Король метафор

Король метафор

Вот я и старик…

Паралитик поворачивается и смотрит мне вслед.

Это мой сверстник.

Он злится, почему меня не разбил паралич?

Юрий Олеша

• Юрий Карлович Олеша (1899–1960) – русский советский писатель-прозаик, поэт, драматург, сатирик. Автор знаменитого детского романа «Три толстяка».

• Величайшая неудача – почти все его творчество оставалось долгое время неизвестно и закрыто для большинства читателей страны.

Он родился в обедневшей дворянской семье. Олешам полагался наследственный герб: олень с золотой короной. В разговорах с друзьями Юрий Карлович часто упоминал, что он шляхтич. Родным языком Юрия Карловича был польский.

Олеша появился на свет в Елисаветграде, однако считал себя одесситом. Именно в Одессе он познакомился с Катаевым, Ильфом и Петровым, поэтом Багрицким. Именно в этом пропахшим морем городе сделал свои первые литературные опыты.

Олеша приехал в Москву в начале эпохи НЭПа. Поселился в одной квартире с Ильей Ильфом. Комнаты наподобие спичечных коробков выгораживались фанерными перегородками (прообраз общежития имени монаха Бертольда Шварца из «12 стульев»). Поступил на работу в газету профсоюза железнодорожников «Гудок» и быстро стал популярным фельетонистом с лихой подписью «Зубило».

В 1920-е годы он написал два своих первых и последних романа: «Зависть» и «Три толстяка». Его проза вышла совершенно виртуозной. Можно наугад открыть любую страницу «Зависти»:

«Я пересекаю Трубу, размышляя о сказочном фехтовальщике, который прошел под дождем, отбивая рапирой капли. Рапира сверкала, развевались полы камзола, фехтовальщик вился, рассыпался, как флейта, – и остался сух».

«Зависть» насчитывала 300 черновых начал, требовательный к себе Олеша остановился на 301-м.

Стиль его столь блистателен, что в писательской среде его по праву называют «королем метафор».

В годы торжества сталинской диктатуры Олеша не писал цельных художественных произведений. В письме жене так объяснил свой творческий тупик: «Эстетика, которая является существом моего искусства, сейчас не нужна, даже враждебна – не против страны, а против банды, установившей подлую, антихудожественную эстетику».

В годы сталинских репрессий были уничтожены лучшие друзья Олеши – В. Мейерхольд, В. Стенич, И. Бабель, В. Нарбут. Сам Юрий Карлович чудом избежал ареста и гибели.

В 1936 году на публикацию произведений Олеши и упоминание его имени в печати был наложен запрет, снятый властями только в 1956-м.

На этом кошмарном фоне творить было невозможно.

«Я болен, – жаловался гипотетическому читателю в дневнике Олеша, – у меня болезнь фразы: она вдруг на третьем или четвертом звене провисает… Я почти конкретно вижу это выгнувшееся книзу брюхо… Писательство, как писание подряд, как бег строчек одна за другой, становится для меня недоступным».

В годы войны Олеша был эвакуирован в Ашхабад, затем вернулся в Москву. Писатель с горечью называл себя в послевоенные годы «князем „Националя“, имея в виду свой образ жизни. Он привык работать над рукописью, сидя перед огромным, с видом на Кремль, окном в кафе „Националь“. Иные, видевшие тогда Олешу, говорили потом, что он был похож на Бетховена, иные – что на короля Лира или на Чарли Чаплина. По Москве ходили слухи о его новом, законченном гениальном романе.

– Это правда, что вы написали роман?

– Нет.

– Боже мой, а говорят, такой замечательный.

Себе Олеша уже признался, что писать беллетристику с действующими лицами ему противно. Зато накапливались записи под девизом: «Слова, слова, слова», или «Ни дня без строчки».

…Нельзя без внутреннего сострадания, горечи читать страницы дневника, где речь зачастую идет о гибельных приступах алкоголизма.

«Я не хочу быть писателем, – исповедовался в дневнике Юрий Карлович. – Быть человеком искусства, художником – большое несчастье. Это проклятие. И ни богатство, ни слава не искупают беспокойства, оторванности от обыкновенных радостей. И от постоянной устремленности в себя приходят мысли о смерти, страх смерти и желание поскорей избавиться от этого страха. То есть пустить пулю в лоб».

Олеша выброшен на жизненную обочину. Денег на выпивку нет. Он начинает откровенно просить в долг у благополучных знакомых.

«– Дайте мне три рубля, – сказал я.

– Боже мой! Может быть, вам десятку?

– О, это прекрасно! – воскликнул я, уже научившийся всяким приемам попрошайничества. – А это не ударит вас по бюджету?

Он снял перчатку и вдвинул руку за борт шубы. Там, в боковом кармане, стояли пачкой новые десятки. Он отсоединил одну.

– Я вам отдам… Скоро буду богат!

И я сказал ему то, что говорил всем, у кого брал деньги. Я пишу замечательную пьесу, которая скоро будет готова, и тогда…»

Вместо горячки творчества начинался запой, водочная паранойя. Об этом более чем откровенно свидетельствуют записи:

«Я не знаю, где я родился. Я нигде не родился. Я вообще не родился. Я не я. Я не не. Не я не. Не, не, не. Я не родился в таком-то году. Не в году. Году в не. Годунов. Я не Годунов».

Похмелью нужно было найти оправдания:

«Я никогда не был алкоголиком. Я пил не от любви к питью, к закусыванию, к кряканью… Я просто не знал, что делать в промежутках».

Олеша настойчиво, упрямо пишет дневник. Сам удивляется своей неспособности создать законченное, завязка – кульминация – развязка, произведение. Только разрозненные клочки. Качество текста тоже его не устраивает.

«Я больше не буду писателем, – с горечью пишет Юрий Карлович. – Очевидно, в моем теле жил гениальный художник, которого я не мог подчинить своей жизненной силе. Это моя трагедия, заставившая меня прожить по существу ужасную жизнь…»

Иногда мысли еще безысходней:

«Мне не с чем появиться перед публикой. У меня и никогда ничего такого не было. Все было втиранием очков… Я ничего не умею писать. Главное – не хочу. А что я хочу? Идти на закат».

Дойдя до края отчаяния, Олеша вдруг спохватывается, пробует успокаивать себя прошлым успехом:

«У меня есть убеждение, что я написал книгу „Зависть“, которая будет жить века. У меня сохранился ее черновик, написанный мною от руки. От этих листов исходит эманация изящества».

Увы, это не помогает. Олеша вновь срывается в жуткое пьянство.

«На днях бросил курить. Однако мертвецки пью. Посмотрим, чем кончится это? Выберусь ли? Плохо дело…»

Незадолго до смерти его часто можно было видеть в Доме литераторов, не выступающим в залах, а внизу, в ресторане, где он просиживал со стаканом водки. Денег у него не было, удачливые писатели почитали за честь угостить легендарного сочинителя.

Однажды, узнав, что существуют разные категории похорон советских писателей, Олеша поинтересовался, по какой категории его похоронят.

«Вас хоронили бы по самой высшей, – ответили ему, – по самой дорогой категории, если бы в расчет брались не служение родной коммунистической партии, а истинный талант».

Олеша улыбнулся: «Ах, если бы это было так! Тогда можно было бы договориться похоронить меня по самой низкой категории. А разницу выплатить до триумфального погребения».

Когда в больнице сестричка переворачивала Юрия Карловича, он усмехнулся: «Вы меня переворачиваете, как лодку».

За час до смерти Олеша попросил: «Снимите с лампы газету! Это неэлегантно».

Когда его положили в гроб, в петлицу пиджака ему вдели маленькую красную розу.

«Из всех красок самая замечательная – кармин. И название ее прелестное, и цвет», – как-то заметил Олеша.

Одна из последних записей в дневнике. Издатели потом назвали его «Прощание с жизнью»:

«Надо помнить, смерть – это не наказание, не казнь. У меня под влиянием алкоголизма развилось именно такое отношение к смерти: она – наказание. А может быть, так оно и есть? Тогда за что? Тогда и рождение – наказание. Со своим еще более трудно объяснимым „за что?“».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.