удовлетворены и хранят верность городской конституции 1816 года.

Но мартовские дни показали, что дело обстоит иначе. Требования, звучащие по всей Германии, были актуальны и для Франкфурта: свобода прессы, свобода собраний, ограничение власти правящего сената, расширение прав «буржуазных коллегий», эмансипация евреев, суд присяжных. Как грибы, вырастали различные союзы. «Понедельничный кружок» превратился в «Гражданский союз», «Гимнастическое общество» — в «Рабочий союз». Хоровой кружок надел красно-черно-желтые фуражки — символ единой Германии. Состоялся Конгресс ремесленников, на котором бушевали подмастерья, а мастера протестовали против капиталистических «французских свобод» и требовали нормирования труда по цеховым правилам. В мае 1848 года возникла радикальная «Франкфуртская рабочая газета», редакция которой присягнула бороться против либерального «денежного мешка».

В начале апреля в соседнем Оффенбахе состоялся Всеобщий съезд немецких рабочих союзов, принявший резолюцию, которая вызвала во Франкфурте большое волнение. В ней утверждалось, что рабочие никакие не коммунисты, они не хотят войны против богатых и собственности, но требуют занятости и достойной оплаты их тяжкого труда, личной свободы, свободы печати и равных прав; кроме того, они желали мира. Воодушевленные этими событиями, депутаты Франкфуртского рабочего союза направились со своими требованиями к власть предержащим. Они аттестовали себя как лучших, честнейших, вернейших и нравственных членов народа. Они выступили с угрозами против разрушительных махинаций князей, денежной аристократии и буржуазии, которых величали врагами народа.

Волнения охватили всю Германию. Возникли беспорядки в Бадене, Вюртемберге, Саксонии, Баварии и других государствах. Не устояла и Пруссия — самое большое немецкое королевство. В Рейнской области и в Берлине состоялись массовые выступления. В мае 1848 года открылось Прусское национальное собрание, объявившее весьма консервативный проект прусской конституции, спровоцировавший массовые выступления. Поднялось и крестьянство, требовавшее отмены феодальных тягот. Между тем во Франкфурте с 18 мая 1848 года в церкви Святого Павла начал заседать первый свободно избранный общенациональный немецкий парламент, который обсуждал принципы человеческих прав, объявив о работе над проектом конституции. На фасаде красовался лозунг: «Величие родины / Счастье страны, / О, сотвори их, / О, верни их народу!»

Артура все это крайне беспокоило. Он жаловался в письме своему почитателю Ю. Фрауэнштедту, что порядка нет, доходы сократились, книжное дело идет к упадку, все распустили паруса и готовятся к штурму. Когда парламент избрал австрийского эрцгерцога Иоганна, слывшего либералом, временным государственным правителем, Шопенгауэр вздохнул с облегчением: может быть, снова вернется порядок. Самое плохое, писал он Фрауэнштедту в июле, что эти четыре месяца прошли в ужасных духовных страданиях, страхе и заботах: вся собственность, все законное достояние оказались под угрозой. В его возрасте это тяжело пережить.

Неприятие Шопенгауэром революционных событий было весьма неоднозначным по мотивам и способам выражения. Не раз он холодел от страха за свое имущество, которое позволяло ему жить ради философии. В «Английском дворе», гнезде консерваторов и конституционалистов, он стал объектом насмешек, величайшим «пожирателем демократии». Даже посещавшие ресторан его любимые офицеры-аристократы, в которых он видел спасителей общества, обращались с ним не слишком деликатно. Он то провозглашал тосты за спасителей отечества, например, «за доблестного фельдмаршала Виндишгреца», героя антинаполеоновской борьбы, то громогласно выражал желание даже не застрелить, но повесить радикального демократа Р. Блюма.

Во время сентябрьского территориального конфликта Пруссии с Данией из-за Шлезвига и Гольштейна франкфуртский парламент продемонстрировал полное бессилие, что подогрело недовольство и погасило надежды, зародившиеся в мартовские дни. 18 сентября 1848 года все это вылилось в восстание. Толпа штурмовала парламент. Улицы были перекрыты баррикадами, по городу шла стрельба. Были убиты два видных представителя контрреволюции — герцог Ф. Лихновский и генерал Г. Ауэрсвальд.

Шопенгауэр в эти грозные дни имел несчастье оказаться в центре противоборства. В полдень он увидел из окна, как вооруженная граблями, палками и некоторым количеством ружей толпа с красным знаменем заполонила мост, возле которого он жил, забаррикадировала телегой въезд в переулок и открыла стрельбу. Один рыжебородый человек в красном камзоле был особенно активен... Такие показания оставил в полиции Шопенгауэр как свидетель.

В одном из писем Фрауэнштедту Шопенгауэр сообщает красноречивую деталь: внезапно у его двери раздались голоса и выкрики, затем начали в дверь ломиться. Он решил было, что это — не «борцы за свободу, а — „суверенные канальи“» ломают двери. Служанка сообщила, однако, что это несколько австрийских военных. Он тотчас же открыл «верным друзьям»: в квартиру ворвались 20 «голубоштаных» богемцев, чтобы стрелять из его окна по восставшим. Но вскоре они решили, что лучше пойти в соседний дом. Офицер на первом этаже наблюдал «подонков на баррикаде»; для удобства наблюдений Шопенгауэр послал ему свой оперный бинокль.

Ярость Шопенгауэра была направлена прежде всего против интеллектуальных болтунов. В той мере, в какой его отвращение имело философские основания, оно адресовалось спесивым «спасителям мира», «гнусному оптимистическому мышлению». Для него эти «суверенные канальи» — обманутая свора, которая верит, что в ее нищете виновны государственные учреждения и что все переменится к лучшему, если разрушить существующее государство и на его месте насадить другое. Шопенгауэр считал это левым гегельянством, приспособленным для народа. Государство вовсе не механизм прогресса; для того, чтобы достичь этой цели, потребуется его непременное обожествление. Он защищал авторитарное государство, вместе с тем указывая на опасность, как сказали бы сегодня, «тоталитаризма».

В его трудах государству отводится роль защитника отдельных лиц друг от друга, а страны — от внешних врагов. «Некоторые немецкие философских дел мастера нашей продажной эпохи, — пишет он, — хотели бы превратить его в морально-педагогическое учреждение, причем проглядывает задняя иезуитская цель — упразднить личную свободу и индивидуальное развитие отдельного человека, превратив его в простое колесо китайской государственной и религиозной машины. Но это тот самый путь, по которому во время оно пришли к инквизициям, аутодафе и религиозным войнам...» (132. S. 231).

Предвосхищение обожествления государства виделось ему в облике «черни» (это были рабочие, подмастерья и крестьяне из соседних деревень), сражавшейся на баррикадах; их духовных лидеров он определял как «топорных» материалистов. Он считал иллюзией, что удовлетворение материальных потребностей может способствовать выходу из нищеты человеческого существования; он называл подобных пророков недоучившимися студентами, точнее, «младогегельянцами», опустившимися до абсолютно физических взглядов, которые можно обозначить как бесовство. Великие слова!

Но у Шопенгауэра, к сожалению, нельзя найти объяснения причин той социальной болезни, которая тогда и позже, в XX веке, поразила не только Германию, но также Россию и многие другие страны. Революция — не заговор и не результат пропаганды. Она происходит стихийно, но ее порождают глубокие внутренние противоречия. Если для нее нет исторической почвы и нет социальных групп, способных к действию, сколько ни зови — на баррикады никто не пойдет; а пойдут в баню, в пивную, сядут к телевизорам.

В философии сострадания у Шопенгауэра нельзя найти симпатии или оправдание революции, ее мотивов, однако в ней имеются признаки понимания ее социальных и политических причин. Тем не менее в дни революции сердце рантье Шопенгауэра сжималось от страха за свои деньги. Три года спустя он совершил великий жест сострадания: в 1852 году составил завещание, в котором передал свое состояние фонду поддержки солдат-ветеранов и семьям погибших участников подавления революции 1848 года.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.