Будущее с воспоминаниями

Будущее с воспоминаниями

В Швеции я заново строю свою жизнь. Теперь, когда я хорошо говорю по-шведски, имею работу, вышла замуж и тем самым обрела новую семью, все у меня налаживается. Впервые в жизни я чувствую себя спокойно.

Такого спокойствия я не знала никогда раньше. С самого детства я была дерганой и нервной. Это мое беспокойство впервые проснулось, мне кажется, еще в Клеве — с учителем Стаканчиком; с подружкой, с которой мне не разрешили играть, потому что я еврейка; с подружкой, которая, по мнению моей матери, была недостаточно хороша для меня… Беспокойство нарастало от моих первых, не слишком удачных встреч с мальчиками, после гибели Вима. Мое беспокойство усугубили неудачный брак с Лео, неверный любовник, несостоявшийся брак с Эрнстом, двойное предательство, потеря танцевальной школы, заключение в лагерь, стерилизация, смерть многих близких мне людей, включая родителей… А еще бессердечная Голландия.

Теперь все это у меня позади. Теперь мне покойно. Мой муж, сам не ведая того, очень этому способствует. Он вообще спокойный по натуре человек, истинный швед. Он целиком сосредоточен на своей работе, на мне и на своей семье. Не ищет приключений на свою голову и не ведает страстей. Практически полная противоположность мне. Тем не менее именно с ним мне хорошо. И не только потому, что благодаря Элону я могу оставаться в Швеции, но и потому, что он — очень добрый человек, который носит меня на руках. К тому же он очень надежен, почти до скуки. Однако сейчас мне 31 год, и я способна это оценить.

Роза в Швеции

У нас симпатичный дом на окраине Мальме. Он стоит на улочке, по которой проходит почтальон и где играют дети, а больше здесь ничего не происходит. Я сама обставила наш дом, потому что Элон бесконечно занят на своей работе и не слишком этим интересуется. В первую очередь я, конечно же, привезла туда мебель из квартиры, где Элон жил до свадьбы. Жаль, что у меня нет ничего, что могло бы сегодня напомнить мне о моем доме. Мы докупили еще кое-какие предметы интерьера и, разумеется, пианино. Я снова ежедневно пою и по-балетному разминаюсь, как делала это раньше.

Когда мы вместе проводим вечер дома, я много шучу. Поначалу Элон не понимал моих шуток и смотрел на меня вопросительно. Случалось, когда я продолжала, он раздражался и даже немного сердился на меня. Тогда я останавливалась прямо перед ним, медленно приближала свое лицо к его лицу, обнимала его за шею и целовала. И тогда он тоже смеялся. Он называл это “голландскими штучками”.

На фоне других членов семьи Элона я несколько выделяюсь. Они считают меня красивой, я — не пассивная домохозяйка, а очень даже предприимчивая дамочка; я со всеми нахожу общий язык, пою, танцую и всегда готова пошутить. Если они не понимают моих шуток, мы с Элоном с улыбкой переглядываемся и оба думаем: голландские штучки. Я всегда в центре внимания. Элон гордится мной, более того — он без ума от меня. И это здорово!

Но и спокойствие часто имеет обратную сторону, и со мною часто случаются внезапные приступы мигрени и головокружения. Каждый из приступов длится по несколько дней. Тогда на меня накатывают воспоминания. Воспоминания, которые обычно я гоню прочь. Даже в самых страшных обстоятельствах я всегда умела отстраняться от страданий. Благодаря этому я сохраняла мужество, мне удавалось писать мои песенки и даже смеяться. Да, есть воспоминания, но есть еще множество вопросов. Иногда я даже устаю от своей спокойной жизни. И тогда начинаю прокручивать в голове разные мысли…

Мы рождаемся верными, каждый ценит это качество, но одновременно оно нас может уничтожить. Верность королеве и отечеству, верность лидеру, церкви, хозяину. Мой брат был для Нидерландов бесплатным солдатом и так же бесплатно его могли бы убить. Никому не было дела, когда другой голландец выстрелом сбил ему с носа очки. Мой брат чуть не погиб как герой — неведомо за что. Вскоре после войны он должен был заплатить благодарному отечеству налоги за отца, тем самым отечеством убитого. Заплатить — да еще с процентами. А потом держать на замке свой патриотический рот.

После войны на народ хлынули верноподданнические и героические речи министров, а еще в большей степени — их подчиненных, которые, как попугаи, долдонили одно и то же о верности стране и голландцам. Эти министры очень быстро обо всем забыли, потому что народу надо было жить дальше. Это и было нашей катастрофой. Забудьте, как вы околевали. Забудьте, как вы были грязны. Забудьте и снова мужайтесь!.. Верность отечеству сломила и многих немцев. Они поверили в гарантии и сказки. Эти гарантии и сказки поставляли народу нацисты. В сказки верят только дети, думали многие. В действительности оказалось все наоборот. Гораздо больше детей в сказках нуждались взрослые. Но теперь все сказки для немцев закончились.

А Бог? Где был Бог, когда он был так нужен? Или Бог был только для немцев? А для заключенных — где был их коварный Бог? Их Богом было отчаяние. Их Богом были нищета, истощение, смерть. Бог — это всего лишь помешательство на Боге. Бог — это проявление человеческой слабости. Умирающие взывали к Богу. Я видела это и слышала. Бог — это красивое слово, отворачивающее взгляд человека от реальности. В Аушвице не было Бога. Иначе где же Он был, когда вешали совсем молодых женщин, еще девочек, а мы должны были смотреть на это? Где Он был, когда перед отправкой в газовую камеру мне улыбнулся тот мальчик? Где Он был, когда тысячи людей подыхали как собаки?..

Размышляя на эту тему, я неизменно прихожу к одному и тому же выводу: я не верю ни в Бога, ни в государство. Что же остается мне тогда? Только вера в людей.

После войны все рассуждают о праведниках и злодеях, но кем они были на самом деле? Конечно, войну учинили уголовники и военные преступники. Но если бы немцы выиграли войну, кем бы они тогда были?..

Голландец стрелял в моего брата. Лео предал меня, и поэтому меня арестовали. Кейс предал меня, а голландская полиция любезно задержала меня и заточила в тюрьму. Они аккуратно выполнили свой долг, а вечером наверняка пили чай с женами и читали деткам сказки на ночь. И напротив, Йорг и Курт были ко мне добры — как и тот немецкий доктор в Равенсбрюке. Немка Магда Колье была добра ко мне и к моей матери. Нет однозначно черного и белого, нет ковбоев и индейцев. Есть только люди. Хорошие и не очень, а в большинстве своем они добродетельны, послушны и беспринципны.

Снова и снова я прихожу к этому выводу, пару дней побарахтавшись в вареве своих мыслей. Потом я успокаиваюсь и выныриваю в повседневность. Ни о чем таком я не могу разговаривать с Элоном. Он этого не понимает. Однажды я мягко попробовала это сделать, но увидала лишь его вопросительный взгляд. Поэтому я свои размышления держу при себе, окружающим рассказываю только про мигрень. Про мигрень понимают абсолютно все. И время от времени у меня случаются те самые “приступы мигрени”, которые помогают мне перекинуть мостик от внешнего к внутреннему и наоборот…

Ни в одной другой сопредельной стране не убили столько евреев, сколько их убили в Голландии. Даже в самой Германии. Нет, я рада, что осталась в Швеции. Чем дольше я об этом размышляю, тем больше меня удивляет голландский менталитет. И я не понимаю, почему Голландия так относится ко мне. Как будто это я совершила преступление. И совершив преступление в военное время, продолжаю оставаться преступницей и в освобожденных Нидерландах. Мир перевернулся с ног на голову. Мне не повезло, собственно, не с тем, что я родилась еврейкой, а с тем, что я родилась нидерландской подданной. Здесь, в Швеции, на меня смотрят как на достойного уважения гражданина, как на женщину, смотрят, может быть, с чуть большим интересом, потому что я родом из другой страны.

Предавшие меня в Нидерландах беспринципно переметнутся на сторону союзников и будут с пеной у рта доказывать, как храбро они боролись в Сопротивлении. Вероятно, они думают, что я мертва или настолько искалечена духовно, что меня можно не опасаться. По многим разделившим мою судьбу я замечала, что после всех перенесенных страданий они стали апатичными или пассивными. Однако мои предатели заблуждаются: даже живя в далекой Швеции, я позабочусь о том, чтобы им не удалось скрыть свои грязные делишки. И я пишу подробное письмо к голландским властям, где обвиняю Лео Криларса и Кейса ван Метерена в предательстве, а Маринуса Криларса — в коллаборационизме. По возможности тщательно я описываю события и факты, об этом свидетельствующие. Вскоре получаю ответное письмо и с облегчением узнаю, что они все трое арестованы и заключены под стражу.

А потом следует еще одно письмо от голландских властей. Речь в нем идет о налогах моих родителей. Мой брат уже уведомил налоговые органы о том, что наши родители погибли, но в письме утверждалось, что они… вновь должны заплатить налоги, да еще с процентами, поскольку мы с братом не можем доказать, что наших родителей нет в живых. И официально нигде не зафиксировано, что они мертвы.

Наш дом, разграбленное имущество и экспроприированные ценности — ничего из этого я назад не получила. Равно как и деньги, которые под давлением оккупационных властей родители вынуждены были положить в банк “Липпман, Розентал & Ко”, по крайней мере ту их часть, которую отец еще раньше взял из банка и спрятал на фабрике. Доказать все это очень трудно, утверждают голландские власти. Когда я отвечаю, что на самом деле все очень просто и украденное должно быть возвращено, мне вновь сообщают, что доказать все очень трудно и мое дело непременно будет тщательно изучено и рассмотрено. Для реституции украденных денег и имущества, которые во время войны были в ведении нидерландских властей, вскоре после освобождения правительство Нидерландов разработало специальный закон, препятствующий возращению украденного ограбленным собственникам. Парламент утвердил этот закон. Невероятно демократично. Такому закону позавидовал бы даже нацистский режим. И те же самые нидерландские власти тем временем сняли с банковского счета деньги моих убитых родителей, чтобы заплатить с них налоги с процентами, а также все прочие неведомые нам расходы. Без нашего, естественно, согласия.

Я не могу позволить себе нанять адвоката. Более того, я не знаю, могу ли я адвокатам доверять. В первые годы оккупации я видела, как большинство адвокатов просто-напросто бросили своих уважаемых коллег еврейского происхождения на произвол судьбы. Куда-то подевались их с пафосом декларируемые принципы о праве и их безупречной порядочности. Вот и г-н Й. Б. Хенгст, адвокат моего бывшего мужа Лео, несмотря на то что вина его клиента была доказана в суде, написал мне угрожающее письмо такого содержания.

Уважаемая мефрау,

…Установлено, что ваши отношения с моффами[101] были куда более серьезными, чем те, которые вы приписываете ему /Лео/. И нет никакого сомнения в том, что, как только вы прибудете в страну, несмотря на ваше шведское гражданство, в отношении вас будут применены соответствующие меры. Именно об этом я вас и извещаю, чтобы впоследствии не заслужить упрека в том, что вы не были своевременно предупреждены.

С уважением….

Письмо Розе от Й. Б. Хенгста, адвоката Лео Криларса

Из моего исчезнувшего имущества мне ничего не удалось вернуть. И из того, что у меня конфисковали немцы, и из того оставшегося, что после освобождения было передано нидерландским властям. Только мефрау Колье вернула мне после войны сохранившиеся у нее деньги. К ним она приложила отчет о потраченных ею суммах на продуктовые посылки и денежные переводы, которые я получала от нее в Вестерборке и Вюгте. А “дорогое государство” зажилило компенсацию всех вынужденно потраченных мною средств. Лишь после судебных разбирательств, длившихся годами, у него удалось вырвать кое-какие крохи.

Но не все бывшие узники концлагерей обратились в суд. Если у вас нет денег, поскольку все украдено, вы ничего не можете доказать. Если вся ваша семья погибла, у вас нет никаких документов. Короче говоря, если у вас больше ничего нет, то вам просто чертовски не повезло. Просто и ясно.

Те же Нидерланды постоянно взывали к чести нации и призывали народ сражаться за короля и отечество. И что это, интересно, за отечество такое?

Процедура выплаты Германией компенсаций причиненного ущерба нидерландским жертвам Второй мировой войны длится вечно. Через десять лет после того, как нас обменяли на немецких военнопленных, Германия подтвердила, что готова возместить ущерб. Это называлось Wiedergutmachung. Я запросила это Wiedergutmachung за годы, проведенные в концлагере, принудительный рабский труд, убийство моих родителей, медицинские эксперименты, потерю танцевальной школы и имущества у нидерландских властей, отвечающих за распределение денежных средств. Так ничего больше об этом и не услышав, спустя почти двадцать лет после войны я послала письмецо с вопросом, как обстоят дела с возмещением, и запросила — в связи с невероятной затянутостью процедуры — выдать мне хотя бы аванс. Мне было прислано ответное письмо, в котором уполномоченный чиновник писал:

Г-же Нордстрем-Гласер

Амстердам, 31 июля 1964 года

Тема: Ваше заявление

Я получил ваше письмо от 28 июля 1964 года, в котором Вы просите на основании вышеуказанного заявления в кратчайшие сроки выплатить вам компенсацию за причиненный ущерб.

Хотя мне понятны причины, давшие вам повод обратиться ко мне, вынужден сообщить, что для меня не представляется возможным выполнить вашу просьбу.

Мой офис завален письменными и телефонными запросами, аналогичными вашему.

Дополнительная обработка подобных запросов повлечет за собой устрашающее количество дополнительной работы, что, в свою очередь, приведет к замедлению нормального урегулирования всех претензий.

Поэтому убедительно прошу вас проявить еще немного терпения, даже если Вы родились до 1 августа 1902 года и по какой-либо причине ваш запрос до сегодняшнего дня не был удовлетворен.

Во избежание дополнительной работы я буду вам признателен, если вы откажетесь от новых попыток связаться с нами, в том числе посредством телефонных запросов.

Глава Центрального бюро по выплате Германией компенсаций узникам нацистских концлагерей

Г-н Й. Г. А. тен Ситхоф

В других странах подобные компенсации уже выплачены. Спустя какое-то время я получаю письмо, в котором мне отказывают в возмещении ущерба, поскольку я теперь шведская подданная, а не нидерландская. Хотя я могу доказать, что страдала в лагерях, будучи голландской подданной, нисколько не помогает. Более того: нидерландское посольство присылает мне письмо, в котором ставит под сомнение мою личность и те лишения, которые выпали на мою долю. Я высылаю им копию удостоверения, которое мне выдали на датской границе, и еще раз лагерный номер, выжженный у меня на руке в Аушвице. На сем мои бывшие соотечественники пропали. Правительство Германии, к которому я обратилась после всех этих мутных переговоров, ответило мне, что Германия передала причитающиеся мне деньги голландскому правительству. Круг замкнулся. И я поняла, что мне не одолеть холодное противодействие отечественной бюрократии.

Я обращаюсь к французскому правительству, которое в ситуациях, схожих с моей, настаивает на справедливом соблюдении правил. Но и это не помогает. Гаага продолжает от меня отказываться. И тогда я обращаюсь к королеве Юлиане. Я встаю на уши и устраиваю так, что у меня получается поговорить с нею во время ее визита в Стокгольм. Королева очень мила со мной. После чего я пишу ей письмо с подробным описанием всех своих злоключений. Получаю ответ. Королева отдает распоряжение должностным лицам во всем разобраться. Благодаря всем этим усилиям я в конце концов получаю компенсацию в две тысячи гульденов за мою стерилизацию в Аушвице.

В принципе я должна была бы получить и компенсацию за принудительное ношение звезды Давида. Ее размеры рассчитываются в зависимости от количества дней, когда я вынуждена была эту звезду носить. Конечно, для меня это несколько притянутая за уши компенсация: в действительности я этой звезды никогда не носила, за исключением одного-единственного дня, когда мне пришлось посетить полицейский участок в Ден-Босе. Но из количества дней, в которые я должна была эту звезду носить, были вычтены 42 дня. Ровно столько дней я просидела в эсэсовской тюрьме в Ден-Босе и, соответственно, не появлялась в общественных местах. Расчеты таковы, что тут и комар носа не подточит, и в этом смысле мои родные Нидерланды проявили себя в полном блеске. В результате за вычетом 42 дней я не дотянула до официально установленного минимума и потеряла право на эту небольшую дополнительную компенсацию.

Несмотря на все эти неприятности, доставляемые мне родиной-мачехой, я продолжаю оставаться оптимисткой и в полной мере наслаждаюсь жизнью. Не зря же я выжила! С Элоном у меня все складывается хорошо, тихая семейная жизнь, как будто с юности я и не знала другой. У нас крепкие связи со всей его семьей, мы часто устраиваем праздники, пикники и прочие вылазки на природу. Особенно дружеские отношения у нас складываются с братом Элона и его женой. Я без ума от их детей. А они — от меня. Я хожу с ними в зоосад, в парк, в гавань и, когда они становятся старше, на театральные представления. Я учу их танцевать и играть на фортепьяно. Прежде всего — шведскими зимами, которые столь долги и темны, что без праздников никак не обойтись. Вместе с детьми мы наряжаемся в наши лучшие одежды, надеваем на головы короны и украшаем их горящими свечками. В конце концов Элон узнает, что я не могу иметь детей. Я не сказала ему об этом, когда выходила за него замуж. Он не посчитал это таким уж ужасным известием, как я того опасалась. К моему великому счастью… Охотнее всего я открыла бы здесь танцевальную школу.

Я могу это сделать, имея шведское гражданство, но молодежь в Швеции танцует гораздо меньше, чем в Нидерландах, Бельгии или Германии. К тому же Элону не нравится, что я буду по вечерам работать, а он будет сидеть дома один. Поэтому я решаю устроиться куда-нибудь секретаршей. Составляю резюме, а про те годы, которые я провела в лагерях, пишу, что работала секретаршей в Лондоне. Кому теперь нужны работники с трудным и непонятным для многих лагерным прошлым? Я устраиваюсь секретаршей в большой компании, занимающейся эдектроникой, и веду коммерческую переписку с немецкими предприятиями. Отношения с этими предприятиями существуют давно, они сложились до войны и во время войны не прерывались. Вот мне и пригодился мой опыт работы в компании отца, а ко всему немецкому — из-за того, что мне довелось пережить — я отвращения не испытываю. Немецкий по-прежнему остается моим первым языком, нидерландский — вторым, а шведский — третьим.

Хотя я строю свою новую жизнь в Швеции — с новой семьей и с новыми друзьями, я продолжаю поддерживать отношения с друзьями в Голландии, а также с братом и несколькими племянниками, которые пережили войну. Я хочу с ними со всеми повидаться, поэтому пишу в нидерландское полицейское управление письмо, в котором спрашиваю, действительно ли существует риск моего ареста, как пугал меня адвокат Хенгст. Могу ли я просто приехать в страну или меня тут же арестует голландская полиция? Я уже дважды пережила подобное, поэтому не испытываю ни малейшего желания испытать это еще раз. Судя по ответу голландской полиции, страшилки адвоката Хенгста оказываются полным бредом. Месяц спустя я еду в Нидерланды. Элон остается в Швеции. Он чрезвычайно занят своим судостроением, заказы только прибывают. К тому же у него нет интереса к моему прошлому. А еще он понимает, что мне хочется навестить подружек из своей прошлой жизни, что я хочу встретиться с братом Джоном, который женился и уже имеет детей…

Наша встреча с Джоном получилась очень теплой и сердечной, мы не скрывали своих чувств. По его настоянию мы договариваемся, что не будем ничего рассказывать его детям об их еврейских корнях. И ничего о концлагерях. Это лишний груз для неокрепших детских душ, он им ничего не дает. Груз семейного прошлого слишком тяжел, а детям надо идти вперед в их молодую жизнь, а не тащить за собой годы войны, в которые они не жили. Дети должны иметь возможность свободно развиваться. Поскольку жена Джона Элизабет католичка, их дети крещены в католичество. Этим семья Джона окончательно порывает с нашим прошлым. Брат больше не ищет контактов с нашими племянниками и племянницами, пережившими Холокост. Так будет лучше для детей и для него самого, считает он. Безо всяких ссор он перестает посещать ежегодные встречи с несколькими выжившими в лагерях родственниками, несмотря на приглашения, которые он исправно продолжает получать. Мне нравится поддерживать отношения с родней, но я считаюсь с тем, что Джон — мой младший брат-интроверт. Каким был, таким и остался.

В тот первый раз, когда я приезжаю в Нидерланды, я встречаюсь и со своим бывшим мужем Лео. В своей писульке адвокат предостерегал меня от посещений родины, потому что я тут же буду арестована. Но я хочу показать ему, что его запугивания не подействовали. Я очень рада тому, что он посидел в тюрьме за подлое предательство, которое он совершил в годы войны, выдав меня полиции.

Он — первый, кого я решаю навестить в Ден-Босе. Я надеваю свое самое красивое платье, красное пальто и иду.

Роза. Снова в Нидерландах

Прохожу по знакомым улицам и по мере приближения к его дому замедляю шаг. Я узнаю каждый дом. На углу маленького скверика я сажусь на скамейку, закуриваю сигарету и смотрю на двух детишек, играющих рядом. Район выглядит таким же, как прежде. Что я скажу ему? А если я не застану его дома? Я все больше сомневаюсь и думаю, не зря ли я это затеяла. Я сижу в скверике еще немного, но начинает накрапывать дождь. Я говорю себе, что мое сомнение сродни трусости, а я вышла живой и не из таких передряг. Я встаю, подхожу к дому Лео и звоню в дверь. Он открывает сам и, издав несколько нечленораздельных звуков, с открытым ртом застывает в дверном проеме. Он выглядит сильно постаревшим и потерянным. Это меня вполне устраивает.

— Привет, Лео! — говорю я ему, и он что-то бормочет мне в ответ.

Поскольку дождь идет все сильней, он приглашает меня войти в дом. Я отказываюсь и отвечаю, что лучше постою под дождем. Он глупо таращит на меня глаза, а я сообщаю ему, что он ужасно выглядит. И я рада, что за свое жалкое предательство ему пришлось провести весь прошлый год в Вюгте. Желаю ему жить как можно хуже, разворачиваюсь на каблуках и эффектно ухожу в дождь. Свернув за угол, останавливаюсь и делаю глубокий вдох. Все прошло так, как я и хотела.

По пути к родительскому дому я прохожу мимо вокзала, который жестоко разбомбили британцы. Мусор по большей части убран, но на стенах и крышах все еще видны следы разрушений. Вокзал, тем не менее, уже действует. Наш дом и все ближайшие строения под бомбами превратились в руины. Я знала об этом, но своими глазами не видела. И все же я не прихожу в ужас. Слишком часто мне встречались разбомбленные дома, я своими руками разгребала завалы. От нашего дома почти ничего не осталось — лишь одна стена, граничащая с таким же разбомбленным домом соседей, и стена кладовой. Все прочее превратилось в огромную гору щебня.

Я взбираюсь по этой горе и вижу за ней сад с остатками сарая. В этом сарае недолго прятались подпольщики, рядом с ним я закопала семейные фотоальбомы и фильмы о танцевальной школе. Я определяю точное место, дожидаюсь сумерек, чтобы не привлекать к себе внимания, и достаю маленький совочек, который привезла сюда в большой сумке.

Я быстро нахожу свой тайник. Альбомы почти все попортились, но фотографии сохранились довольно хорошо. Находятся также негативы и пленка. Я вынимаю фотографии из разваливающихся альбомов и перекладываю в сумку. Тем временем становится темно и, пока никто меня не заметил, я снова карабкаюсь по горе щебня и спускаюсь на улицу.

Вернувшись в Швецию, я вклеиваю спасенные фотографии в новые альбомы и делаю под ними подписи. Так мне удается спасти что-то оставшееся от моей юности, моей семьи и моей танцевальной школы.

На следующий день я снова хожу по городу, осматриваю и фотографирую разрушенные здания и ищу нашего бывшего соседа, господина Пейненбюрга. Никогда не забуду, как он был добр ко мне и к моим родителям. Именно он довез нас до вокзала, когда мы были вынуждены бежать. Сейчас он живет со своей семьей на временной квартире, поскольку его дом был разбомблен. Это катастрофа не только для него, но и для меня, ведь книгу, над которой я работала в лагере Вюгт, я отослала ему. И эта книга погибла при бомбежке.

Несмотря на случившееся с г-ном Пейненбюргом во время войны несчастье, сегодня у него все в относительном порядке. Да и выглядит он точно так же, как прежде. Детишки здоровы и здорово подросли. Мы говорим о прошедших годах как о давнем прошлом, хотя с момента нашей последней встречи прошло всего несколько лет, вспоминаем моих родителей и наших общих знакомых. Ближе к вечеру я с ним прощаюсь.

Руины родительского дома с танцевальным чердаком, Ден-Бос

Днем позже я отправляюсь на поезде в Наарден к Магде Колье. На вокзале покупаю ей большой букет цветов. Мой брат уже посещал ее, забирал оставшиеся деньги и вещи. Деньги были аккуратнейшим образом сохранены, равно как и все чеки на высланные мне продуктовые посылки. Жаль только, что нам эти деньги не пригодились. После войны правительство ввело новые деньги и, борясь с черным рынком ходивших во время войны денег, признала недействительными все старые денежные знаки. Мой брат связался по этому поводу с соответствующим чиновником, но тот сообщил ему, что было бы лучше, если бы наш отец положил все свои деньги в указанный немцами банк. Тогда они были бы официально зарегистрированы. А так он ничего не может сделать… Часть драгоценностей тоже пропала. Вероятно, их присвоил Кейс. Печально, поскольку потеря материальных ценностей стала для нас и утратой немногих “осязаемых” воспоминаний о нашей матери.

Роза навещает бывшего соседа в Ден-Босе

Вступив на дорожку, ведущую к дому, я узнаю все до мельчайших подробностей. Деревья по краям дорожки, поворот налево и сам дом. На меня шквалом обрушиваются воспоминания. В последний раз я была здесь с матерью, нас вел под конвоем полицейский… И прежде чем я успеваю это понять, я оказываюсь у входной двери. Встреча получается самой что ни на есть сердечной, мы обмениваемся сотней поцелуев.

Несмотря на радость встречи, Магда выглядит какой-то обеспокоенной. Она похудела, и под глазами у нее темные круги. Она рассказывает, что ее мужа Хенка арестовали, потому что он был женат на немке и сам был членом НСД. Все решили, что на нас с матерью заявил именно он. Его “предательство” очевидно, таким был вывод полицейского расследования. Для защиты мужа Магда могла бы нанять адвоката, но у нее не было денег ему заплатить. А еще, рассказывает Магда, ее третируют на улице, даже те соседи, что прежде были с ней любезны. И все потому, что она — немка. Хозяин магазина даже отказался принимать у нее продовольственные талоны. Я стараюсь ее подбодрить, обещаю написать в комиссию по расследованиям письмо об их с Хенком невиновности. Я сделаю это, как только вернусь в Швецию. Они же невероятно помогли мне, когда я была в беде! А теперь я обязательно помогу им.

Мы говорим о Кейсе, я рассказываю Магде, что он сидел в Вюгте, и спрашиваю, не знает ли она, где он сейчас. Магда не знает. Несмотря на мои цветы, бесконечные потоки благодарности и попытки ее развеселить, Магда остается печальной…

На следующий день я еду в Бельгию, где встречаюсь с Мартой. Вместе мы отправляемся в Тилт, городок, откуда родом Рашель. Это сонное местечко, неподалеку от Брюгге и Гента. Центральная площадь — не прямоугольная, а круглая, в окружении старых домов, несколько кафе и одна терраса. В центре площади возвышается старинная башня.

Когда в одном из переулков мы подходим к дому по названному Рашелью адресу, оказывается, что в нем живет другая семья. Они переехали сюда после того, как разбомбили их дом в Антверпене. Новые жильцы ничего не знают о семье, которая жила в этом доме прежде. По их словам, это жилье было выделено им муниципалитетом. Мы продолжаем расспрашивать, но их ответы не проясняют картины. Быть может, нам был дан неправильный адрес?.. Когда дверь перед нами закрывается, мы, не зная, что дальше предпринять, еще некоторое время топчемся у порога. Никаких следов Рашели? Этого не может быть.

И мы звоним в дверь соседнего дома. Соседи оказываются доброжелательными, совсем уже пожилыми людьми. Из семьи Рашели никто не вернулся, говорят они. Приветы, поцелуи и пожелания, которые Рашель просила передать выжившим членам ее семьи, невостребованными исчезают, испаряются в воздухе… Какое несчастье, вздыхает старушка и приглашает нас войти. Мы проходим в гостиную, где она быстро сдергивает с дивана, прикрытого, чтобы не пылился и не выцветал, кусок ткани. Нас угощают кофе, старичок со старушкой рассказывают нам о людях, которые жили в соседнем доме до войны. Они рассказывают нам о Рашели. Да, они знали ее еще ребенком и наблюдали за тем, как она превращается в девушку. Рашель была веселой, озорной девчушкой и много проказничала. И, как мальчишка, любила рыбалку. Старичок, дядюшка Ламбик, как она его называла, часто брал ее с собой порыбачить на канал. Они ловили рыбу чуть выше по течению, наискосок от деревообрабатывающей фабрики, где в канал впадала сточная канава. Вода там была совсем темной, и по ней плавали пенистые хлопья. Но там почему-то всегда водилось много рыбы. Видимо, вся та грязь, которая туда выводилась, была для рыб очень вкусной. Они с Рашелью рыбачили на канале полдня, старичок рассказывал ей о гигантских карпах, угрях и лещах, а Рашель ему — про школу. Она училась в женской гимназии, которой руководили монахини. Рашель была очень умной — лучшая ученица в классе…

Здесь старичок останавливается, будто у него сдавило горло, и закашливается. Старушка, его жена, словно принимая эстафету, рассказывает дальше. Про первые влюбленности и первую большую любовь Рашели — Пьера, с которым она была обручена. Но что-то там разладилось, вздыхает старушка, они не знают почему. К тому времени Рашель уже давно не ездила на рыбалку с дядюшкой Ламбиком. Задушевные беседы, прогулки с подружками вдоль набережной — все это было заброшено, и о своих первых влюбленностях она уже не болтала с ними с той же легкостью, с какой болтала об учебе в школе… Пьер, его фамилия — Де Ягхере, живет над кафе на углу этой улицы.

Кажется, эти старички очень любили Рашель. Когда они спрашивают, что же с ней случилось, мы ограничиваемся кратким: “легкая смерть от скоротечной болезни”. Мы не договаривались об этом заранее, но эти люди слишком добры, не стоит рассказывать им, что же случилось с Рашелью на самом деле. Они ее любили — так зачем причинять им боль? Тем более что это ничего не изменит. После второй чашечки кофе мы собираемся уходить и на прощанье крепко целуем мужа и жену в обе щеки. Странный порыв, если учесть, что мы познакомились с этими людьми всего час назад. Но, может, это с ними прощалась Рашель, а не мы? Кто его знает, но расстаемся мы со старичками очень тепло.

Кафе на углу улицы в этот день не работает, и дверь нам открывает блондинка с неприветливым лицом. “Нельзя ли поговорить с Пьером?” — спрашиваем мы. Женщина подозрительно оглядывает нас обеих и отвечает, что его нет дома. Выходит, мы пришли по нужному адресу. Отлично! Женщина не имеет представления, когда Пьер будет дома. Мы обещаем вернуться сегодня позднее и идем гулять по центральной площади городка, а затем снова пьем кофе на террасе какого-то кафе. Вспоминаем то, что нам довелось пережить вместе с Рашелью. Вспоминаем атмосферу тепла, которую мы создали друг другу в бараке, наши шутки, а иногда и почти комические ситуации. И конечно, несчастный случай, когда Рашель повредила ногу. Лишь потому, что ее ударила подлая надзирательница. Собственно, это и предопределило гибель нашей подруги. И решение идти с нами, а не оставаться в лагере с больными. Как мы потом узнали, все оставшиеся в лагере больные уцелели, именно их первыми освободили русские.

Часа через два мы возвращаемся к кафе. Дверь нам вновь открывает блондинка, она зовет своего мужа Пьера. Вот и он появляется в дверном проеме. Здоровенный широкоплечий парень с татуировкой на левой руке. Слушая наш рассказ, разок кивает, но, судя по всему, его все это не особенно волнует. Когда мы спрашиваем его о времени, проведенном с Рашелью, он пожимает плечами. А потом вдруг разворачивается и уходит в дом. Блондинка с легкой усмешкой закрывает перед нами дверь. Вот так. Тот, кто был самой большой любовью Рашели, не пустил нас дальше своего порога. Жизнь иногда бывает чертовски глупа.

Чтобы установить баланс между прошлым и настоящим, я не только навещаю всех тех, с кем дружила до и после войны, но и брожу одна по памятным местам. Посещаю, например, пляж Нормандии, где началось вторжение, Бастонь, где произошло одно из важнейших сражений при наступлении союзников в Арденнах, а также Берлин, в оборону которого я внесла свой скромный вклад. Я посетила все тюрьмы и все лагеря, где мне довелось сидеть.

Роза в лагере Вюгт

Роза под окном своей камеры в блоке № 10, Аушвиц

Я еду в почти полностью разбомбленный, но некогда столь прекрасный Клеве с его замком Шваненбург и дивным видом на Рейн, где я впервые услышала сагу о Лоэнгрине. Повсюду я делаю много фотографий и, оказавшись дома, долгими шведскими зимними вечерами вклеиваю их в фотоальбом, пишу под ними подробные пояснения. Всему должно быть свое место. Под фотографией, где видна большая часть моего почти полностью разрушенного города, я пишу:

Сага о Лоэнгрине

Опера “Лоэнгрин”

Лоэнгрин — Вагнер

Вагнер — Гитлер

Гитлер — бомбардировщик

Бомбардировщик — Клеве

Так она приветствовала своего любимого Лебедя (символ города Клеве).

В память об ушедшем прошлом я пишу книгу о моей жизни. Один раз я уже написала такую книгу, но она была утеряна во время войны. Теперь, обретя покой, я начинаю писать ее снова. Мое прошлое нужно мне, чтобы построить будущее. Будущее, полное воспоминаний.

Рука тянется за ручкой, и я пишу вместо предисловия:

Я начала писать эту книгу в тюрьме Хертогенбоса в 1942 году. Писала ее, скрываясь от нацистов. Возобновила работу в пересыльном лагере Вестерборк, продолжила в лагере Вюгт. Выслала с оказией рукопись соседу в Хертогенбос, где в 1944 году во время бомбежки она и погибла под обломками дома.

Начала книгу заново в Швеции после освобождения. И теперь посвящаю ее своим погибшим родителям, а также всем тем, кто разделяет мою точку зрения: Трудности и риск лишь закаляют наш характер.

Роза

Данный текст является ознакомительным фрагментом.