Глава десятая ПОСОЛЬСТВО В АНГЛИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава десятая

ПОСОЛЬСТВО В АНГЛИИ

Новый приезд в Лондон

А 6 сентября 1830 года Талейран был назначен послом Франции в Лондоне, и связано это было с тем, что Луи Филипп пришел к выводу, что «новое правительство должно искать опору для своей внешней политики в Лондоне»[496].

И в самом деле, англо-французскому сотрудничеству в Париже придавали в тот момент очень большое значение, поэтому и посол должен был обладать европейской известностью. Король, недолго думая, предложил этот пост Талейрану, ведь тот прекрасно знал британскую внешнюю и внутреннюю политику и у него еще «осталось имя»[497].

Как отмечает Е. В. Тарле, «дипломаты даже враждебных держав изумлялись энергии и дарованиям восьмидесятилетнего хилого старика»[498].

Впрочем, Талейрану было не 80, а «всего лишь» 76 лет. Что же касается имени, то новый король Англии Вильгельм IV, сын Георга III, занявший трон своего старшего брата Георга IV, умершего 26 июня 1830 года, сразу же поинтересовался у княгини Дарьи Христофоровны Ливен (урожденной Доротеи фон Бенкендорф), какого она мнения о Талейране. Подобный вопрос оказался адресован именно ей не случайно. Дарья Христофоровна была женой русского посла, женщиной крайне наблюдательной и весьма осведомленной. На поставленный вопрос княгиня ответила, что «человек, занимавшийся семьдесят пять лет интригами, не может отказаться от них на семьдесят шестом году»[499].

Спустя четыре года, в 1834 году, в письме своему брату, графу А. X. Бенкендорфу, эта «светская львица» и тайный агент русского правительства в Лондоне, вошедшая в историю как «первая русская женщина-дипломат», дала Талейрану следующую характеристику: «Вы не поверите, сколько добрых и здравых доктрин у этого последователя всех форм правления, у этого олицетворения всех пороков. Это любопытное создание; многому можно поучиться у его опытности, многое получить от его ума, в восемьдесят лет этот ум совсем свеж»[500].

Короче говоря, министром иностранных дел в тот момент мог быть кто угодно, но, как считал король, «если не заладятся отношения с Англией, то рухнет и вся международная политика Франции»[501].

И Талейран, несмотря на свой уже весьма преклонный возраст, согласился. Он потом заявил: «В данных обстоятельствах, как и во всех других обстоятельствах своей жизни, я руководствовался долгом и интересами служения стране»[502].

* * *

В результате уже 24 сентября 1830 года он был в Дувре. Там его ждали почетный караул и салют из всех крепостных пушек. Это его хороший знакомый фельдмаршал Веллингтон, герой Ватерлоо, а с 1828 года — премьер-министр (глава кабинета тори[503]), устроил «старине Талли» и 36-летней Доротее де Дино пышный прием, достойный королей.

В Лондон французский посол прибыл в шляпе с трехцветной кокардой. Этот немного театральный наряд должен был свидетельствовать о том, что приехал представитель правительства, избранного народом. Британскому народу это понравилось: на улицах Талейрана встречали аплодисментами и восторженными криками…

Вечером ничего подобного уже не было. На сей раз князь был одет в шикарный шелковый костюм с золотыми пряжками. «Конец трехцветным лентам! Он завоевал улицы; оставалось теперь завоевать салоны»[504].

В этом ему помогала его прекрасная Доротея. Она и в самом деле блистала.

Леди Грей, дочь лорда Чарлза Грея и законодательница мод в Лондоне, написала о ней так: «Я очень люблю мадам де Дино, она всегда в хорошем настроении и составляет наиприятнейшую компанию. Она ни разу не сказала ничего, что меня бы задело, так с чего мне было переживать по поводу любовников, которых ей приписывали? Я не считаю славным то, что я не такая, как она. Мне просто повезло, вот и все»[505].

В любом случае, дом Талейрана в Лондоне тут же стал одним из самых популярных.

Французский писатель Проспер Мериме, служивший секретарем одного из министров Июльской монархии и в то время находившийся в Англии, рассказывает: «Повсюду, где бы он ни появлялся, он создавал вокруг себя круг придворных со своими законами»[506].

А вот еще одно его свидетельство. После того как Мериме побывал на банкете в посольстве, он отметил, что Талейран поражал англичан, знавших толк в эксцентричности. В своем письме Стендалю он описал его так: «Это огромный тюк фланели, завернутый в голубые одеяния, из которых торчит череп, оклеенный пергаментом. Из него доносится еще сильный и даже вполне приятный голос. Он олицетворяет здравый смысл и светлый ум, но, как я заметил, этот ум никогда не берет у него верх над здравым смыслом»[507].

Со своей стороны, Доротея «привносила свой стиль в колорит посольства Талейрана в Лондоне, и не только талантами хозяйки приемов. Истории о ее бесчисленных молодых любовниках производили впечатление»[508].

Впрочем, все эти пересуды о Доротее лишь забавляли Талейрана. А вот бесконечные приемы, без которых невозможна дипломатическая работа, стоили денег. Огромных денег. Во всяком случае, на них никак не могло хватить тех 100 тысяч франков содержания Великого камергера, которые оставил Талейрану Луи Филипп. По самым скромным подсчетам, годовое содержание посольства обходилось князю примерно в миллион, а это значило, что власть в очередной раз поставила его в условия самофинансирования[509]. И работать ему приходилось практически одному, а Доротея стала для него лучшим из секретарей.

6 октября 1830 года Талейран вручил верительные грамоты недавно коронованному Вильгельму IV. Это был представитель Ганноверской династии, в 1714 году лишившей власти династию Стюартов. Соответственно, в своей приветственной речи Талейран сделал особый упор на то, что он счастлив приветствовать представителя этого славного рода, что для всех понимающих означало следующее: Ганноверская династия была побочной по отношению к Стюартам точно так же, как герцог Орлеанский — по отношению к свергнутым Бурбонам.

А еще Талейран отметил, что сам он представляет короля Франции, единодушно избранного народом. Конечно же в этом была немалая натяжка: Луи Филиппа избрали всего 308 голосами против 234, да и эти голоса вовсе не представляли собой мнение всего французского народа. Но в данном случае это было неважно, ибо проблема заключалась в том, что новый французский посол в Лондоне теперь «представлял не “богом данного, законного монарха”, а “узурпатора”, “короля баррикад”, заменившего на престоле брата Людовика XVI и опасавшегося вооруженной интервенции европейских держав»[510].

Короче говоря, в таких условиях было не до легитимизма, и Талейран обошел эту скользкую тему с таким мастерством, с каким это не сделал бы никто другой.

Помогло Талейрану и то, что премьер-министр Веллингтон явно симпатизировал ему. Они испытывали друг к другу чувство доверия, и это говорит о многом…

Разумеется, Талейран не был обычным послом. В отличие от других, он «имел контакты непосредственно с Луи Филиппом, переписывался с его сестрой Аделаидой»[511].

Естественно, все это делалось, минуя тогдашнего министра иностранных дел графа Луи Матьё Моле, бывшего до этого морским министром в кабинете герцога де Ришелье. Просто «Талейран не считал, что несчастный Моле имеет право вмешиваться в его дела»[512].

Ровно через две недели после прибытия Талейрана в Лондон (а за это время он успел провести множество частных встреч с Веллингтоном и его министрами) Моле, не сдержавшись, отправил послу весьма резкое письмо по этому поводу. В ответ Талейран написал:

Давайте будем откровенны друг с другом. Мы можем успешно решать проблемы только на основе доверия. Вы легко убедитесь в том, что я сообщаю вам все, кроме того, что не нахожу важным. Так я работал с Людовиком XVIII. Сегодня Франция не придерживается старых традиций и находится, как здесь полагают! в состоянии непрерывных изменений. Пребывая в одной из самых древних стран Европы, я исхожу из того, что надо положиться на течение времени. Спешка чужда англичанам, и они могут не заметить той весомости, какую мы хотим придать нашим предложениям[513].

Вскоре Моле заменили на генерала Ораса Франсуа Себастьяни де Ла Порта. При Наполеоне тот был неплохим боевым генералом, но вот дипломатом он выглядел, прямо скажем, никаким. И конечно же для Талейрана это ровным счетом ничего не изменило: он занимался своими делами и делал все так, как считал нужным, общаясь лишь с королем и его сестрой.

Бельгийская проблема

Главная проблема в тот момент шла от Бельгии. Дело в том, что Венский конгресс в свое время присоединил Бельгию к владениям голландского короля, и было создано единое Королевство Нидерландов. Но бельгийцы не смирились с этим и в ночь на 26 августа 1830 года подняли в Брюсселе вооруженное восстание.

После этого обстановка в Европе сильно осложнилась и сразу же выявились острые противоречия между ведущими державами. Например Франция была заинтересована в ликвидации объединенного голландско-бельгийского государства, угрожавшего ее безопасности на севере. По максимуму, Луи Филипп хотел бы присоединить Бельгию к своему королевству. Именно этим, кстати сказать, он и озадачил своего посла в Санкт-Петербурге герцога де Мартемара (тот должен был получить согласие на это русского царя). В случае неудачи этого плана в Париже рассчитывали на создание независимого бельгийского государства во главе, если это удастся, с подконтрольным Луи Филиппу человеком.

Англия, в свою очередь, всеми силами стремилась «не допустить захвата Бельгии Францией»[514].

При этом британцы также опасались вооруженного вмешательства в бельгийские дела России и Австрии. Но австрийцев целиком занимали собственные проблемы в Италии, а Николай I был крайне озабочен восстанием в Польше, начавшимся в ноябре 1830 года. В таких условиях Вене и Санкт-Петербургу было не до какой-то там Бельгии.

Талейран в этой ситуации выступал за решение голландско-бельгийского конфликта путем переговоров. По его мнению, должна была состояться конференция пяти держав — Англии, Австрии, России, Пруссии и Франции, и пройти она должна была не в Париже, а в Лондоне.

В результате ее первое заседание состоялось 4 ноября 1830 года.

В конечном итоге в Лондоне был подписан протокол о перемирии между голландцами и бельгийцами. Но это была лишь первая ступенька на длинной лестнице сложной и весьма продолжительной дипломатической борьбы. Главная задача Талейрана состояла в том, чтобы максимально ослабить потенциального противника на севере Франции. Он тогда писал в Париж: «Моя любимая идея — отделение Бельгии»[515].

22 ноября герцога Веллингтона на посту премьер-министра сменил 66-летний лорд Чарлз Грей, но это ничего не изменило: Талейран был в хороших отношениях и с ним, и между двумя политиками тоже установилось полное взаимное доверие.

В результате через полтора месяца после начала своей работы, а именно 20 декабря 1830 года, Лондонская конференция признала бельгийскую независимость.

По словам самого Талейрана, «это был огромный успех французской политики»[516].

Но в официальном Париже всё еще не отказались от идеи раздела Бельгии, а посему в конце ноября 1830 года в Лондон вдруг прибыл 45-летний граф Шарль Жозеф де Флао. Напомним, это был незаконнорожденный сын Талейрана. В то время он уже был генерал-лейтенантом и пэром Франции, и он приехал в Англию для тайного обсуждения совершенно иного плана решения бельгийского вопроса, одобренного министром Себастьяни.

Этот новый план заключался в том, чтобы оставить часть бельгийских земель Голландии, другую их часть передать Пруссии, а третью — самую значительную — вернуть Франции. За свое согласие Англия должна была получить Антверпен и устье реки Шельды.

Талейран был неприятно удивлен, так как считал, что де Флао приехал с «невразумительными» целями[517].

Конечно, он был рад видеть сына; «князь принимал в нем участие с детских лет и следил за его карьерой»[518]. Но сейчас Шарль сильно разочаровал своего родителя, так как явно пошел на исполнение поручения, идущего вразрез с его собственными планами.

Шарль де Флао после падения Наполеона долго жил в Англии, был женат на англичанке (баронессе Кейт) и знал многих влиятельных людей в английском правительстве. К тому же, как говорят, он «надеялся занять место посла в Лондоне после отставки отца»[519].

А вот Талейран был против нового появления англичан на континенте.

— Я скорее отрежу себе руку, чем подпишу договор, возвращающий англичан на континент, — говорил он.

Естественно, был он против и усиления Пруссии. А посему он открыто сказал Шарлю, что его действия опасны и не отвечают интересам Франции. Более того, они, по его словам, «не отвечали целям “разумной политики” и скорее напоминали интригу»[520].

И кончилось все тем, что Талейран отправил Шарля де Флао обратно в Париж.

А 20 января 1831 года Лондонская конференция приняла решение о вечном нейтралитете Бельгии, целостности и неприкосновенности ее территории. После этого Талейран написал генералу Себастьяни: «Борьба была долгой и трудной»[521].

В самом деле, последнее заседание длилось восемь с половиной часов. Талейрана поддерживал британский министр иностранных дел лорд Пальмерстон. Долго «упирался» прусский представитель, но и он все же вынужден был подписать итоговый протокол.

* * *

По сути, международное признание бельгийского нейтралитета стало большим успехом дипломатии Талейрана.

Шарль де Ремюза, побывавший тогда в Лондоне, написал: «Все, что рассказывают о позиции господина де Талейрана в Лондоне, является правдой и находится, скорее, ниже по отношению к ней, чем выше. Эта позиция великолепна. Это одна из крепостей Франции»[522].

Это, кстати сказать, еще раз к вопросу о «беспримерном предательстве» Талейрана и о том, что он, изменяя, «действовал будто бы в интересах Франции». Напомним, что историк А. 3. Манфред назвал подобные утверждения софизмами, то есть ложными умозаключениями, которые лишь при поверхностном рассмотрении кажутся правильными.

К сожалению, все это — результат стереотипного мышления. На самом деле, уже совсем немолодой человек работал именно в интересах своей страны, да еще и практически за свой счет и вопреки «палкам в колеса» со стороны «своего» министерства. А посему серьезный биограф Талейрана Жан Орьё делает совершенно иной вывод. Он пишет: «Так называемые “патриоты” думали о баррикадах, а “предатель” думал о безопасности своей страны»[523].

«Выдумки дураков»

А тем временем в Париже посчитали, что достижение Талейрана имеет существенные изъяны. Например то, что границам Франции на севере угрожают 13 крепостей, построенных на территории Бельгии. После этого Талейран поставил вопрос об их разрушении перед новым бельгийским королем Леопольдом I. В результате к январю 1832 года крепости в Монсе, Шарлеруа, Мариенбурге и др., построенные на границах прежнего Нидерландского королевства, были разрушены. Таким образом, противники Франции «бросили на ветер 45 миллионов франков»[524].

Естественно, это вызвало яростные дебаты вокруг имени Талейрана в британской палате лордов. В частности, маркиз Лондондерри[525] обвинил его в том, что он «облапошил» Англию. Перейдя наличности, он заявил:

— Разве можно доверять человеку, служившему стольким режимам? Противно видеть, как наши министры пресмыкаются перед этим плутом!

Но тут на защиту Талейрана поднялся сам герцог Веллингтон, хотя Лондондерри и был членом его партии. Он сказал, что князь Беневентский всегда служил своей стране преданно и достойно. А в конце своего выступления он подчеркнул:

— Я не знаю другого такого случая, чтобы человека — публичного деятеля или частное лицо — представляли в столь искаженном свете…

Князь потом писал:

Я очень благодарен герцогу. Он — единственный из всех государственных деятелей мира, кто отзывался обо мне хорошо[526].

Талейран, как мы уже знаем, был убежден в том, что «всегда верой и правдой служил интересам Франции»[527].

Примерно в это время он признавался поэту и дипломату Альфонсу де Ламартину:

Я открыт для любых интерпретаций и поруганий толпы. Думают, что я аморален подобно Макиавелли. А я всего лишь бесстрастный человек, презирающий людей. Я не дал ни одного неверного совета правительству или монарху, но не искал и похвалы. После кораблекрушения нужны штурманы, которые могли бы спасти потерпевших катастрофу. Я сохраняю присутствие духа и веду их в какой-нибудь порт, не важно какой, главное — чтобы он предоставил убежище[528].

После этого Ламартин, сославшись на негативное мнение Шатобриана, как-то поинтересовался, считает ли князь себя честным человеком. На это Талейран невозмутимо ответил:

Для государственного деятеля имеется несколько возможностей проявлять честность; моя — не обязательно такая же, как ваша, я это вижу, но когда-нибудь вы будете уважать меня больше, сейчас. Мои так называемые преступления — выдумки дураков. Разве способному человеку нужны преступления? Это ресурс идиотов в политике. Преступление, как морской прилив, — оно вернется и потопит. У меня были слабости, которые некоторые называли пороками; но преступления? На кой черт они мне! [529]

Отпуск по состоянию здоровья

Несмотря ни на что, своими достижениями в Лондоне Талейран гордился. Он писал в Париж одной из своих старых знакомых:

Это первый международный договор короля, нужный Франции, поскольку он обеспечивает безопасность ее границ, и Бельгии, так как он предоставляет ей независимость[530].

Однако на практике все обстояло совсем не так радужно. Несмотря на решения Лондонской конференции, голландцы вдруг решили вновь подчинить себе отторгнутые провинции, и их армия под командованием принца Оранского двинулась против бельгийцев. Положение последних быстро стало критическим, ибо их вооруженные силы находились в совершенном расстройстве. И тогда из сторонников невмешательства Талейран превратился в активного поборника применения оружия. Нашлось и идейное обоснование: «Невмешательство — это метафизическое и политическое слово, означающее почти то же самое, что и интервенция»[531].

В результате 10 августа 1831 года французские войска (50 тысяч человек) вступили в Бельгию и заняли Брюссель. После этого генерал Белльяр от имени Лондонской конференции заявил голландскому королю, что дальнейшие его враждебные действия против Бельгии будут считаться вызовом всей Европе. Военные действия тут же прекратились, и 19 августа 1831 года все голландские войска были выведены из Бельгии, и только крепость города Антверпена оставалась в их власти. Между Бельгией и Голландией было заключено перемирие. Вслед за этим оставила Бельгию и французская армия.

Когда эпопея с Бельгией завершилась, Талейран почувствовал себя страшно уставшим и совсем больным. К тому же он плохо переносил сырую лондонскую погоду. Проще говоря, князь вдруг ощутил себя очень старым. Ему и в самом деле было уже 77 лет, а это немало даже при нынешнем уровне медицинского обслуживания. Многие из тех, кого Талейран хорошо знал, уже отошли в мир иной. В 1820 году умер Фуше, в 1821 году — Наполеон и Коленкур, в 1824 году — Камбасерес, в 1829 году — Баррас. В 1817 году умерла Жермена де Сталь, в 1821 году — герцогиня Курляндская (мать Доротеи), в 1830 году — мадам де Жанлис. В 1825 году не стало императора Александра I, а ведь он тоже был намного моложе Талейрана.

Короче говоря, «старине Талли» нужен был продолжительный отпуск, и он взял его 20 июня 1832 года.

Через два дня он уже был в Париже, а оттуда направился в свой замок Валансэ и на минеральные воды в Бурбон-Ларшамбо. Естественно, с ним находились Доротея и юная Полина.

Лишь 1 октября 1832 года Талейран вновь приехал в Париж, а 14 октября он уже вновь находился в Лондоне, посреди бесконечных забот и проблем.

Завершение международного конфликта

А там в это время вовсю обсуждался «вопрос Антверпена». Британский министр иностранных дел лорд Пальмерстон сообщил Талейрану, что английская эскадра уже готова блокировать голландское побережье. В конечном итоге голландский король в декабре 1832 года вынужден был оставить этот город, и после этого сложнейший для европейского мира голландско-бельгийский конфликт завершился. Талейран тогда написал в Париж, что ему редко «приходилось вести переговоры по делу, столь трудному и потребовавшему стольких хлопот»[532].

Биограф Талейрана Ю. В. Борисов иронизирует: «Лично для него эти “хлопоты” были отнюдь не бесполезными. Переговоры продолжались 15 месяцев, и он использовал их для своего обогащения. <…> Французский представитель относился с явным сочувствием к голландским претензиям и с известной прохладцей — к бельгийским требованиям. Ларчик открывался просто. Представитель Гааги в Лондоне знал, что бывший епископ “чувствителен к металлическим аргументам”, и голландцы решили не скупиться. Талейран получил за выгодное для Голландии определение границ Люксембурга 15 тысяч фунтов стерлингов. Это было только вступление в игру! Предусматривалась дополнительная плата в 5 тысяч фунтов за отвечающее интересам правящих кругов Гааги решение других территориальных вопросов. Проголландская позиция престарелого посла при распределении долговых обязательств между новым бельгийским государством и Голландией обошлась ее казне еще в 15 тысяч фунтов стерлингов»[533].

Да, как пишет биограф Талейрана Луи Бастид, «любовь к деньгам всегда была доминирующей страстью Талейрана»[534].

Но что в этом плохого? В конце концов, как писал французский публицист Этьенн де ля Буисс, «богатство служит умному и управляет глупцом»[535].

В том, что Талейран был очень умным человеком, никто не сомневается. Но имеются ли основания для того, чтобы утверждать то, что пишет процитированный выше Ю. В. Борисов? Откуда вообще может браться подобная информация: про явное сочувствие к голландским претензиям, про проголландскую позицию, про 15 тысяч фунтов стерлингов и т. д.?

Это, скорее всего, домыслы предвзято настроенного автора, который, кстати сказать, в своей книге о Талейране, описывая эти события, неоднократно называет Антверпен Анжером, то есть путает города, находящиеся на расстоянии около 600 километров друг от друга[536].

* * *

Напомним, Талейран никогда ничего не делал во вред Франции. Ему платили лишь за «ускорение каких-нибудь реализаций»[537].

Вот Е. В. Тарле тоже, говоря о Талейране, утверждает, что «взятки он брал огромные»[538].

Но даже он признает: «Могут спросить: неужели на общее направление европейских дел в самом деле оказывали влияние эти взятки и подкупы? Конечно нет»[539].

С другой стороны, в те времена «система политической продажности и дипломатического подкупа была универсальной. Взятки брали все: короли и герцоги, князья и министры, генералы и послы[540].

Но Талейран не только получал взятки (которые, между прочим, шли на обслуживание его же дипломатических миссий), но вместе с тем он заключал и выгодные для Франции договоры. И тут, кто бы что ни говорил о нем, следует признать, что ликвидация голландско-бельгийского конфликта, отвечавшая, несомненно, интересам Франции, явилась главным результатом миссии Талейрана в Лондоне. Более того, он завершил свое пребывание в этом городе подписанием 22 апреля 1834 года четырехстороннего союзного договора — с Англией, Испанией и Португалией.

После этого Талейран написал сестре короля Аделаиде:

«В течение четырех лет мы извлекли из Англии все, что она могла нам дать полезного»[541].

Что бы ни говорил Ю. В. Борисов, факт остается фактом: во-первых, Талейран наладил отношения Франции и Англии; во-вторых, со времени его посольской службы в Лондоне Франция и Англия — эти извечные враги на протяжении многих веков — никогда больше не воевали друг против друга.

Сам Талейран, оглядываясь на прожитые годы, считал это своей главной заслугой. Он писал:

С первых и до последних дней моей деятельности я больше всего желал создать тесный союз Франции с Англией, считая его основой поддержания международного мира, распространения либеральных идей и цивилизации[542].

Более того, как отмечает Дэвид Лодей, «добрососедские отношения Англии и Франции и концепция Талейрана о единстве интересов Франции и Европы заложили хороший фундамент для европейской интеграции. Эти благородные идеи Талейран вынес из собственной практики. Завоевания Наполеона убедили его в безумии силовой политики. Князя можно считать одним из отцов Европейского союза»[543].

Окончательная отставка

22 августа 1834 года Талейран вернулся из Лондона в Париж.

В феврале ему «стукнуло» восемьдесят, и князь ощущал это каждой клеточкой своего тела. В результате 13 ноября, считая свою политическую карьеру законченной, он направил министру иностранных дел прошение об отставке. В нем он писал:

Господин министр,

Когда доверие короля призвало меня четыре года назад в посольство в Лондоне, сложность поставленной задачи заставила меня подчиниться. Сейчас я думаю, что я выполнил эту задачу с пользой для Франции и для короля, ибо эти две взаимопереплетенные цели всегда стояли передо мной. В эти четыре года установившийся мир позволил упростить наши отношения; наша политика, которая до того была изолированной, стала связанной с политикой других наций: она была принята и по достоинству оценена честными людьми во всех странах.

Сотрудничество, которое установилось у нас с Англией, не повредило ни нашей независимости, ни нашим национальным интересам; наше уважение прав друг друга и наше взаимное доверие… составляют гарантию, которую мы можем противопоставить тому, что волновало старую Европу. Столь достойные результаты были достигнуты благодаря высокой мудрости короля и его огромному умению. По отношению к себе я не говорю об иных заслугах, кроме как об угадывании глубочайших замыслов короля. <…>

Но сегодня, когда вся Европа знает и восхищается королем… когда Англия имеет не меньшую потребность в нашем взаимном союзе… я считаю возможным для себя, не отрекаясь от своей преданности королю и Франции, умолять Его Величество принять мою отставку, и я прошу вас, господин министр, представить ее ему. Мой пожилой возраст, моя немощь, имеющая естественные причины, требуют отдыха и делают мой демарш весьма простым, полностью объясняют его и даже превращают его в мой долг.

Отдаю себя всего на справедливую волю и доброту короля[544].

А вот ответ министра, датированный 7 января 1835 года:

Мой князь,

Я показал королю письмо, которое вы адресовали министру иностранных дел и которым вы просите Его Величество принять вашу отставку с поста посла в Лондоне. Его Величество долго отказывался ее принять.

Присоединяясь к его планам и планам его правительства, вы так искусно послужили делу укрепления стабильности новой монархии, величия ее политики и поддержания мира в Европе, что король не мог согласиться лишить Францию ваших могучих услуг и вашего огромного опыта. Но Его Величество почувствовал, что после такой великой и длительной карьеры привязанность и признательность к вам не позволяют ему дольше сопротивляться исполнению вашего пожелания уйти, исходя из вашего возраста, на отдых[545].

Короче говоря, отставка была принята.

Получив отставку, Талейран уединился в своем замке Валансэ, превосходившем «размерами и неслыханной роскошью дворцы многих монархов в Европе»[546].

Здесь он чувствовал себя лучше, чем в Париже.

«И здесь, спокойно, без излишнего любопытства и бесполезных волнений, как и всё, что он делал в жизни, он стал ждать прихода той непреодолимой силы, для борьбы против которой даже и его хитрости было недостаточно (по злорадному предвкушению одного из враждебных ему публицистов). “Я ни счастлив, ни несчастлив… — писал он в эти последние годы своей жизни. — Я понемногу слабею и… хорошо знаю, как все это должно кончиться. Я этим не огорчаюсь и не боюсь этого. Мое дело кончено. Я насадил деревья, я выстроил дом, я наделал много и других еще глупостей. Не время ли кончить?”»[547].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.