10 . НАУЧНЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ
10 . НАУЧНЫЕ УВЛЕЧЕНИЯ
Ориентация писателя уточняется: путешествия, география, точные науки, вскоре фантастика. «Мастер Захариус» (1854), «Зимовка во льдах» (1855). Опять театр: «Сегодняшние счастливцы», комедия в стихах.
География является, кажется, первой наукой, которую Жюль Верн принялся основательно изучать. Но все взаимосвязано, и нельзя затронуть какой-либо одной дисциплины, не коснувшись другой. Поле зрения его любознательного ума, естественно, расширялось. География не может пренебрегать физической географией и просто физикой, а физика неотделима от математики. Среда, в которой происходило его духовное развитие, благоприятствовала интеллектуальным исканиям. У Араго он соприкасался с разнородными умами — от литераторов до астрономов, не исключая географов и живописцев. У Талекси под знаком музыки встречалось немало выдающихся людей.
Тесная дружба с кузеном Гарсе давала ему возможность ознакомиться с математическими науками. Анри Гарсе родился в Провене в 1815 году и, следовательно, был на тринадцать лет старше Жюля; у него хранились деньги, выдаваемые Пьером Верном, и он вручал студенту отцовский пансион. Преподаватель математики в Лицее Генриха IV и в Политехнической школе, он выпустил в 1853 году «Лекции по космографии», а в 1856 — «Элементы механики». Мы знаем, что юный его кузен заинтересовался этими трудами. Автор их мог добавить к ним любой требуемый комментарий по ходу бесед с двоюродным братом.
День за днем юный Жюль Верн с увлечением совершенствовался в географических познаниях, и благодаря своей замечательной памяти и непосредственному общению с путешественниками, исследователями, географами он и сам стал географом.
Невозможно переоценить его работоспособность. Будучи студентом-юристом, драматургом, секретарем Лирического театра, биржевым маклером или романистом, он трудится и трудится непрерывно. Он соглашается восемь часов в день жертвовать служебным обязанностям, но считает это потерянным временем. Подлинная его работа та, которой он занят у себя дома с пяти часов утра или в Национальной библиотеке, которую он усердно посещает и богатства которой приводят его в восторг…
Мастерство его медленно созревало… Занявшись литературой, он стремился к просвещенности в самых различных областях знания и при этом рисковал без пользы растратить свои усилия, если бы его энциклопедический ум не нашел определенной точки кристаллизации, цели для его деятельности неофита в области точных паук. Накопление всевозможных карточек с записями — Де Амичис[32] насчитал их около двадцати тысяч — оказалось бы совершенно бесполезным, если бы он не нашел способа применить их к делу. Восхищение, которое он испытывал перед достижениями науки, и весьма умеренный интерес к ним общественного мнения привели его к пониманию того, что настало время привлечь всеобщее внимание к миру науки, которой необходимо было содействие самых широких общественных кругов, чтобы идти дальше, вперед, как по пути чисто теоретических исследований, так и по пути их практического применения, единственно интересовавшего толпу.
Сейчас не могло быть и речи о том, чтобы вернуться к идеям Дидро, характерным для его эпохи, — распространению научного сознания через посредство образованной элиты, руководившей обществом в целом. Социальный климат полностью изменился: задачи были теперь более значительными, и в их решении следовало опираться на более широкие общественные слои, что, впрочем, становилось вполне осуществимым, поскольку благодаря успехам в распространении образования количество людей интеллектуальных и параинтеллектуальных заметно возросло. И разве не было уместным появление художника, способного воспеть этот изумительный подвиг людей науки XIX века?
Элемент необычайного в творчестве Эдгара По отозвался мощным эхом в творчестве Жюля Верна. Странная смесь поэзии с дедуктивным размышлением произвела на него сильное впечатление, но если у надменного американского поэта и была какая-то цель, то совершенно иная, чем у Жюля Верна. В его творчестве наука играет второстепенную роль: она лишь способ выразить глубочайшую душевную тревогу поэта. Его рассказы — игра воображения, позволяющая ему вскрывать сложнейшие извивы психологии и реакцию его персонажей перед лицом самых необычных ситуаций. Он увлечен странностями, в области морали его интересует исключительное, но основой вдохновения остается у него высокомерное презрение к американскому обществу и прогрессу.
Концепция эта является полной противоположностью мировоззрению Жюля Верна, который уверен, что человек может обрести самого себя, утверждаясь в реальном и враждебном мире своей деятельностью, а не голым культом таких отвлеченных понятий, как Истина, Красота и даже Прогресс, которые должны как раз выводиться из реального.
Все еще тесно связанный с театром, Жюль Верн тем не менее уделяет значительную часть времени сбору документации, о которой в письмах к родным не упоминается, словно ему совестно признаться, что он занят работой, которую могут счесть бесполезной. Если он был рад успеху «Мартина Паса», то столь же обрадовала его похвала отца по поводу пьесы «Сегодняшние счастливцы», которую он считает комедией нравов, и он упорно защищает другую свою пьесу, по его мнению комедию характеров, — «От Харибды к Сцилле».
Отдадим должное Питру Шевалье, ведь он заказывал Жюлю Верну рассказы и статьи для «Мюзе», тем самым заставляя его не пренебрегать жанром, выявившим такие его дарования, которых сам он, по-видимому, даже не сознавал. 4 марта 1853 года он пишет отцу:
«Закончил вещицу, которую мне очень занятно было писать; в ней ты обнаружишь несколько больше наблюдательности, чего не хватало моим последним произведениям. Следует отдавать себе ясный отчет, что все исходит от той или иной философской идеи и что писатель должен обосновать ее в последовательном развитии своего сюжета. В жизни ведь нет ни одного факта, ни одного происшествия, которое не дало бы пищи для нравственного размышления, — вот что надо иметь в виду и осуществлять на практике».
В 1854 году в «Мюзе» печатается «Мастер Захариус, или Часовщик, погубивший свою душу», новелла, порожденная случаем с испорченными часами, которые на самом деле были «со спуском». Рассказ этот примечателен во многих отношениях: фантастический, как сказка Гофмана, он представляет собой переплетение положительных моральных утверждений, странных фактов, поэтических порывов и размышлений, напоминающих манеру Эдгара По. Тут впервые возникает тема науки, однако лишь для того, чтобы предостеречь от греха гордыни, в который может вовлечь увлечение наукой.
Читавшие этот рассказ вспомнят Захариуса, искусного женевского часовщика, который, изобретя спуск, вообразил, что «раскрыл тайну соединения души с телом», причем первую он уподобляет приводимой в действие пружине, а второе — регулирующему механизму. Бог создал вечность. Захариус благодаря своему изобретению подчинил время и регулярно распределил его беспорядочно бегущие часы. Он не может умереть, так как он упорядочил время, и время должно умереть вместе с ним. Жизнь его связана с жизнью его часовых механизмов, которые портятся один за другим из-за колдовских махинаций странного гнома, имеющего вид стенных часов, его собрата по профессии, занятого регулированием солнечной деятельности! Тщетно дочь Захариуса Жеранда заставляет его пойти к обедне, чтобы замолить свое безбожие, — «одержимый гордыней старик не склоняет головы перед святыми дарами»[33], и часы на старой колокольне останавливаются и не бьют!
Лишь одни часы продолжают идти как ни в чем не бывало: часы замка Андернатт, на которых ежечасно после боя появляется какое-нибудь благочестивое изречение. Теперь жизнь создателя часовых механизмов зависит от хода этих часов, и им овладевает одна мысль: добраться до них и не дать им остановиться.
В разрушенном замке он обнаруживает наконец и часы, и их владельца, которым оказывается гном, часовщик солнца. Захариус торжествует, его гордыня все растет, и он спешит завести часы, чтобы они шли целое столетие. Но, увы! Теперь над циферблатом возникают уже не благочестивые изречения, а богохульства. Жеранда вызывает старика-отшельника, который читает перед часами молитвы-заклинания, имеющие власть изгонять злого духа, но последняя надпись, появляющаяся на часах, гласит: «Кто вознамерится приравнять себя к богу, будет проклят на веки вечные». Тотчас же машина для измерения времени взрывается, пружина ее прыгает по залу, и Захариус гонится за ней, напрасно стараясь поймать ее, крича: «Моя душа! Моя душа!» — и вскоре падает мертвым.
Писатель и позже, воспевая науку, время от времени вкрапливает в свои произведения то размышления, то какой-нибудь эпизод, смысл которых — напомнить нам, что власти человека поставлены пределы. Усилиями своего мышления он может заставить их отступить, но тем не менее они существуют. Следует признать, что в этой своей притче он высказывается довольно резко, и это выдает некий внутренний разлад. Столь восхищающий его научный прогресс сталкивается с его религиозными убеждениями, и он испытывает нечто вроде угрызений совести из-за того, что так высоко ценит человеческое познание. По мере того как он будет преуспевать в изучении точных наук, разлад этот станет менее заметным. Если в двадцать пять лет он страдает, сталкиваясь с гордыней пауки, все выводящей из себя самой, без «восхождения к бесконечному источнику, откуда почерпнуты все изначальные основы», то лишь потому, что недостаточно хорошо осознает значение научных изысканий и живет в эпоху, когда позитивизм и идеализм кажутся совершенно несовместимыми.
Этот странный рассказ представляет собой обвинительный акт не столько против самой науки, сколько против пристрастия, которое она способна вызвать у тех, кто приписывает ей чрезмерные притязания. Не приходится удивляться тому, что эти вновь приобретенные познания получают некий метафизический резонанс. Ведь предельная цель науки — внести некую ясность в спор между человеком и вселенной и облегчить уразумение первопричин. Но считать, что проблема решена, полагать, что мы на самой вершине лестницы, лишь потому, что нам удалось подняться на несколько ступеней, значит отказаться от всякой позитивности. Наука оказалась поистине бездонной бочкой Данаид. Благодушная вера в нее, господствовавшая в конце прошлого века, как-то затухает, и даже современный философский материализм более осторожен, чем его ближайший предок. В общем, можно сказать, что, хотя философские направления по-прежнему существуют, они теперь представляют собой лишь определенные тенденции духовного развития. Догматические утверждения сейчас никого не привлекают. В 1854 году соперничество было куда острее, и урок скромности, преподанный мастеру Захариусу, может быть, был и полезен. Эту стезю и изберет отныне наш повествователь. Драматический конфликт человека, стремящегося властвовать над подавляющими его силами природы, станет для него основной темой, и созданные его воображением литературные сюжеты окажутся вариациями этой темы.
Приближается ежегодное закрытие сезона в Лирическом театре, и «он с горячим нетерпением ждет момента, когда сможет покинуть Лирический театр, который ему осточертел».
Эти выражения свидетельствуют, что его драматургический пыл ослабевает. Действительно, он добавляет, что «больше учится, чем работает», — первый намек на его усилия совершенствоваться в точных науках, в обоснование чего он указывает: «ибо для меня намечаются новые возможности».
Он посылает отцу для ознакомления одноактную пьесу в стихах, сообщает ему о попытках найти себе применение в театрах Одеон и Жимназ, пока Лирический театр закрыт, но не теряет из виду предстоящее появление своего «нового повествования о зимовке среди полярных льдов». В 1851 году, а не в 1854, как полагает большинство исследователей, он побывал в Дюнкерке у своего дяди Огюста Аллот де ла Фюи.
Дюнкерк, «небольшой морской порт, совершенно голландский», по его выражению, запечатлелся в памяти, но в воспоминаниях его преобладают картины Северного моря.
У этих берегов морские волны, мутные от ила и грязи, имеют свинцовый оттенок, приводящий в уныние туристов. Но для его воображения и меланхоличный облик местности, и суровость этого моря — самая подходящая пища. Враждебный человеку морской простор не отталкивает его, а, напротив, рождает в нем некий глубокий отклик. Мечтой уносится он за пределы этого серо-зеленого моря, соприкасающегося с Ледовитым океаном и таинственным панцирем полярных льдов. Само название — Северное — порождает в нем грезы о неизведанном, но влекущем, и это море представляется ему воротами Севера, — Севера, который завладеет им, словно наваждение. Ему по сердцу подернутая печалью нежность туманных пейзажей, и солнце для него — враг, как он впоследствии напишет Этцелю, подвластному, напротив, очарованию лучезарных берегов Средиземноморья. Теперь нам становится попятно, почему он с таким удовольствием проводит время среди грубоватых дюнкеркских рыбаков.
Когда в 1855 году в «Мюзе» появляется «Зимовка во льдах», он добавляет подзаголовок: «История обрученных из Дюнкерка», в котором воскресает воспоминание о кратком пребывании в Дюнкерке в сочетании с мыслями, порожденными созерцанием Северного моря.
Кроткая Жеранда из «Мастера Захариуса», при помощи религии ведущая борьбу с безумием отца, сменяется здесь Марией, столь же кроткой и мужественно борющейся за спасение жениха. Обе героини — женщины нежные и вместе с тем энергичные.
Жан Корнбют передал сыну Луи управление своим бригом «Юный смельчак». Решено было, что по возвращении из рейса Луи женится на своей троюродной сестре Мари. Едва лишь корабль показался на горизонте, как все рыбаки и матросы во главе со священником двинулись на пристань вслед за невестой и ее дядей. Но — горестная неожиданность! Флаг на бриге приспущен — капитан его пропал без вести, когда бриг находился на широте Мальстрима, оказывая помощь другому, терпящему крушение кораблю, и теперь бриг был приведен в порт помощником капитана, Андре Васлингом. Отец тотчас же решает возвращаться на своем бриге к месту, где случилась беда, и Мари удается без его ведома проникнуть на борт, чтобы принять участие в поисках, которые Васлинг считает бесполезными. Поиски затянулись, и «Юный смельчак» вынужден зимовать во льдах. Лишь после ряда событий — между прочим, мятежа части экипажа, подстрекаемого Васлингом, домогающимся руки Мари, — удается обнаружить Корнбюта на ледяном поле. Васлинг погибает, и все кончилось бы благополучно, если бы отважный Корнбют-отец не скончался, изможденный тяготами этой экспедиции.
В этой длинной новелле легко обнаружить темы, которые мы впоследствии найдем в «Детях капитана Гранта» и «Двадцати тысячах лье под водой». Отчетливее всего угадывается в ней набросок значительного произведения — «Приключения капитана Гаттераса».
Из-за необходимости иметь какой-то постоянный заработок Жюль Верн, по-видимому, не может заняться этим жанром, который, однако, ему так удается. Между делом он пишет несколько комедий, которые залеживаются в ящике его стола, и либретто оперы-буфф на музыку Иньяра «Месье Шимпанзе», поставленной на сцене театра Буфф-паризьен в 1857 году, — рукопись ее пока нигде не обнаружена. Кончина Севеста 1 июля 1854 года освободила его от обязанностей секретаря Лирического театра, хотя он был вынужден выполнять их еще в течение целого года. Теперь у него будет возможность работать по своему усмотрению. Не без удивления убеждаемся мы, что в его письмах совершенно не упоминается о каких-либо материалах для «Мюзе». Он советуется с отцом насчет содержания комедии, которая получит название «Одиннадцать дней осады», но поставлена будет лишь несколько лет спустя! Речь об этом пойдет впереди.
В письме от 20 ноября 1855 года он сообщает матери, что «работает весь день… выходя лишь по самой крайней необходимости», что намеревается поставить «Джоконду» под другим названием и «усиленно трудится над комедией в пяти действиях, о которой уже говорил». В письме без даты, адресованном отцу, сообщается, что начались репетиции «Спутников Маржолены» и возобновлена постановка «Жмурок». Что касается комедии в стихах, то она уже закончена, и Дюма-сын готов отнести ее в театр Жимназ.
Эта пятиактная комедия, наверное, не что иное, как «Сегодняшние счастливцы». Более серьезная, чем водевили и пресноватые сценки, которые он писал раньше, она притязает, как он и обещал, на изображение парижского общества. Жюль Верн намерен бичевать его тщеславие и любовь к деньгам.
Финансист по фамилии Монбрэн рассчитывает утроить капитал некой госпожи де Горр, играя на понижение, а затем присвоить себе все барыши этой операции, женившись на Лоранс, дочери своей клиентки. Юный бретонец но имени Пьер пытается помешать этому замыслу и получает вызов на дуэль от банкира, который вдобавок компрометирует девушку, чтобы сделать брак неизбежным. Неожиданная победа наших войск вызывает на бирже подъем ценностей вместо понижения, на которое ставил Монбрэн. «Эх, лучше уж поколотили бы их!» — восклицает банкир, отказывающийся от женитьбы, которая теперь не представляет для него интереса.
Дуэль, однако, происходит. Против всех ожиданий, благородный гнев молодого человека оказывается сильнее, чем искусство опытного бретера, и тот падает мертвым. Можно надеяться, что отмщенная девица, чье сердце теперь заколебалось, выйдет замуж за кузена, который сможет наконец признаться ей в любви.
Комедия эта высмеивает на протяжении пяти актов общество прожигателей жизни, марионеток и лицемеров, и мы выслушиваем целые тирады, направленные против спекулянтов, тщеславия и пустоты большого света, равнодушия театральной критики и публики «генеральных репетиций». Пятое действие воспринимается как трагедия.
Интрига успешно развивается, и вообще в пьесе ощущается определенное мастерство. Чувствуешь, что со временем, избавившись от своей юношеской наивности, автор мог бы и преуспеть, но что он все же не имел бы того успеха, который обеспечил ему другой избранный им в конце концов литературный жанр.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.