«Сладкая N и другие»

«Сладкая N и другие»

Если бы Майк не написал и не записал ничего, кроме «Сладкой N», он бы все равно стал классиком русской популярной музыки XX века. Может быть, еще большим классиком. Элемент таинственности усилился бы в разы, точнее сказать, появился бы, ибо Майк, стремясь стать настоящей звездой рок-н-ролла, почему-то всю жизнь очень умело разрушал свой имидж рок-звезды. И никакой таинственности и недосягаемости в нем не было сроду. Он был доступен и открыт, хотя постоянно мучился от невозможности отказать в беседе любому мудаку. Он не был таинственным, то есть не был полноценной «звездой» — гопникам, которые пили с ним портвейн и считали себя лучшими друзьями Миши Науменко, несть числа.

«Сладкая N», как уже говорилось, — энциклопедия русской жизни. Не помню, кто первым это сказал, но фраза эта лучше всего подходит к первой магнитофонной, студийной, альбомной записи Майка.

Майк записал песни, сделавшие его знаменитым, в Большом театре кукол, в студии, где он работал не то инженером, не то звукорежиссером — сейчас понятно, что в то время он решительно ничего не понимал ни в том, ни в другом. Это было сплошное дилетантство, но Майк работал и приносил пользу обществу. Это продолжалось недолго, вскоре Майк сменил работу и ушел в сторожа — на самую модную работу для музыкантов, художников, писателей и поэтов того времени.

Песни, которые звучат на «Сладкой N», Майк пел до конца своих дней, и ничего лучшего он не написал. Это был его золотой фонд, это была классика — уже в тот момент, когда слушатель впервые получал этот альбом, он понимал, что имеет набор совершенно классических песен, каждая из них была и остается лучше, чем вся советская эстрада как того, так и нынешнего времени, вместе взятых.

«Сладкая N» — это не местечковая музыка советских композиторов, рассчитанная исключительно на внутреннее потребление, написанная с оглядкой на идеологическое руководство страны, музыка, в которой сознательно затирались и затираются все острые грани, всё, что может вызывать хоть какие-то чувства. Это музыка, которая призвана усыплять, — даже самые неистово танцевальные, что-то такое про «Барабан был плох, барабанщик — бох». Или невероятные произведения, которые горланил Валерий Леонтьев, про какую-то гиподинамию — можете себе всерьез представить песню про гиподинамию? Однако она звучала с экранов телевизоров и пользовалась популярностью. «Гиподинамия — что это за птица?» — была в песне такая строчка. Это каким же надо быть отморозком, чтобы написать такое?

Что творилось в головах у советских композиторов и еще более страшных людей, которых назвали «поэты-песенники»? Тех, которые откровенно не умели писать стихи, но очень этого хотели — не просто писать, а так, чтобы им за это платили деньги. Как Пушкину, который, как известно, первым из русских литераторов сделал стихосложение предметом заработка.

Только Пушкин при этом хотел не просто продавать свои стихи, а еще и хорошо их писать. Так, чтобы можно было похвастаться. Поэты-песенники СССР хвастались исключительно своими гонорарами. Собственно, это происходит и сейчас — в еще большей степени.

Хотя жаловаться грех. Все мы, и Майк в том числе, хотели «свободного рынка». Сейчас мы получили его. И в общем, делая скидку на общую всегдашнюю дикость России, существовать в этом рынке можно сравнительно неплохо. Если не слушать радио, не смотреть телевизор и не читать глянцевые журналы. Так ведь никто не заставляет. Ни смотреть, ни читать, ни слушать. А так — все хорошо.

Песни, записанные на «Сладкой N», сейчас не подошли бы ни для радиоэфира, ни для создания видеоклипа, они просто канули бы в безвестность. Как и большинство того, что записал Майк. По техническим стандартам современного шоу-бизнеса все это никуда не годится. Как, впрочем, не прошло бы и все то, что было записано лучшими группами и артистами шестидесятых и семидесятых, лучшие песни рок-музыки, лучшие образцы популярной музыки XX века.

Искренняя и талантливая песня выродилась, ее больше нет. Чтобы убедиться в этом, достаточно включить телевизор или сходить в любой клуб на любой концерт. Гарантия — ни одной новой хорошей песни вы не услышите. Ни через официальные каналы (радио-телевидение), ни через так называемые «неофициальные» — клубные концерты, на которых выступают музыканты, пишущие «от души», непрофессионалы, в среде которых и должно бы, кажется, рождаться что-то необычное, новое, свежее или, по крайней мере, интересное.

Это просто такой период. Хочется верить, что он пройдет. Да пройдет, наверняка. В начале восьмидесятых годов прошлого века в культуре нашей страны происходил такой подъем, за три-четыре года появилось столько нового, что все это до сих пор не охватить, и оно до сих пор дает плоды. И те, кто их распробовал, — изменились. А это уже немало.

Недавно я вдруг переслушал альбом любимейшего «Аквариума» под названием «Электричество». Это та музыка, с которой мы росли, она сопровождала нас везде — на вечеринках, которые тогда назывались не вечеринками, а просто «в гости». Слово «вечеринка», между прочим, ввели в обиход музыканты второго состава группы «Кино»: Каспарян, Густав и их авангардное окружение — Новиков, Африка, все те, кто шли вперед и творили, многие даже ничего не умея, а просто страстно желая. И — получалось.

Музыка «Аквариума» была вместе с нами, она была «нашей» — но сейчас мне понятно, что мы слышали только «верхний уровень», мы не заморачивались на изучение и расслушивание всех тонкостей. Наверняка и Борис не заморачивался тоже. Он просто пел и играл, как пелось и игралось.

Равно как и все музыканты «Аквариума».

А сейчас вот слышно — «Прекрасный дилетант», «Мой друг музыкант», «Мне было бы легче петь» — все это записи немыслимой крутоты.

Это классика, это золотой фонд русского искусства. Это Большая рок-музыка. И совершенно понятно — если послушать эти песни серьезно, — почему Дэвид Боуи в начале восьмидесятых сказал, что он готов работать с Борисом Гребенщиковым в любом его проекте и в любом качестве.

Дэвид Боуи слышал музыку и знал в ней толк. Современный российский шоу-бизнес музыку не слышит. Он слышит динамический диапазон, видит частотный спектр, он бракует любую запись, если ритм музыки вылетает из метрономной сетки, если певец берет ноты не чисто. Правда, певцы всё поют не чисто, но это легко исправляется компьютерными программами.

Музыка Майка на «Сладкой N» стоит рядом с лучшими записями БГ, она из той же обоймы. А выше БГ в популярной русской музыке нет никого.

Этот альбом аранжирован никак, исполнен халявно, а записан плохо. Но при этом — он записан абсолютно естественно, сыгран безупречно и аранжирован идеально. Все полностью соответствует, что называется, контенту.

Майк никогда и нигде не исполнял саму песню, свой личный гимн — «Сладкую N» — лучше, чем на этой записи.

Акустическая гитара, очень дешевая, с плохими струнами, да какой-то затрапезный бас, на котором играл Вячеслав Зорин (партнер Майка по музыкальным набегам на провинциальные дискотеки и кафе, в которых парни играли за деньги западные хиты — хиты, которые поселковая молодежь слышала впервые и совершенно не понимала, что за музыка звучит на их танцах и как под эту музыку танцевать).

Но, несмотря на скудный инструментарий, альбом «Сладкая N» — лучшая рок-н-ролльная запись русской рок-музыки. Отправная точка. Начало начал.

«Седьмое небо» — ритм-энд-блюз, в котором Майк поет рэп, — в ту пору, когда рэп как понятие еще не существовал, но Майк отлично ориентировался в блюзе и у него само собой выскочил рэп, ибо блюз и рэп — близнецы-братья. Ну, или отец и сын — кому как нравится. По сути, это одно и то же. В начале XX века бедный черный селянин выходил из хижины, садился на приступочку с дешевой гитарой и стаканом кукурузного виски и тянул историю вчерашней встречи с клеевой телкой в местном баре. А в конце XX века бедный черный горожанин (ибо американские деревеньки, благодаря глобализации, перестали по сути отличаться от городов, разве что менталитетом жителей) выходил из собственной квартиры, садился на приступочку с косяком и бутылкой пива, врубал дешевый сэмплер или просто бумбокс с записанным на нем барабанным треком и фигачил историю своей вчерашней встречи с клеевой телкой в местном баре. Одно и то же по сути, по подаче, по смыслу — достаточно послушать патриарха блюза Джона Ли Хукера. Он вообще всю жизнь пел рэп, только в эпоху его расцвета сэмплеры еще не были изобретены.

В «Седьмом небе», как и еще в ряде песен, Слава Зорин играет на басу, а на второй (или первой?) гитаре запиливает сквозное соло через всю песню. Так тогда было принято. И не только у нас.

Хотя у нас тогда вообще ничего не было принято. Рок-музыки в России еще не было. Были несколько «ансамблей», большинство из которых потом быстро трансформировались в ВИА (Вокально-Инструментальные Ансамбли) и стали записывать пластинки и чесать по гастролям от местных филармоний, Мос-, Лен-, Рос- и Гос-концертов. Выглядели они совершенно ублюдочно. Ничего даже близко похожего на рок-музыку они не играли, хотя драли носы и видели себя героями рок-н-ролла. С какого перепугу все эти Градские и прочие виа-функционеры решили, что они что-то понимают в рок-н-ролле, — неизвестно никому, кроме них, да и им тоже, скорее всего, неведомо. Лучший судья — время. В случае музыкантов — песни, которые они играли-сочиняли. Наследие всех этих ВИА ничтожно и смехотворно настолько, что не стоит даже упоминания. Так же как и тяжелый груз наследия эстрадных певцов и певиц СССР-России — вся та байда, с которой популярная музыка в общепринятом понимании этого термина даже рядом не лежала.

После блюза-рэпа про «Седьмое небо» Майк поет неожиданный подростковый «Фрагмент», а следом идет самая убойная его вещь, одна из немногих русских классических поп-песен — «Пригородный блюз». Шедевр на все времена. Настоящий ритм-энд-блюз, не содранный даже с Rolling Stones, как отличная песня «Если хочешь» (Джаггер-Ричардс в ней читаются очень отчетливо, достаточно послушать «Let it Bleed», чтобы понять однозначно, откуда у нее ноги растут).

В «Пригородном блюзе» — только крик, только то, что принято называть «месседжем» Майка. А если нет месседжа — нет ничего. У Майка он был, и в «Пригородном блюзе». Он звучит громче всего.

Эту песню перепевает масса русских музыкантов — а это лучший признак по-настоящему классического произведения. Ну какой вменяемый музыкант будет на своих концертах петь, к примеру, песни Шевчука? Да никакой. Потому что никакого месседжа в них нет. Нет ничего такого, что можно примерить на себя, по-хорошему «выдать за свое», то есть наполнить форму песни своим собственным содержанием, своими эмоциями, смыслами — и при этом не разрушить песню.

«Пригородный блюз» — это большая, как принято говорить, творческая удача, это настоящее искусство.

Это сосуд, который каждый может наполнить собой, выразить себя — свои ощущения, свое видение мира.

Песня настолько насыщена смыслами, что на ее основе можно писать хорошую, добротную статью о быте и жизни молодых людей конца семидесятых годов прошлого века. И выяснится, что эти молодые люди были ремарковско-хемингуэевскими типами, что они были героями еще не написанных рассказов Буковски.

Формально «Пригородный блюз» — гимн пьянству. Но пьянство здесь — это совершенно другое пьянство, не совковое, тупое, быдляческое наливание спиртным безо всякой цели, безо всякого смысла (я не могу себе объяснить, для чего пьет подавляющее большинство русских людей, мне это на самом деле непонятно, хотя сам я пил очень много, часто и, как бы это сказать, жестко). Для героев Майка, для него самого, да и для всех нас, тех, кто с ним дружил, играл, гостил у него, алкоголь был единственной вещью, которая придавала жизни «светскости».

Майк всегда стремился к этой книжной «светскости», к «взрослым», романтическим и тонким отношениям, к обращению на «Вы», к «комильфо» — «не комильфо», к полумраку в комнате и красиво одетым, вернее, красиво раздетым женщинам, в промежутках между сексом и бокалом сухого вина рассуждающим о Керуаке и Тимоти Лири.

Живи он в Нью-Йорке, он ходил бы в друзьях у Лу Рида, музыку которого обожал и играл — в своих собственных песнях. Самым ярким примером «луридовщины» Майка можно назвать знаменитую «Дрянь», которую узнавали, которой подпевали на всех бесчисленных концертах Майка в русской провинции. Это песня Лу Рида «Baby Face» гремела над российскими просторами. Что до текста, то он был другим, но гитарный рифф нельзя было спутать ни с чем. А Лу и не подозревал о своей невероятной популярности в далекой северной стране. Слушатели в городах среднерусской возвышенности, в свою очередь, тоже понятия не имели даже о существовании Рида. Однако песня нравилась.

Майк был бы приятелем Энди Уорхола, он бы добивался (и наверняка добился бы) близости с Нико, он проводил бы все вечера в нью-йоркских клубах, ночами не вылезал бы из CBGB, а днем шлялся бы по художественным галереям, где его опохмеляли бы приятели-художники и юные любительницы самых разнообразных изящных искусств.

Он бы записывал пластинки и приглашал бы на свои «презентации» (такого слова не существует в природе, это совершенно новорусское изобретение, но — тем не менее — все мы понимаем, о чем идет речь) оказавшегося в тот момент в Нью-Йорке Пола Маккартни — и Пол бы пришел к нему — Майк был именно той фигурой, к которой бы пришли в гости самые удивительные и знаменитые личности.

Вот обо всем этом и поется в «Пригородном блюзе» — несмотря на «самогон», «сумку с тарой», «не осталось папирос» и прочие детали быта, в общем, не то чтобы совсем уж нищего, но очень бедного.

И при этом — журнал «Rolling Stone», который герой читает между делом, сидя в сортире… Это не нищета, это, напротив, — полная свобода.

И Майк поет «Пригородный блюз» так, что каждому ясно — герои нажрались на даче, у них кончилось все, что может кончиться, но в городе у каждого перед парадной лестницей стоит по «кадиллаку». Проблема только в том, что нужно опохмелиться и до «кадиллака» как-то добраться. На автобусе зайцем, «стопом» или электричками, как мы с Майком однажды ехали из Москвы в Ленинград.

В Москве у нас был настоящий «Пригородный блюз». День рождения Саши Липницкого, Николина Гора, дипломатический пляж, самая что ни на есть светская столичная компания, кучи денег, которые тратились в течение трех дней торжества.

А потом — имея на двоих что-то около рубля мелочью — путь из Москвы в Ленинград на электричках, ясное дело, без билетов. Ехали почти сутки, приехали грязные, измученные и в тот же вечер у Майка дома вальяжно напились. Вот о чем эта песня. О том, что нам все нипочем и сам черт не брат. И еще о многом другом. Поэтому она и близка любому вменяемому слушателю. Конечно, те, кто любит песни Валерия Леонтьева, в ней ничего не поймут. Ну и пусть их.

«Свет» — одна из самых загадочных песен Майка, исполнял он ее нечасто. «Да святится имя твое» — кому адресованы эти слова? Майк никогда и ни с кем не говорил ни о религии, ни о вере.

Мы все выросли в безверии. И страна продолжает полностью игнорировать заповеди, страна живет без Бога в душе, по большому счету, стоит выйти на улицу — и ты тут же сталкиваешься с бесовщиной. Она везде — в офисах, в метро, на улицах. Те, кто ездят на автомобилях, находятся в самом горниле тщеславия, злости, хамства, жестокости и агрессии — почему-то на проезжей части бесовщина совершенно распоясывается.

Лицемерие потрясает. Длиннющие очереди в церкви на церковные праздники — что это? Это стоят верующие? Очень может быть. Все может быть, как известно. Только Богу в нашей стране как-то ничего не дают, все больше просят. Миллионы долларов, отданные (слово «пожертвованные» как-то даже неловко писать) разнообразными бандитами на строительство и обустройство храмов, — это не отданное Богу.

Богу не нужны материальные блага. Куски золота и пачки денег — к чему они Создателю? Богу мы можем отдать только себя — себя в Боге. То есть себя не прелюбодействующих, себя не ворующих, себя не сквернословящих, не обжирающихся и не нажирающихся, и — в первую очередь — себя любящих ближнего своего. А это как-то не получается. Куда проще поставить свечку (реальную или фигуральную — в виде банковского чека), попросить прощения за убийство или там грабеж, за обман и издевательства — и думать, что Бог все простит. Простить, наверное, простит, но что совершенно точно — воздаст каждому по делам его. Впрочем, все это лишь мои предположения.

Майк никогда не говорил о Боге. Но эта песня — о ком она? К кому он обращается? Это единственная из его песен, где нет ни капли цинизма — маски, за которой часто скрывается лицо, залитое слезами сострадания.

«Они говорят так много слов, но я знаю — все вранье… и я шепчу: „Да святится имя твое"…»

Таких фраз Майк больше нигде и никогда не писал.

«Утро вдвоем», «Блюз твоей реки», «Если будет дождь», «Позвони мне рано утром» и, собственно, «Сладкая N» — лучшее из того, что написано о любви не только в Советском Союзе того времени, но и вообще в русской поп-музыке.

Песен о любви у нас практически нет — кроме песен Майка, Гребенщикова и нескольких песен Цоя. В самом деле, не называть же «песней о любви» «Увезу тебя я в тундру» или «Я в восьмом ряду, меня узнайте вы, маэстро» — это не песни, это ахинея какая-то, которую и слушать-то стыдно. Я постоянно испытываю гнетущее чувство неловкости, когда слышу про «маэстро» или еще про какого-нибудь «Зайку».

В СССР о любви писать было не принято. Почему — объяснимо. Любовь — чувство очень сильное, кто же с этим будет спорить. И что самое важное — это чувство разрушительное, выжигающее и стирающее в пыль все, что находится поблизости от главного героя, переживающего эту самую «любовь».

Майк — единственный, кто написал о любви очень точно, правдиво, он смог передать мучения реального, взрослого, умного и чувствующего человека, испытывающего непреодолимое влечение к какой-то конкретной женщине.

Это действительно очень похоже на формулировку, используемую в разных договорах в пункте, который перечеркивает все предыдущие пункты, обязательства и меру ответственности, — этот пункт посвящен «обстоятельствам непреодолимой силы». Стихийным бедствиям. Пожарам, ураганам, войнам, наводнениям — тем событиям, при которых исполнение договора становится невозможным.

В частной жизни любовь и является именно таким форс-мажорным обстоятельством. Непреодолимой силы. И все предыдущие договоренности и обязательства несчастного влюбленного тут же перестают выполняться, он перестает отвечать не только за свои поступки, но и за свои слова.

Трезвенники начинают пить, а пьющие — внезапно перестают. Неряхи бросаются в бутики и на последние деньги накупают модной дорогой одежды, модники опускаются, не бреются, не стригутся и по три дня не меняют носки. В общем, происходит полный кошмар.

Эти ситуации могли бы выглядеть комичными, если бы не хаос и разрушение, которые влюбленный сеет вокруг себя, ругаясь с друзьями, забивая на работу и уходя из дома — от семьи, родителей и холодильника, в котором стоит кастрюля супа и миска с котлетами.

Единственный, кто писал что-то похожее на правду о любви, — это Майк.

Поведение влюбленного, описанное, спетое Майком, настолько не укладывалось в кодекс поведения добропорядочного советского человека, что эти песни, в которых пелось исключительно о любви, не проходили советскую цензуру.

Подразумевалось, что советский человек, будучи влюбленным, должен снимать пиджак и укутывать им продрогшую любимую, бегать с ней по березовой роще, хватая руками стволы и кружась вокруг них с идиотским смехом, дарить цветы, ходить в театр, совершать трудовые подвиги и в самом идеальном случае — утащить предмет своей страсти куда-нибудь в Сибирь на строительство гигантского химкомбината или электростанции.

И самое главное — влюбленный ни за что, ни при каких обстоятельствах и не в какой форме не должен не то чтобы хотеть трахнуть свою любимую, у него и в мыслях этого быть не должно.

Любой намек на секс был уместен только от героя отрицательного, вступающего в противоречие с образом мыслей и действий нормального советского человека.

Нормальный советский человек должен лечь в постель с любимой в полной темноте, только после свадьбы и никаким сексом с ней никогда не заниматься. Ни в коем случае. Он должен нежно поцеловать любимую, любимая — уснуть на его груди, а потом у них автоматически появляется ребенок и случается общий шумный праздник, а там становится и вовсе уж не до секса.

Майк писал о реальной любви — сжигающей, иссущающей, сводящей с ума. Никакие сибирские стройки и «пиджаки наброшенные» здесь и рядом не лежали. Майк писал о чувствах внутренне сильного человека к женщине, которую он, в первую очередь, хочет. Он писал о том, что сначала трахнет женщину, а потом уже и пиджак набросит, и вокруг берез побродит, держа в одной руке папиросу, а в другой — бутылку сухого.

А любимая — тоже не простушка с дальневосточного строительства, любимая — настоящая сука и тоже с папиросой в мундштуке, она тратит последние деньги воздыхателя не на книги по специальности и не на новый радиоприемник, а на разлагающие дух и тело духи, на смущающие разум юбки и чулки, на пальто («Дрянь»: «ты продала мою гитару и купила себе пальто….»). В общем, барышня, в которую влюблены все герои всех песен Майка, — существо совершенно идеологически невыдержанное, взбалмошное, развратное и, зараза, очень умное.

«Сладкая N» и «Дрянь» — два шедевра Майка, наравне с «Пригородным Блюзом» они входят в «золотой фонд» русской поп-музыки. Хиты на все времена. Несмотря на то что гитарный рифф «Дряни», как уже было сказано выше, свистнут у Лу Рида, это настолько полноценные, законченные и емкие произведения, что Майк мог бы больше уже ничего и не писать — и все равно остался бы в истории как удивительный и неповторимый автор.

«Ты дрянь, — лишь это слово способно обидеть»…

На концертах женщины влюблялись в Майка пачками, при этом все они в один голос заявляли, что он — мерзавец, но в постель к нему легла бы каждая вторая. Не удавалось им это только по причине того, что Майк не был «человеком тусовки», был придирчив в выборе компании и, как ни удивительно это для рок-звезды, иногда трогательно робок и застенчив.

На альбоме, который, в общем-то, на концептуальный альбом и не тянет, а является просто набором песен, написанных Майком к тому моменту, когда ему представилась возможность зафиксировать их на пленке в более или менее профессиональной студии Большого театра кукол, — на этом альбоме есть еще песня «Все в порядке (Старые раны)».

Майк впоследствии исполнял ее довольно редко, путал и забывал слова, но тем не менее это одна из лучших его песен. Она литературно безупречна, она пронзительна и столь личностна, что петь ее, как мне кажется, страшно. Да не кажется — я сам пел ее несколько раз. Слезы наворачиваются на глаза — не от жалости к себе, а от ощущения все той же любви, которая оказывается превыше всего, оказывается единственным, что вообще имеет значение.

В «Старых ранах» любовь не персонифицирована, это любовь вообще — и от этого она еще пронзительней, еще мощнее, она всеобъемлюща, она для каждого и про каждого — если принять как данность, что каждый может чувствовать хоть что-то.

Эту песню можно сравнить разве что с «God» Джона Леннона, хотя по форме она совершенно другая, да и по содержанию, кажется, не имеет с ней ничего общего. Тем не менее обе эти песни — об одном и том же и спеты, поданы, сочинены очень похоже. Когда Леннон поет «Я не верю в „Битлз"» — у меня тоже мурашки по коже. Хотя, казалось бы, — ну, не верю, ну и чего… Но Леннон поднимается выше — он поет не о поп-группе, не об отношениях внутри коллектива и проблемах с менеджментом, он поет о ценностях — точнее, о том, что является настоящими ценностями. Этот пафос уместен, когда автор является настоящим художником. Когда автор — гений. Будь степень таланта Леннона или Майка чуть ниже — получилась бы жалкая пошлятина. Но — мы имеем то, что имеем, и за это — спасибо. И Джону, и Майку.

Время «Сладкой N» — время начала.

В России уже существовало множество так называемых «рок-групп». Ничего хоть сколько-нибудь интересного и заслуживающего внимания от их творчества не осталось. Это был чистый, стопроцентный, кристально честный порожняк. Сточки зрения творчества, конечно. Со стороны физиологии это было здорово. Длинноволосые парни в клетчатых рубахах и джинсах, купленных на деньги, которые копились несколько месяцев, горделиво стояли на сценах подростковых клубов, летних танцплощадок и школьных залов, чувствуя себя как минимум артистами ранга Led Zeppelin, и ругали страну за то, что страна не желает слышать, записывать и выпускать на пластинках их песни. Нет сейчас этих песен, они остались только в памяти сильно постаревших, седых, лысых и толстых мужиков, в которых превратились герои танцплощадок семидесятых, некогда мечтавшие о Большой рок-карьере (не слишком понимая, что это такое, и имея очень отдаленное представление о том, что происходило в рок-музыке Англии и Америки).

Все эти парни, пытавшиеся играть «так же», как Beatles, Stones и Led Zeppelin, совершенно не умели писать песни. Удивительное дело — их было так много, но ни одной вменяемой песни из тех времен до наших не дошло. А песня — если это хорошая, настоящая песня — живет долго. Не скажу, что вечно, но на несколько поколений ее уж как-нибудь хватает.

Настоящую песню помнят, ее перепевают, и она становится популярной — и СМИ здесь ни при чем.

Песни Майка не тиражировали СМИ семидесятых и восьмидесятых, однако, куда бы он ни приехал, «Гопников», «Сладкую N» и «Дрянь» подпевал весь зал.

На самом деле огромную армию музыкантов «первой волны» советской рок-музыки (к великому сожалению парней, которые отращивали волосы, паяли усилители и сами собирали колонки) можно просто вынести за скобки. Их словно и не было. Они не сделали ничего. От них ничего не осталось.

Равно как и ВИА — пустота. Они отъездили свое по просторам СССР и — иногда — по фестивалям в странах Восточной Европы, и все. Все эти «Голубые гитары», «Веселые ребята», «Самоцветы» — что это? Кто это? Зачем это? Обыкновенные советские эстрадные исполнители, политически причесанные, идеологически выхолощенные… Попса СССР семидесятых и попса России нулевых — одна и та же хрень. Это ничто. Это не имеет отношения к мировому культурному процессу, никогда не имело.

История началась с «Машины Времени», «Аквариума» и Майка Науменко.

Конечно, на пустом месте ничего не вырастает. Нужны семена, нужны хотя бы какие-то молекулы, какие-то химические соединения, чтобы зародилась хоть какая-то, самая примитивная форма жизни.

Но танцплощадочные группы вряд ли являлись черноземом, на котором выросли настоящие, самостоятельные группы. И «Аквариуму», и «Машине», и парню со сценическим и бытовым псевдонимом «Майк» жизнь дала Большая рок-музыка.

«Машина» являлась и остается лучшим, если не единственным вменяемым образцом «рока для русских». (Понятие «русский рок» приобрело уже настолько ублюдочный смысл, что я стараюсь его не употреблять. Когда речь заходит о представителях этого странного поджанра, уместнее пользоваться словом «говнорок». Хотя придумала его девушка, ни хрена вообще в музыке не смыслившая и работавшая в то время в «Московском комсомольце», где, разумеется, писала о музыке и музыкантах — как и положено «желтому» журналисту — чем меньше о предмете знаешь, тем больше о нем пишешь. Но за термин «говнорок» ей можно простить многое. Уж слишком точно сказано.) «Машина» — действительно серьезная, талантливая группа, сильная и очень убедительная в плане своей музыки, исполнительского мастерства, умения донести до слушателя то, что хочется сказать, а главное, правильно и точно сформулировать это «что-то» — как на вербальном уровне, так и на музыкальном.

Что же до «рока вообще» — то здесь «Аквариуму» и Майку конкуренции в нашей стране не составил никто.

И, кажется, уже не составит. Россия — не роковая страна. Рок здесь на хрен никому не нужен. Да его уже и нет — так что спохватываться поздно. БГ и Майк успели сделать свой рок в то время, когда он еще был. Сейчас делать что-то на этом поле может только полностью оторванный от реальности человек.

«Сладкая N» — начало рок-периода отечественной музыки. Этот альбом — один из ключевых, одна из главных записей — с восьмидесятых и вплоть до наших дней.

Это было время так называемых «акустических» выступлений Майка — они продолжались еще много лет, Майк часто играл один, но он никогда не хотел этого делать.

Он всегда хотел играть «электричество». Всегда хотел быть Марком Боланом — не буквально, конечно, но — он всегда хотел играть громко.

Все его квартирники, выступления с акустической гитарой один на один с большим зрительным залом — все это только от бедности и больше ни от чего. Майк не слишком любил такие выступления. Другое дело, что в начале его творческой карьеры они приносили ему вполне серьезный по тем временам доход, но удовольствие — вряд ли.

Майк любил рок. Он всегда хотел собрать свою группу и собрал ее — сравнительно быстро. То есть он просто взял готовую группу, быстро убедил музыкантов в том, что его песни лучше, чем песни «Creedence», которые группа играла до знакомства с Майком, и назвал этот коллектив «Зоопарк». Название было придумано им задолго до появления самой группы.

История музыки Майка совершенно парадоксальна. Если большинство, да не то чтобы большинство, а практически все наши музыканты начинали с подпольных крохотных концертиков, то Майк очень быстро вышел на большую сцену. Ну, конечно, сравнительно большую, однако вполне приемлемую. Московские друзья, в число которых входил тогда и Олег Евгеньевич Осетинский, известный киносценарист и еще более известный отец юной пианистки Полины Осетинской, устраивали концерты «Аквариуму» под видом собственных творческих вечеров. На этих же концертах играл и Майк — он получал за это деньги, выступал на большой сцене со своими песнями, и это было круто. Очень круто. Этого не мог себе позволить никто из «подпольных рокеров».

Правда, концертов таких случилось раз-два и обчелся, но они были — и Майк очень быстро уверился в том, что он может, может, что его песни нужны слушателям, что они им, слушателям, нравятся и что петь их не стыдно.

Он очень быстро миновал, даже не перешагнул, не перепрыгнул, а именно миновал барьер, перед которым музыканты, скажем, группы «Кино» топтались года четыре.

После нескольких московских полуофициальных-полуподпольных, но почти настоящих концертов (они почти совпали по времени с выходом, то есть с записью, ибо альбом этот никуда в то время не «выходил» и «выходить» не мог) Майк совершенно утвердился в собственных идеях и планах и уже тогда стал настоящим, авторитетным, признанным и уважаемым артистом. Правда, знал его очень узкий круг людей, но какая разница? Он уже был тем, кем был. Он был настоящим героем рок-н-ролла.

Вскоре после записи «Сладкой N» Майк переехал из квартиры родителей с улицы Бассейной в Волоколамский переулок, в свою огромную и нелепую коммуналку — к Наташе, на которой женился — и зажил самостоятельно. В этой коммунальной квартире он будет жить до конца своих дней. Панкер, записавший «Сладкую N», стал работать звукорежиссером в Театральном институте и записал там первый альбом группы «Секрет». Жизнь кипела, к Майку стал захаживать Цой — и я, автор этих строк, вместе с ним. Майк познакомился со Свином — Андреем Пановым — очень умным и глубоким парнем, первым панком России, и стал довольно часто сиживать у Свина в гостях. Поднималась новая волна русской поп-, рок-музыки — играть начали парни, которые отчетливо видели и слышали разницу между танцплощадочными и виа-образными отечественными группами, считавшими себя «роком», и тем, что называлось «рок-музыкой» на Западе. Музыканты этой волны играли уже по-настоящему. Играли так, что за их музыку не было стыдно, и не нужны были никакие скидки на плохой аппарат, на «специфику русского рока» — ибо нет никакой специфики, есть только музыка и не-музыка. He-музыка сразу же приняла новых героев в штыки, но это было бесполезно. Новая волна смыла «русских рокеров», не оставив от них и следа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.