Маленький Миша

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Маленький Миша

Как «маленький Миша» получил это прозвище от многих знакомых, я точно не знаю. Скорее всего, дело здесь связано с разницей в нашем росте. Разница и вправду бросалась в глаза, и я, конечно, стал «большим Мишей», что, впрочем, ничуть не мешало «маленькому». В отличие от других невысоких мужчин, которые пытаются возместить недостаток роста, раздувая собственную значимость, у Миши с этим не было никаких проблем. Интеллигентность и высокий профессионализм обеспечивали ему здоровое самосознание.

Когда мы познакомились на Лейпцигской ярмарке в ресторане гостиницы «Астория» в начале семидесятых за постоянным столом генерала, также не отличавшегося высоким ростом, трудно было представить себе, что через годы из отношений с этим другом Ханса возникнут и наши дружеские отношения. Слишком отличными были и наше окружение, и, очевидно, наши интересы. Лишь со временем я узнал, каким образом они оба познакомились и научились высоко ценить друг друга.

Это было в послевоенное время, которое оставило свой след на всех, кто его пережил. В клубок противоречий переплелись в Берлине вездесущая нужда с борьбой за выживание, прорыв в новое время с тяжелым наследием нацистов, антифашизм и начало холодной войны. Ханс, который как противник Гитлера принимал активное участие в Сопротивлении, по окончании войны вернулся из тюрьмы в Бран-денбурге в свой родной Берлин и отвечал за борьбу с криминалом; Миша, польский еврей, только что избежал гибели на фабриках смерти в Освенциме и Биркенау и с безоглядной энергией, используя свои, вероятно, прирожденные способности, создавал свое предприятие как деловой человек. При этом оба, хотя и совершенно по-разному, имели точки соприкосновения с криминальным миром.

Лишь много позже, когда мы уже сблизились и разбирались в воспоминаниях, мы вернулись мысленно в маленькую конторку в берлинском районе Панков, в котором я столкнулся в одном из его закоулков с миром, хорошо известным Мише. У моего брата Конрада украли мотоцикл, приобретенный нами совместно, и я искал ему замену. Для поездок от моей тогдашней квартиры в Шарлоттенбурге на западе Берлина к родителям в Панков в восточной части города при сложившейся ситуации с транспортом моторизованное сидение на колесах было предметом первой необходимости. Так состоялась сомнительная сделка между мной и деловыми партнерами Миши.

Мой отец купил незадолго до этого у одного из деловых поляков пишущую машинку. С ним нужно хорошо поторговаться, сказал он, но если выдать себя за противника Гитлера, можно получить приемлемую цену.

Конторка поляка находилась на той же улице, что и квартира родителей. Состояла она из маленькой комнаты с письменным столом, несколькими простыми стульями и полками. Тем не менее, несколько раз звонил телефон, тогда еще редкое и желанное приспособление. Маленький человек за письменным столом - как я понял позднее, поразительно схожий с Мишей, - давал нескольким людям, стоявшим вокруг, короткие указания. Очевидно, это был шеф. Прошло некоторое время, пока он заметил мое присутствие. Когда я изложил свое дело, он ответил только: «Пойдемте».

Мы прошли несколько улиц до двора с гаражами. В одном из них, стоявшем открытым, мастеровой возился с мотоциклом. Этот мотоцикл и был предложен мне как особенно хороший экземпляр. Мастер запустил машину, проехал круг по двору, и сделка состоялась. В мгновение ока я расстался со всей своей наличностью.

Это было мое первое большое приобретение после войны, оплаченное из заработка за честную работу радиожурналиста. Я заплатил, конечно, очень высокую цену: следствие моей неспособности проворачивать гешефты и незнания экипажей, приводимых в движение мотором. Я приобрел почти музейный экземпляр марки «FN» с приводом от клиновидного ремня. Машинка честно исполнила свой долг на пути от Панкова до Шарлоттенбурга, затем заглохла. Все попытки, в том числе и водителей-профессионалов из гаража радиостанции, запустить ее еще раз оказались безуспешными. Конечно, мой брат отказался оплатить свою долю. Когда я рассказал Мише об этом случае, он сразу понял, о чем я говорил, назвал мне имя человека, с которым я говорил, но наотрез отказался от того, что когда-либо участвовал в таких темных сделках. Через десятилетия после этого он выпросил себе право покрыть мой ущерб в таком размере, который соответствовал бы выросшему с тех пор размеру воротничка его рубашки предпринимателя. Мы договорились после этого, что внесем этот эпизод в часто востребуемый перечень анекдотов и на том успокоимся.

Что касается анекдотов и историй, наш друг Ханс, которому мы были обязаны нашим знакомством, был непревзойденным рассказчиком. Ханс был настоящий типаж коренного берлинца, которых сейчас крайне редко встретишь даже в его родном районе Пренцлауэр берг. По правде говоря, его следовало бы выставить в законсервированном виде в берлинском краеведческом музее - «Мэркишес музеум», как большую редкость. Одно его появление всегда вызывало улыбку. За рулем своего роскошного - в условиях ГДР - «Вольво» он мог напугать других участников уличного движения до смерти, поскольку маленького генерала за рулем было совершенно невозможно обнаружить. Мы тоже полагали иной раз, когда встречались с ним на автостраде, что видели машину без водителя, управляемую призраком. И наоборот: в постоянно разраставшейся застольной компании в лейпцигской «Астории» не заметить и не услышать его было невозможно. За продолжительным ужином он представлял острые образчики своего юмора с неподражаемым берлинским «идиолектом» - акцентом и оборотами речи. Вид только одного его лица, изборожденного глубокими складками морщин, повергал слушателей в хохот еще до того момента, когда он добирался до соли анекдота. Ханс не стеснялся в саркастических комментариях по поводу представленных за другими столами для высокопоставленных гостей важных персон и их дам. Он был злым на язык. Тому, кто хоть раз задевал его, приходилось опасаться его невоздержанного языка. Даже перед начальством Ханс не стеснялся.

Удивительно было, что генерал, направленный в Лейпциг для координации действий всех служб безопасности, вопреки всем клише так непринужденно обедал и даже при появлении руководящих лиц не каменел от благоговения. Его антифашистское прошлое позволяло ему допускать это спокойное небрежение. Многие из тех, кто пытался скрыть свои отношения с олицетворяемыми им службами, обходили его стол по возможно большей дуге. Миша так не делал. Их тесные отношения были общеизвестны. В баре можно было встретить их обоих в поздний час в пестром обществе. Оба были веселы, любили танцевать, но никогда не были пьяны. Они предпочитали сухое вино. В общении они вели себя, как равный с равным.

Я вспоминаю Ханса, большого жизнелюба с большой грустью. Много лет он был моим заместителем по службе. В кругу генералов Ханс был одним из немногих, работа с кем доставляла удовольствие. Собственно, приставили его ко мне на роль соглядатая, и, как ни различны были наши склонности, мы очень скоро пришли к полному взаимопониманию. Мы не только переиграли нашего старшего начальника, но и блестяще дополняли друг друга в работе. Если я медлил, отягощенный сомнениями перед лицом бюрократических препон, то он обходил их, казалось, играючи. Для него препятствия в наше далеко небеспроблемное время существовали только для того, чтобы устранять их с дороги. В трудных и иногда неприятных ситуациях Ханс помогал мне своим неподражаемо трезвым умением и позитивным образом мышления справляться со злонамеренными интригами начальственного этажа. К крушению нашего государства он оказался абсолютно не подготовлен так же, как и мы все; оно разбило его сердце. Когда, будучи за границей, я узнал о его смерти, это был один из ударов тех лет, перенести которые было тяжелее всего.

Ханс был верным другом. Его надежность оказалась несколько раз жизненно важной также и для «маленького Миши» в их довольно неравной дружбе. О начале их дружбы я знал только, что маленький еврей из Польши в поисках своего счастья на Западе вступил в конфликт с законом. Сбежав из-под ареста, он увидел свой шанс на Востоке и направил свои деловые таланты на единственное тогда доступное ему урожайное поле торговли сигаретами, алкоголем и нейлоновыми чулками. Ханс, мысливший прагматично, очевидно, увидел в энергичном «маленьком Мише», заправлявшем иногда железной рукой целой бандой, способного партнера. Новые отношения базировались на взаимной выгоде. Ханс ожидал получить через этот контакт не только определенный контроль над трудноуправляемой средой, но и возможность для партии и государства получать доход от частных источников, которые были закрыты для официальной внешней торговли.

Под таким покровительством Миша в течение нескольких лет превратился в весьма уважаемого частного внешнего торговца ГДР.

Те, кто знал его в начале деятельности, не могли поверить, что мелкий торговец первых послевоенных лет, который все еще с большим трудом мог написать без ошибок свою автобиографию, теперь, одетый со вкусом, уверенно вел переговоры на одном из восьми языков, которыми владел в совершенстве, с представителями крупнейших концернов мира. Миша обладал феноменальной памятью. Имея под рукой небольшую памятку с записью важнейших данных, он давал свои предложения, мигом оценивал предложения партнеров по переговорам, просчитывал в уме сальдо и валюты и в течение нескольких минут принимал решение. При этом речь шла уже не о тысячах, как в первые годы, а о трехзначных цифрах в миллионах.

Но какой бы солидной его фирма за эти годы ни стала, в административных механизмах государства она была недостаточно велика, чтобы не попасть под колеса всемогущего аппарата. Я вынужден повторить здесь свои показания, которые с чистой совестью дал парламентским комиссиям и судам объединенной Германии. Как бы странно это ни звучало, в ГДР действительно существовали частные внешнеторговые фирмы. Существование этих фирм ставилось под сомнение и оспаривалось этими институтами. Игнорируя мои показания и аналогичные показания многих других лиц, власти противоправно конфисковали, как якобы государственную, собственность Миши, который уже был тяжело болен и находился под следствием. Я не хочу более касаться здесь этой проблемы мести, которой подверглись многие их тех, кто считал ГДР своим правовым государством. Я упоминаю здесь об этом потому, что и в те времена, когда ГДР была признанным торговым партнером, в ее аппарате было немало таких людей, для которых личный успех частного предпринимателя, его поездки и контакты с капиталистическими странами, современные лимузины и относительное богатство были, как красная тряпка для быка на корриде. Подозрения и зависть были опасны. Миша, вероятно, и не предполагал, какой дамоклов меч довольно часто зависал над ним и что его другу приходилось использовать весь свой авторитет, чтобы отвратить реальную опасность. Причем и это нужно было делать весьма осмотрительно, поскольку не каждой государственной контролирующей инстанции, финансовому ведомству или офицеру контрразведки следовало раскрывать карты, почему необычные условия бизнеса и поездки, иногда вместе с членами семьи, не противоречат интересам государства. Существование частных внешнеторговых предприятий постепенно, шаг за шагом, было подчинено интересам государства. Не только потому, что такой предприимчивый человек, как Миша, мог удовлетворить определенные потребности быстрее и оперативнее, чем связанное формальными разрешительными процедурами государственное внешнеторговое предприятие. Если, например, сталепрокатным предприятиям, с которыми Миша поддерживал хорошие отношения как посредник советских партнеров, требовались запасные части, то от даты подачи заявки в компетентное министерство, ее проверки и подтверждения до их поставки через соответствующее внешнеторговое предприятие уходило дорогое время, связанное с дорогостоящими потерями в производстве. Мише было достаточно просто позвонить, и необходимая деталь поступала в кратчайший срок. Так же и при приобретении высокотехнологичного оборудования или машин и приборов для их изготовления в обход изощренных запретов эмбарго времен холодной войны Миша со своими связями был очень полезен.

Когда, например, в семидесятые годы ГДР прилагала большие усилия по внедрению компьютеров в экономику и управление, а собственное производство на комбинате «Роботрон» наталкивалось на затруднения при приобретении на Западе даже мелких приборов и материалов, представительство частного предпринимателя оказывалось просто бесценным.

Когда министерство электротехники и электроники установило большие электронно-вычислительные машины в опытном порядке, вскоре встала проблема необходимых для их эксплуатации магнитных лент - в нормальных условиях торговли самый обычный товар. Без лент работа останавливалась. Их приобрел Миша. Он представлял в ГДР интересы ведущей французской фирмы и заказал их через свой филиал в Вадуце. Оттуда поставка пошла в Западный Берлин, дальнейшее уже не составляло проблемы. Навязанная нам Западом по настоянию США экономическая война мешала не только торговле такими простыми товарами, она стимулировала изобретательность и поиск хитроумных обходных путей и, наконец, вынудила начать собственное производство на предприятии «ОРВО» в Вольфене.

Конечно, приобретенные через Мишу образцы и технологии представляли большую ценность, как это было и позднее при создании цветных пленок и технологии цветной печати в ГДР.

Даже оборудование для больниц наталкивалось на барьеры эмбарго. В одном из случаев приобретение оборудования для самого современного операционного зала с компьютерным управлением, который предполагалось использовать как образцовый, прошло также по его каналам и обходным путям.

Еще более деликатным был тот факт, что фирма Миши не только худо-бедно платила свои налоги, но и выделяла часть своей прибыли для целей политического руководства. Информирован об этом был лишь очень узкий круг лиц. Некоторое время Ханс был именно тем, кто следил за правильным оформлением этих денег. Позже по его инициативе был создан специальный аппарат, который назывался «Коммерческая координация» (Коко). Руководители этой организации были обязаны отчитываться об этой деятельности, что, однако, ничего не меняло в их частном статусе.

В начале семидесятых годов мои встречи с Мишей стали более частыми. Это было связано с тем, что Ханс готовился к уходу с активной службы, а с другой стороны, возрастали симптомы болезни нашей экономической системы, мимо которых не мог молча пройти такой умный человек, как Миша. У него накапливалось большое число вопросов, которые он часто поднимал при встречах с министрами и генеральными директорами, но, по его мнению, не получал удовлетворительных ответов. Речь шла уже не об устранении бюрократических препятствий при проведении отдельных сделок, открывались фундаментальные пороки запутавшейся в окостеневших переплетениях экономической системы. Ханс придерживался мнения, что я тоже должен спокойно выслушать эти нетерпеливые вопросы. По сути они вертелись вокруг тех же проблем, которые поднимали наши контакты из государственных органов и экономики все чаще и чаще и которые волновали нас самих. Между мной и Хансом не было сдерживающих моментов в критике этих обстоятельств и лиц, ответственных за них в тогдашнем руководстве. Мы видели основное зло в том, что в узком кругу членов Политбюро, практически высшем органе страны, господствовало самодовольство, там не было дискуссий и обсуждений альтернативных возможностей разрешения сложных экономических проблем. Известные нам обоим из личных разговоров с ближайшими сотрудниками этой горстки носителей высочайшей ответственности субъективность и произвол при принятии важнейших решений не были тайной даже для таких людей, как «маленький Миша».

Для бесед с друзьями и близкими доверенными Ханс использовал всегда один и тот же стол на 37-м этаже гостиницы «Штадт Берлин». Вместе каждый раз с новым гостем я наслаждался фирменными блюдами отличной кухни, рекомендованными директором тогда ведущего отеля, а также прекрасным видом на растущий центр столицы ГДР. Даже при тяжелых разговорах сохранялась свободная и приятная атмосфера. Ханс полностью соответствовал своей репутации «художника жизни», он без осложнений умел сочетать приятное с полезным.

В разговорах с Мишей вопросы большой политики занимали заметное место. Он всегда интересовался событиями во всем мире. А если речь шла о проблемах экономики, о попытках подрыва его посреднической деятельности при заключении сделок для концернов, которые представлял, имея все полномочия, речь шла отнюдь не о мелочах. Однажды в центре обсуждения была сделка по трубам между крупнейшими западногерманскими концернами, такими, как «Крупп», «Зальцгиттер» или «Са-аршталь», и Советским Союзом. В другой раз он бушевал против недостаточной готовности разрешить ему проведение бартерных сделок, например таких, когда ГДР в обмен на поставку излишков удобрений получила бы из стран «третьего мира» для покрытия спроса населения ГДР кофе и какао. Официальная торговля не могла поверить, что Миша для этого мог получить кредиты западноевропейских банков на необычно благоприятных условиях. Действительно, удивляло то, как этот «маленький» бизнесмен вел переговоры с воротилами промышленности и банков и добивался результатов, в которые никто не мог поверить. Он был «на ты» с ведущими лидерами Южной Америки и Африки.

Как бы ни были привлекательны его представления, я не мог сделать ничего, кроме как выслушать их. Они находились вне сферы моей компетенции. И все же ему, очевидно, шло на пользу то, что он мог высказать свои проблемы и недовольство человеку, который был готов его выслушать и, как он предполагал, может хоть как-то содействовать наступлению срочно необходимых изменений. При этом определенную роль играл мой нимб, что у меня есть прямая связь с Москвой.

Когда Ханс ушел в отставку, оба по-прежнему поддерживали дружеские контакты, а Миша продолжил подобные разговоры, приглашая меня к себе домой или на дачу. При этих встречах я познакомился с его семьей. Здесь он был уже не творец гешефтов с жесткими манерами общения, как их описывали партнеры, знавшие его с давних пор. Он был гордым отцом в добропорядочном окружении. В семидесятые годы он заметно изменился, приобретя черты серьезного предпринимателя внешнего рынка. Дом и дача были обставлены со вкусом, напитки и подаваемые блюда свидетельствовали о хорошем вкусе. Так же как и картины и скульптуры, свидетельства интереса к искусству его более молодой жены Аниты. Он мог спокойно, не стесняясь, приглашать министров, послов или иных увешанных бриллиантами иностранцев. Я знал от Ханса, что после создания семьи и рождения двоих детей в середине шестидесятых годов существо и характер поведения его друга принципиально переменились. Жесткость и словарный запас торговца сигаретами приходилось временами ощущать и слышать сотрудникам его фирмы, но не его детям. Для них у него оставались забота и любовь.

Вероятно, здесь кроется ответ на вопрос, который мы иногда задавали себе в последние годы существования ГДР. Что удерживало у нас этого человека с миллионными счетами в западных банках, в то время как другие частные предприниматели, занимавшиеся внешней торговлей, покидали страну один за другим? Враждебность в отношении Миши не уменьшалась, неурядиц становилось скорее больше. И несмотря на это он остался и тогда, когда после «поворота» 89-го года стал очевиден конец. Возможно, он преследовал честолюбивую цель: дать детям хорошее образование и создать себе высокую репутацию в стране, которую он избрал себе родиной. В начале восьмидесятых годов выдался период, когда он носился с идеей вернуться опять в Польшу, не ехать на Запад. Его мировоззрение, очевидно, определялось не только деньгами и прибылями. Все, что напоминало о фашизме или хотя бы пахло им, было ему ненавистно. Свой день рождения он постоянно праздновал 8 мая, в день освобождения от гитлеровского фашизма. Неясно, какая из дат, вписанных в многочисленные документы, которыми он пользовался после войны, соответствовала действительности. Возможно, он и сам точно не знал этого. Мне кажется, что это была и верность, которую он хранил рядом с нами, даже тогда, когда ему советовали уехать во избежание преследований в более надежную страну. Возможности для этого у него оставались еще довольно долго.

Так, еще в ГДР ему пришлось столкнуться с допросами и угрозами ареста. После объединения первый допрос пресловутой берлинской прокуратурой (ZERV) совпал с известием о его заболевании раком. Обращение этой ветви власти с руководящими деятелями ГДР установило определенные стандарты. Миша уехал в Израиль. Эту страну он посещал уже довольно часто, имел там много деловых партнеров и знакомых. Я не знаю, когда он подал документы на израильское гражданство, но он имел его, когда я посетил его в 1996 году.

Это была странная и грустная встреча. В то время, как один процесс надо мной закончился, а второй еще предстоял, мы с Андреа решили принять приглашение одной из самых крупных израильских газет. Это была примечательная поездка. Примечательная уже потому, что мне было отказано в визе американским госдепартаментом в поездке в США по приглашению американского издателя моей книги. В обосновании без всяких доказательств говорилось о моем участии в планировании и проведении «террористической деятельности». Абсурдность этих обвинений видна хотя бы из того, что меня приняли в Израиле с большим уважением и при встречах с бывшим премьером Ицхаком Шамиром, и с руководителями израильских разведслужб, несмотря на общеизвестные контакты моей службы с Организацией освобождения Палестины, руководимой Арафатом. Впечатления о поездке, долгое время занимавшие Андреа и меня, в Иерусалим, Тель-Авив, в кибуц недалеко от озера Генезарет, поездка по стране вплоть до Голанских высот, встречи с людьми различных верований и политических направлений подтвердили истину, что между книжным знанием и личным ознакомлением при помощи собственных органов чувств - гигантская разница. Трогательным было посещение Стены плача. И все-таки я оставил без ответа вопрос моего ортодоксального гида, не ощущаю ли я внутри себя каких-либо чувств, связанных с моим еврейским происхождением. Мой Израиль мне еще придется поискать, когда корни раздоров и ужасной ненависти в Палестине будут устранены.

В Берлине я попросил найти мне телефон квартиры Миши в Тель-Авиве. Хотя я знал, что его состояние ухудшилось и что он страдает от невыносимых болей, я надеялся все же встретиться с ним. После нескольких неудачных попыток ответил его сын Рене: отец находится в больнице. Мы договорились, что посетим его в этот же день. Наш сопровождающий, видный журналист и сотрудник Моссада, как мы предположили с полным основанием, настоятельно советовал воздержаться от этого посещения. Он считал, что в моем положении это нецелесообразно. Однако Андреа и я решили, что мы должны обязательно посетить «маленького Мишу». Недалеко от нашей гостиницы в оговоренном месте мы сели в автомашину Рене. Никто нам не препятствовал. С тягостным чувством, которое сопровождает посещение тяжело больного человека, вошли мы втроем в холл большой современной больницы. Андреа, которая и без того подвержена эмоциям, переживала гораздо больше меня, поскольку мне за долгую жизнь чаще приходилось сталкиваться с тяжело больными людьми. Миша сделал нашу встречу совсем не трудной. Он приветствовал нас на своем больничном ложе в своем неизменно живом духе, как будто обстоятельства и место встречи были нормальными и такими, как всегда. Однако трубки от его руки к сосуду, висящему на штативе у его кровати, были красноречивы.

Оживленно, как и приветствие, протекала беседа. В отличие от других больных Миша не проронил ни слова о своих болезнях. Положение в Германии, политика правящих кругов были темами, по которым он не жалел сарказма. Политиков и судебных преследователей объединенной Германии он удостоил весьма едких слов. Более всего его интересовали здоровье и судьбы общих знакомых. Конечно, мы вспомнили умершего друга Ханса.

Примерно через четверть часа стало заметно, что к нашему посещению он собрал и исчерпал всю свою энергию. Все же, прощаясь, он встал с кровати и проводил нас до лифта, передвигая на колесах рядом с собой стойку с капельницей.

Перед отъездом мы не упустили возможности посетить нашего мужественно борющегося Мишу еще раз. Нам было ясно, что эта встреча будет последней.

Когда мы узнали о его смерти и поминали его, один из общих знакомых сказал: «Если бы у нас было сто «маленьких Миш», многое в нашей экономике делалось бы гораздо лучше». Как ни справедливы эти слова в отношении способностей Миши, истина все же куда жестче: ни сто, ни большее число людей его калибра не спасли бы ГДР. Пороки нашей страны и ее экономики были гораздо сложней и возникли не из-за отсутствия способных женщин и мужчин во всех жизненно важных отраслях. Десятки тысяч были готовы посвятить все силы процветанию социалистического общества. Напрасно, пороки общества были смертельны, потому что господствующая система бесконечно далеко отошла от идеалов социализма, потому что вопреки первоначально присущим социализму сущностным чертам самостоятельное мышление и действие были не востребованы. Все решения отдавались на откуп небольшому кругу закостенелых невежд. Энергия действия многих, важнейшие инициативы терялись на пороге этого ареопага. И все же женщины и мужчины, вроде Миши, не прекращали бороться за перемены. Во всяком случае, у него была привилегия частного предпринимателя быть в значительной мере более свободным в своих действиях от цепей закостенелого аппарата.

Возможно, к этому следует добавить и нечто иное: непреклонность известных мне людей еврейского происхождения. Я отмечал эту характерную черту еще у своего отца. Она оставила отпечаток на всей его жизни, определенную твердость в действиях в трудных ситуациях и повлияла на меня в юные годы. Эту непреклонность я наблюдал у других евреев - женщин и мужчин в окружении нашей семьи.

Стойкость, подобную которой трудно себе представить, продемонстрировала хрупкая Ева. Бежав из Германии, и, будучи жадной до впечатлений туристкой, она познакомилась в СССР с китайским писателем-коммунистом Эми Сяо и полюбила его. С тех пор Еву связывали с этим сподвижником Мао Цзэдуна не только совместный путь жизни, но и глубокая общая убежденность. Она выдержала многочисленные испытания в несказанно трудных обстоятельствах жизни и войны в пещерах Синьцзя-на, вплоть до семи лет одиночного заключения в ужасное время «культурной революции» в Китае. И после этого, и после смерти мужа она осталась верна стране, Родине ее троих сыновей, стране, ставшей и ее Родиной. На грани чуда эта маленькая женщина, почти не принимавшая пищи, в последние годы боролась с коварной болезнью. Семья и друзья уже считали ее безнадежной, однако ее неукротимая воля к жизни побеждала несколько раз. Когда я начал записывать эту историю, она отпраздновала в далеком Пекине свой девяностый день рождения. Спустя несколько месяцев и эта столь необычная жизнь завершилась.

Такая же сила воли была присуща Курту, немецко-еврейскому молодому коммунисту, ведя его по дорогам жизни, многократно обрывавшимся на пороге смерти. Так было в гражданской войне в Испании, где он воевал в интернациональных бригадах против фашизма Франко, и во французском лагере для интернированных, где он познакомился с моим отцом. Ужас смерти стоял перед его глазами, когда он, как и «маленький Миша», попал в ад Освенцима. Там непоколебимость его убеждений не только помогла ему выжить, но и отдать часть своей воли к жизни другим. За его стойкость даже охранники прозвали его «еврейским королем». Цель своей жизни, свой опыт он попытался поставить на службу мнимо социалистического немецкого государства. Падение государства, которое он считал своим, ударило по нему так же жестоко, как и по нам, но он продолжает неустанно выступать политическими средствами за свои антифашистские убеждения и против правого экстремизма в Германии. Чествований со стороны государства за это он не дождется. Правда, испанский король пожаловал ему титул почетного гражданина Испании.

Когда я думаю о непреклонности друзей-евреев, я просто обязан упомянуть Рудольфа, кожевника-еврея, выходца из Рейнской области. Мы познакомились уже довольно поздно как авторы книг на встречах с читателями в 1989 году. Рудольф представлял вместе со своей верной спутницей Розмари, которая с тех пор стала также близка нашим сердцам, их совместно написанную книгу «Желтое пятно», важную и все еще весьма актуальную работу о корнях антисемитизма в Европе. Политика руководства ГДР, далекая от понимания реальности и совершенно не готовая к реформам, доставляла им такую же боль, как и любому из наших друзей; проклятия и клевета после объединения в отношении всех ценностей и достижений нашей страны вызвали у этой пары такой же протест и укрепили их позиции, которые определяют нашу жизнь до сих пор. У Рудольфа, который за прошедшие годы опубликовал книги о времени своей эмиграции в Палестину, это произошло, как я это видел у евреев, таким же неизменным образом. Уже дожив до середины восьмого десятка лет, он возобновил свою прежнюю страсть судебного репортера, результатом чего стал блестяще написанный репортаж, на этот раз о процессе Маркуса Вольфа. Конечно, он никогда не был беспристрастным, наоборот, он отражал принципиальную позицию автора, со всем сарказмом по отношению к обвинениям, выдвинутым очень пристрастной юстицией.

Во время наших продолжительных совместных поездок в электричках в Дюссельдорф и обратно Рудольф давал мне не только политические и юридические советы, он постоянно развлекал наше купе юмористическими историями из своей богатой биографии, рассказами о жизни в Палестине и рогом изобилия еврейских острот. Наблюдать за отношениями этой неравной пары было трогательно, особенно когда Розмари добавляла забытую деталь какой-либо из многократно слышанных ей историй либо когда он при выходе из поезда, совершенно как кавалер старой школы, отказывался от любой помощи молодой женщины при выгрузке дорожной сумки.

Я не знаю, как сказалась бы на моем отце непреклонность этого типа евреев в годы падения ГДР и разрастания конфликтов с руководством. Он умер уже в 1953 году, времени его собственной активности и тогда еще больших надежд. Он никогда не воздерживался от критики, мелкие бюрократы партийного аппарата боялись его как «скандалиста». Удержала ли бы его в последние годы дисциплина, необходимая в столкновениях с «классовым врагом», как меня и брата, от открытого конфликта с политическим руководством? Я этого не знаю. Вероятно, я унаследовал слишком мало от его горячего, непреклонного темперамента. Но я уверен, что он разделил бы мою позицию и позиции моих друзей во времена преследований и клеветы после объединения. Он, безусловно, ни в чем не уступил бы нашим противникам в спорах на животрепещущие темы и в отшлифованной поэтической форме, возможно, на некоторых форумах или в ток-шоу дал бы выход своему «красному гневу». Несомненно, он сохранил бы верность идеалам, позициям, которые определяли его жизнь и жизнь нашей семьи. Пусть история «маленького Миши» не совсем оправдывает «вкрапления» моих личных воспоминаний об отце и других названных в завершение евреях - в своей непреклонности он был по-своему схож с ними. Вероятно, это качество происходит от тех глубоких корней, древней истории народа, на долю которого выпало столько испытаний. Насколько малой была возможность предвидения, настолько же, вероятно, исполнено смысла то, что маленький еврей из Польши, человек, переживший Шоа, нашел место своего последнего успокоения в земле своих предков.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.