РЕЗЕРВ «ОРДЕНА» ПАЛАЧЕЙ

РЕЗЕРВ «ОРДЕНА» ПАЛАЧЕЙ

Я уже говорил о том, что палач непременно должен быть коммунистом. Это — главное условие вступления в этот своеобразный «орден». Но было еще одно, не менее важное: практически каждый палач должен был пройти тюремную школу и поработать надзирателем. Почему? Да, видимо, потому, что, говоря словами Марии Спиридоновой, он видит, как человек превращается в вещь, больше того, он этому способствует. А раз человек стал вещью, то впоследствии ничего не стоит эту вещь сломать, а то и вдребезги разбить. Значит, надзиратели — это и питательная среда, и своеобразный резерв для пополнения «ордена» палачей.

Но ведь надзиратели не только были, они есть и сейчас, как, впрочем, есть и потенциальные исполнители расстрельных приговоров. Как я ни старался, познакомиться с ними не удалось, а вот с надзирателями и их начальниками пообщался вволю, и не где-нибудь, а в вошедшей в историю Лефортовской тюрьме. Как я туда попал — разговор особый, но, к счастью, не в качестве постояльца, а, скажем так, с целью ознакомления.

Итак, я стою около ничем не примечательных ворот. Не прошло и секунды, как они сами собой распахнулись: то ли сработал фотоэлемент, то ли кто-то невидимый нажал на кнопку. Крутоплечий прапорщик, не спрашивая документов, назвал меня по имени-отчеству, распахнул одну дверь, другую, третью, потом два марша наверх — и я в кабинете начальника.

— Юрий Данилович, — поднялся он навстречу. — Проходите. Садитесь. Будьте как дома.

При слове «садитесь» я невольно вздрогнул, но решил отшутиться и бодро подхватил:

— Да уж... как дома. Хотя, как говорят опытные люди, раньше сядешь — раньше выйдешь!

— Не всегда. Можно вообще не выйти, — со знанием дела заметил начальник.

Я достал блокнот, фотоаппарат, диктофон и приготовился к беседе. Но Юрий Данилович протестующе поднял руки.

— Нет, нет и нет! Уговор будет такой: фамилий ни у кого не спрашивать, а фотографировать только то, что я разрешу.

— Фотографии — куда ни шло. Но как же без фамилий? — удивился я. — У нас так не принято.

— А у нас принято именно так. По имени-отчеству мы обращаемся не только друг к другу, но и к подследственным, а они точно так же к нам. Так что обойдемся без фамилий и портретов.

С начальником тюрьмы лучше не спорить, решил я и включил диктофон.

— Не могли бы вы внести ясность в довольно простой, на первый взгляд, вопрос: сколько лет вашему учреждению? — спросил я. — По одним источникам, оно построено во времена сподвижника Петра I Франца Лефорта, а по другим — в бытность Екатерины И.

— Оба источника, мягко говоря, врут. Московская военная тюрьма для одиночного содержания военных преступников построена в 1880 году, то есть во времена царя-освободителя Александра II. Предназначалась она только для нижних чинов, совершивших незначительные преступления. Содержали арестантов только в камерах-одиночках. Кормили один раз в день. Никто ни с кем не разговаривал. Гробовая тишина, скудная пища и полное безделье доводили людей до исступления. В пору революции, а затем в двадцатые—тридцатые годы тюрьму называли то домзаком, то трудовой колонией, а в ежовско-бериевские времена Лефортово стало филиалом Внутренней тюрьмы.

— Я уже знаю, что на суд людей увозили отсюда. А после суда всегда ли их отправляли в Бутово и «Коммунарку», или возвращали в Лефортово?

— Зачем? — не понял начальник.

— Для приведения приговора в исполнение. Расстреливали их здесь, в этих подвалах? — топнул я по полу.

— Исключено! — повысил он голос. — В Лефортово не расстреливали. Никогда! Заявляю это как профессионал, работавший здесь сперва контролером, а попросту — надзирателем, и вот уже много лет — начальником. Напоминаю: наше учреждение — следственный изолятор, а это значит, что у нас содержатся люди, находящиеся под следствием. Наша первейшая задача: сохранить человека для следствия, а потом для суда.

Сколько было случаев, когда подследственного освобождали прямо в зале суда, но бывало и так, что следствие тянулось годами. Вспомните хотя бы дело бывшего заместителя министра внутренних дел, да к тому же еще и зятя Брежнева, Юрия Чурбанова. И он, и его подельники содержались у нас, а потом одни отправились домой, а другие, в том числе и Чурбанов — отбывать наказание. А Руцкой, Хасбулатов и другие известные люди, проходившие по делу, скажем так, Белого дома, — всего их у нас было девятнадцать человек, — они же на воле, и не просто на воле, а почти все вернулись в большую политику.

— Вы сказали: сохранить человека для следствия. Что это значит? Ведь в народе сложилось твердое убеждение, что тюрьма —это ежеминутные унижения и всякого рода психологические воздействия, а следствие — это угрозы, побои и пытки.

— Что было, то было, — вздохнул Юрий Данилович. — Напомню, что через жернова ГУЛАГа было пропущено около десяти миллионов человек, в том числе, только по приговорам, шестьсот пятьдесят тысяч расстреляно. Большинство из них признали себя виновными в самых невероятных преступлениях. Конечно же, эти показания были в самом прямом смысле слова выбиты. Но... благословил эти меры лично Сталин, а ослушаться его не мог никто. Еще в 1937-м он от имени ЦК дал указание применять на допросах меры физического воздействия. Но этого ему показалось мало, и через два года вождь потребовал обязательного применения таких мер. Раз этого потребовал вождь, то избивать людей стали нещадно. И так продолжалось до самой «оттепели».

Теперь какие-либо побои и издевательства исключены. Я как начальник изолятора и наш врач головой отвечаем за жизнь и здоровье подопечных! Нас ежемесячно проверяет надзирающий прокурор, он рассматривает все письменные и выслушивает устные жалобы. В случае необходимости любой из подследственных может поговорить с ним наедине.

Но есть чисто профессиональные требования, за соблюдение которых мы несем строгую ответственность. Скажем, в камере не должны сидеть люди, проходящие по одному делу. Кроме того, мы должны исключить возможность случайной встречи таких людей, не дать им обменяться записками, какой-либо иной информацией и, конечно же, предотвратить возможность побега.

— Кстати о побегах,—подхватил я. — Были ли они в истории Лефортовского изолятора?

— Ни одного! Хотя попытки время от времени предпринимались. Одна из них, довольно курьезная, произошла много лет назад. Тоща здесь не было канализации, и все отходы вывозились в бочках. Так вот один беглец нырнул в такую бочку в расчете на то, что его вывезут за город, но долго просидеть не смог, вынырнул, и его обнаружили. Говорят, что отмывался потом месяца два.

А потом мы покинули кабинет и пошли по этажам, камерам и боксам. Тюрьма построена в виде буквы «К». У пересечения трех палочек расположен пульт и главный пост, поэтому контролерам все хорошо видно и слышно. Тишина здесь, кстати, удивительная, как в детском саду во время «тихого часа». Лестницы, переходы, сетки между этажами, телекамеры, сигнализация, массивные двери, сложные замки — все подчинено безопасности.

— Юрий Данилович, — несколько помявшись, обратился я к начальнику, — не сочтите меня бесцеремонным, но у меня есть просьба. Я понимаю, что несколько странная, и все же... Оно, конечно, не дай Бог накаркать, но... Нельзя ли мне для полноты ощущений хотя бы полчасика посидеть в одной из ваших камер?

— Так мало? — несколько театрально всплеснул руками начальник. — Таких сроков в нашей истории не было. Но, как говорится, лиха беда начало. Как знать, может быть, пробьет час, когда для раскрытия преступления следователям хватит полчаса. А в такой пустяковой просьбе, как посидеть в тюремной камере, отказать вам не могу.

Когда загремели замки и засовы и меня закрыли в камере, видит Бог, на какое-то мгновенье перехватило горло и сжалось сердце. Потом я немного успокоился и осмотрелся... Вдоль стен—две металлические кровати, еще одна—у окна. Под самым потолком — фрамуга. Раковина, столик, унитаз, три табуретки, вмонтированное в стену зеркало, кнопка вызова контролера, репродуктор, полки для личных вещей и туалетных принадлежностей — вот, собственно, и вся обстановка тюремной камеры. Свет здесь горит круглые сутки, ночью, правда, послабее.

Через некоторое время меня повели на прогулку. Оказывается, каждый день ровно час все подследственные находятся в прогулочных двориках, расположенных не внизу, а на самой крыше. В принципе это ряд бетонных, правда, довольно просторных колодцев, сверху затянутых сеткой. Здесь можно гулять, бегать трусцой, сидеть на скамейке, делать вольные упражнения, чем многие и занимаются.

Подышав свежим воздухом, я отправился на кухню, потом в медсанчасть, осмотрел боксы для допросов, душевую и, наконец, познакомился с теми, ради кого сюда пришел. Контролеры, как правило, молодые, крепкие прапорщики. Своей профессии стесняются, во всяком случае, ни их девушки, ни жены не знают, что они работают в тюрьме, да еще и надзирателями.

— Но как же так? — удивился я. — Если говорить о девушке с дискотеки, это понятно: парень из тюрьмы для танцев не лучшая партия. Но если она стала женой, если у вас нормальная семья, то зачем таиться, чего скрывать? В конце концов, каждый зарабатывает на хлеб, как может.

— Ну да, — мрачно заметил один из прапорщиков. — Чего скрывать...У подруги муж работает менеджером, брокером или каким-нибудь директором, мотается по заграницам, загорает на Багамах, после каждой поездки — неделя трескотни по телефону. А чем выхваляться моей? Тем, что ее муж работает в тюрьме? Нет уж, пусть лучше бахвалится тем, что муж служит в органах — и точка.

— Ходят слухи, что от вас в самом прямом смысле слова зависит жизнь находящихся в камерах людей. Так ли это?

— Бывает, что и зависит. Народ-то у нас разный — шпионы, убийцы, бандиты, контрабандисты. Некоторые из них считают, что незачем ждать суда, все равно «вышка», а это пожизненное заключение, и пытаются свести счеты с жизнью здесь. Я, например, заметил, что один подследственный из оторванных от простыни полосок свил веревку. Ясное дело, хотел повеситься. Но я ему не дал и вовремя изъял веревку. А мой сменщик процесс изготовления веревки проморгал, но все-таки успел вытащить самоубийцу из петли.

—Ну а если, как это было лет двадцать назад, «вышка» настоящая? Если суд выносил расстрельный приговор, то кто его приводил в исполнение? — задал я не совсем корректный вопрос.

— Как это — кто? Исполнители. Но они проходили по другому ведомству и к нашему изолятору не имели никакого отношения, — ответил за всех начальник Лефортова.

— А набирали их не из ваших ребят, не из контролеров Лефортова? И кто они? Не могли бы вы познакомить с кем-нибудь из них?

— Да вы что?! Их имена были самой большой тайной страны. Да и было-то их одно-два, не больше. Я их, правда, знал, но они были не из лефортовских контролеров. Еще задолго до того, как Россия вступила в Совет Европы, расстрельные приговоры выносились очень редко. А где, кем и как они приводились в исполнение, болтать было не положено. Да и зачем это нужно?

Итак, круг замкнулся. Имена палачей, как были, так и остались самой большой тайной. И как тут не вспомнить необычайно емкий и точный афоризм Владимира Даля: «Не дай Бог никому в палачах быть — а нельзя без него!» Даль, конечно, прав, без палача нельзя, кто-то должен выполнять и эту работу. И мы видим, что во многих странах, в том числе и довольно развитых, где смертная казнь не запрещена, эту работу какие-то люди выполняют не без успеха.

Но... к каждой профессии, как и к этой, надо иметь склонность. Согласитесь, что склонность к хладнокровному убийству, причем из месяца в месяц, из года в год, явление ненормальное. Честно говоря, я думал, что среди предков палачей сталинской эпохи найду как минимум отпетых уголовников и этим объясню многолетнюю работу исполнителями их потомков. Нет, ничего подобного обнаружить не удалось: обыкновенные крестьянские или рабочие семьи, темные и почти безграмотные люди.

Так что же двигало Шигалевыми, Яковлевыми, Мачами и их орденоносными коллегами? Что заставляло брать наган и стрелять в беззащитных людей? Мне кажется, я нашел ответ на этот экзотический вопрос. Перечитывая партийную характеристику подполковника Дмитриева, я обратил внимание на такие строки: «Идеологически выдержан. Делу партии Ленина—Сталина предан».

А теперь давайте вспомним слова одного из самых фанатичных партийцев Верховенского, который говорил, что отыщет таких охотников, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся.

Верховенский — литературный образ, а Ленин, Сталин и их партия — реальность. Жуткая реальность. Это они пробудили в людях низменные инстинкты, это они породили палачей с партбилетами, это они сделали так, что преданность партии Лениа—Сталина означала быть благодарным за честь выстрелить в затылок беззащитного и, зачастую, невинного человека.