Клевета с моторчиком
Клевета с моторчиком
Все люди жестоки по-разному.
Мужчины, например, грубят и лгут.
Изворачиваются как только могут.
Однако даже самый жестокий мужчина не крикнет тебе:
«Уходи! Между нами все кончено!..»
Сергей Довлатов
• Сергей Донатович Довлатов (3 сентября 1941, Уфа – 24 августа 1990, Нью-Йорк) – русский писатель и журналист.
• Самая большая неудача – тяжелый характер, нелегкая личная жизнь и смерть в эмиграции.
Писатель Сергей Донатович Довлатов родился в семье театрального режиссера Доната Исааковича Мечика и литературного корректора Норы Сергеевны Довлатовой.
С 1944 года жил в Ленинграде.
В 1959 году поступил на филологический факультет Ленинградского университета (финский язык), который ему пришлось покинуть после двух с половиной лет обучения.
С 1962 по 1965 год служил в армии, в системе охраны исправительно-трудовых лагерей на севере Коми АССР. После демобилизации Довлатов поступил на факультет журналистики, работал журналистом в заводской многотиражке «За кадры верфям», начал писать рассказы.
Входил в ленинградскую группу писателей «Горожане» вместе с В. Марамзиным, И. Ефимовым, Б. Вахтиным и др. Одно время работал секретарем у В. Пановой. В 1972–1976 годах жил в Таллине, работал корреспондентом газеты «Советская Эстония», экскурсоводом в Пушкинском заповеднике под Псковом (Михайловское). В 1976 году вернулся в Ленинград. Исправно служил в журнале «Костер».
Писал прозу, однако из многочисленных попыток напечататься в советских журналах почти ничего не вышло. Лишь одна публикация в журнале «Юность», о которой Довлатов сам написал: «Портрет хорош. Годится для кино. А текст – откровенное говно». Набор его первой книги был уничтожен по распоряжению КГБ. С конца 60-х Довлатов публикуется в «самиздате», а в 1976 году некоторые его рассказы были опубликованы на Западе в журналах «Континент», «Время и мы», за что Сергей Донатович со скандалом был исключен из Союза журналистов СССР.
В 1978 году из-за преследования властей Довлатов эмигрировал в Вену, а затем переселился в Нью-Йорк, где издавал эмигрантскую газету «Новый американец». Одна за другой выходят книги его прозы – «Невидимая книга» (1978), «Соло на „ундервуде“» (1980), повести «Компромисс» (1981), «Зона» (1982), «Заповедник» (1983), «Наши» (1983). К середине 80-х годов добился большого читательского успеха за рубежом, печатался в престижном журнале «New-Yorker». До него там публиковался только Владимир Набоков.
Умер 24 августа 1990 года в Нью-Йорке.
Сухая биографическая справка. Она вроде бы говорит все о жизни Довлатова и… ничего.
Именно после смерти к Сергею на родине пришла оглушительная слава. Его издают и переиздают фантастическими тиражами. О нем делают радио– и телепередачи. Его именем называют престижную литературную премию.
Это одна сторона медали. Есть и другая, совершенно неожиданная. Стоит только открыть его переписку с писателем Игорем Ефимовым, и все благостное представление о Довлатове летит вверх тормашками.
30 ноября 1987 года (менее чем за три года до смерти Сергея) Ефимов пишет своему приятелю М. Бланку: «Дорогой Миша! Ваш звонок о довлатовских гнусностях привел меня в прекрасное расположение духа. Несколько дней я не мог понять природы этого извращенного чувства. Потом, наконец, понял: исчезла боль утраты. Разрыв двадцатилетней дружбы, да еще без всяких видимых причин, на ровном месте, – дело болезненное. Но когда видишь, что твой бывший друг превратился просто в мелкую, злобную гниду, – это приносит большое облегчение».
Ссора воистину возникла на пустом месте. Довлатов не пришел на юбилей, организованный Ефимовым. На это празднество были приглашены люди крайне несимпатичные Сергею. Поэтому и не пришел.
Такой демарш вызвал у Ефимова взрыв яростного раздражения. Он припомнил все, в чем Довлатов был и не был виноват.
Довлатов пробует обстоятельно объясниться.
Ефимов возвращает письмо нераспечатанным:
«24 декабря 1987 года. Сережа! От Вашего письма я не жду ничего, кроме новых обид и несправедливостей, поэтому возвращаю его нераспечатанным. Страшно иметь неприятеля в Вашем лице, но как выяснилось, иметь Вас в качестве приятеля – еще страшнее. Поэтому давайте прекратим наши отношения, которые обоим уже давно стали в тягость».
Спустя год Довлатов пробует все же объясниться: «6 января 1989 года. Дорогой Игорь! Двадцать пять лет назад Вы были первым и, говоря всерьез, единственным человеком, внушившим мне некоторую уверенность в своих силах – это с одной стороны. А с другой стороны, Вы на протяжении тех же 25 лет считали меня симпатичным, хоть и непутевым, человеком, каковым я и являюсь в действительности. Вашей роли, пышно говоря, в моей жизни я не забуду, и потому меня травмирует наша глупая ссора».
Ответ Ефимова 13 января 1989 года не оставляет никаких надежд на примирение: «Людей, довольных своей жизнью, вы не переносите. В вас живет некое извращенное чувство справедливости. Вы считаете, что нельзя ненавидеть человека просто так, за здорово живешь. Для ненависти нужна причина. Как и суровая организация, распоряжающаяся судьбами людей на одной шестой части суши, вы „шьете дело“. Обвинения, которые вы сочиняете, всегда содержат какое-то зерно правдоподобия, которое удерживает их на плаву. Кроме того, вы снабжаете их яркими литературными деталями, остроумными добавками. Получаются такие короткие новеллки про живых людей, которые каждый с удовольствием передает дальше. То есть вы сочиняете сплетни-самоходки, клевету с моторчиком, чаще всего – юмористическим. Ибо, увы, надо сказать печальную правду: вы неисправимый, заядлый, порой даже бескорыстный, талантливый, увлеченный своим делом очернитель. Всю жизнь Вы использовали литературу как ширму, как способ казаться. Вы преуспели в этом».
Конфликт страшно мучает Сергея. В беспощадных словах Ефимова сквозит какая-то правда. Примирение совершенно невозможно. Игорь Ефимов даже не здоровается с Довлатовым в коридорах радиостанции «Свобода». Критик Александр Генис, подливая масло в огонь, отзывается о Довлатове как о «гении отточенной банальности». Эссеист Петр Вайль говорит, что Довлатов преувеличивает в своих опусах собственное великодушие.
20 января 1989 года Довлатов отсылает последнее письмо Ефимову: «Дорогой Игорь! Вы правы в том, что я не люблю людей, которые „в ладах с собой, с жизнью, друг с другом“. Вернее – не „не люблю“, а просто я завидую им, потому что сам я никогда ни с чем в ладах не был, но при этом хотел бы быть и веселым, и успешным. Зависть, как известно, не очень-то побуждает к добру. Вы правы, что я неудачник. Вы правы и в том, что моими друзьями всегда в конце концов становились люди слабые и неудачливые, и хотя в этом смысле у меня есть знаменитый предшественник, „тот самый малый из Назарета“. Но я, конечно, шучу, потому что всю жизнь мне, действительно естественно жилось лишь в атмосфере неудачи, что и подтвердилось в результате конкретными обстоятельствами – разочарование в своих творческих возможностях, проблемы со здоровьем (увидите меня на радио – все поймете) и довольно-таки мрачный, боюсь, остаток жизни впереди.
Все это может быть связано у меня с какими-то детскими душевными травмами – первая жена Ася плюс мечты о героизме при полном расхождении с возможностями по этой части, и так далее.
Правы Вы и в том пункте, в котором проявили наибольшую степень проницательности. Вы пишете: «Всю жизнь Вы использовали литературу как ширму, как способ казаться». Это правда. Все мое существование сопровождается проблемой «быть-казаться», и Вы даже не можете себе представить, до каких пошлых и невероятных вещей я доходил в этом смысле. Суть в том, что мне не дано быть таким, как я хочу, выглядеть так, как я хочу, и вообще, соответствовать тем представлениям о человеке достойном, которые у меня выработались под влиянием литературы Чехова и Зощенко».
…Не стоит нам сейчас пытаться решать, кто прав, а кто виноват в этом конфликте. Обычно в столкновении грешны две стороны. В той или иной степени. Именно эта переписка высветила потаенную довлатовскую боль. Она всегда жила в его душе. Была, вероятно, истоком творчества и страшного разлада с самим собой.
Словно забыв свои бичующие слова, вот как отозвался на смерть Довлатова тот же безжалостный Игорь Ефимов: «Сережа Довлатов искренне хотел любить нас всех – своих друзей и близких. Но неизбежная предсказуемость, повторяемость, рутина, обыденность проступали в каждом из нас – и его любовь, так нацеленная только на талантливость, умирала.
Он очень хотел любить себя, но и в себе обнаруживал те же черты, – и не мог полюбить себя таким, каким видел, каким знал. Поэтому, что бы ни было написано в свидетельстве о его смерти, литературный диагноз должен быть таков: «Умер от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе».
Сергей умер в машине «скорой помощи» во дворе больницы для бедных. От клиники для кредитоспособных людей ему дали от ворот поворот. По русской беспечности Довлатов не оформил страхового медицинского полиса.
И напоследок. Вспоминая Сергея, нобелевский лауреат Иосиф Бродский сказал замечательные слова: «Довлатов единственный писатель, которого я могу читать с похмелья».
Что ж… Это отличная эпитафия.
Пунктиры
Итак, о Сергее Довлатове рассуждают теперь широко и повсеместно. Десятки статей, сотни воспоминаний друзей, соратников, сослуживцев. Неизвестные ранее публикации. Звонки вдове. Многократные обращения к творческому наследию писателя, быть может, самого уникального во второй половине ХХ века.
«Толстый застенчивый мальчик… Бедность… Мать самокритично бросила театр и работает корректором…»
О школьных годах – с той же честностью:
«Бесконечные двойки… Равнодушие к точным наукам… Совместное обучение… Девочки… Алла Горшкова… Мой длинный язык… Неуклюжие эпиграммы… Тяжкое бремя сексуальной невинности…»
О первых литературных опытах – с грустной улыбкой:
«1952 год. Я высылаю в газету „Ленинские искры“ четыре стихотворения. Одно, конечно, про Сталина. Три – про животных…
Первые рассказы. Они публикуются в детском журнале «Костер». Напоминают худшие вещи средних профессионалов…»
Впоследствии он настолько далеко ушел за пределы «худших вещей средних профессионалов», что для себя стал считать звание «литератор» высшим в мире, а сравнение с Куприным достаточным, чтобы оценить качество своих произведений, густо замешанных на поэтике улицы и полных симпатии и сочувствия к «самому обычному неудачнику»:
«Передо мной стоял человек кавказского типа в железнодорожной гимнастерке. Левее – оборванец в парусиновых тапках с развязанными шнурками. В двух шагах от меня, ломая спички, прикуривал интеллигент. Тощий портфель он зажал между коленями… Сколько же, думаю, таких ларьков по всей России? Сколько людей ежедневно умирает и рождается заново?»
Он служил в армии, по его признанию, в частях, охранявших лагеря, в которых мотали срок уголовники. Из впечатлений охранной службы сложился сборник «Зона». В «Зоне» Довлатов почти ничего не выдумал и почти ничего не приукрасил. Он просто и с блеском выразил то «невероятное», ради чего, быть может, садился за пишущую машинку:
«Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая. В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.
Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей.
Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости – оставалось неизменным».
В повести «Заповедник», созданной на основе личного опыта работы экскурсоводом в пушкинском Михайловском, Довлатов с тем же блеском выразил нечто еще более «невероятное», но оказавшееся повседневностью «зоны» паломничества к Пушкину:
«– Тут все живет и дышит Пушкиным, – сказала Галя, – буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота… Цилиндр, крылатка, знакомый профиль…
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.
– Борька, хрен моржовый, – дико заорал он, – ты ли это?!»
Писателя, настолько далеко отступившего за рамки канонов советской литературы, нигде не печатали. Талант значения не имел. Имел значение обком. Как выразитель главного и единственно верного мнения. Но Довлатов писать не прекращал, и поэтому его стали вызывать в компетентные органы. В органах ему инкриминировали злопыхательство, клевету, антисоветчину и намеренное очернение самой светлой в мире, то есть советской действительности. Однажды посадили на пятнадцать суток. За то, что Довлатов якобы спустил с лестницы милиционера. Короче, ему всячески намекали, что всего того, что он пишет, писать ни в коем случае нельзя. В конце концов ему предложили: или глубокая ссылка, или далекая Америка. После долгих мучений он выбрал Америку. Страну, в которую двумя годами раньше уехали его жена и дочь. И улетел за океан с не очень большим, но очень личным материальным богатством:
«Так и уехал с одним чемоданом. Чемодан был фанерный, обтянутый тканью, с никелированными креплениями по углам. Замок бездействовал. Пришлось обвязать мой чемодан бельевой веревкой».
Большая часть его литературного богатства было уже переправлена. Рукописи сняты на микропленку и «чудесной француженкой» вывезены из Ленинграда – более двух тысяч страниц.
Многие из этих страниц за несколько лет удалось перевести на бумагу с помощью фотоувеличителя. Они увидели свет в буквальном смысле. На родине «проклятого капитализма», а не в стране «развитого социализма», который к тому же вскоре рухнул.
В Америке Довлатов и его друзья издавали знаменитую и «самую большую в мире» газету на русском языке. Она называлась «Новый американец».
«В ней сорок восемь страниц так называемого таблоидного размера, она выходит каждый вторник». Ради чего было предпринято это беспримерное издание? Ради того, чтобы, по словам Довлатова, «реализовать свои человеческие права: право на творчество, священное право быть неправым, т. е. право на заблуждение, на ошибку». Он и его друзья эти права реализовали почти в полной мере, но делового опыта так и не приобрели. «Новый американец» закрылся. На момент закрытия главный редактор газеты Сергей Довлатов имел 89 000 долларов личного долга и еще более глубокое убеждение, что смешное в жизни встречается «не реже, чем кошмарное».
Он умер от обширного инфаркта в 1990 году и вскоре стал самым издаваемым писателем в бывшем СССР. В бывшем Ленинграде установили в его честь мемориальную доску. Фуршет по случаю установки доски оформили в стиле семидесятых годов: в комнате стоял стол, на столе – пишущая машинка, рядом – стакан водки и соленый огурец на блюдце. Присутствующие в качестве тоста произносили:
«Довлатов Сергей Донатович, 1941 года рождения, оформлен литсотрудником газеты „За кадры верфям“ с 5 октября 1965 года с окладом 88 рублей… Уволен 16 апреля 1969 года по собственному желанию».
В конце своей краткой автобиографии Довлатов написал: «Очевидно, мне суждено было побывать в аду».
Пунктирное описание этого реального и для нас «заветного» местопребывания – во всех его книгах.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.